Компас

    Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами
    набит - стать негде.
     Придет пароход - вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики.
     Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили.
     А пароходчики не сдавались - посидите голодом, так небось назад запроситесь!
     Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Вполголода сидели моряки, а не сдавались.
     Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат.
     Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
     Алешка Тищенко говорит:
     - Нет. Не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмет. У них денег мешки наворочены. Мы вот чай пустой пьем, а они...
     Подумал и говорит:
     - А они - лимонад.
     А Сережка-Горилла рычит:
     - Кабы у них с этого лимонаду пузо не вспучило. Тридцать дней хлопцы держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву задами вытерли.
     А Тищенко свое:
     - А им что? Коров на твоем бульваре пасти? Напугал чем!
     И ковыряет со злости стол ножиком.
     Тут влетает парнишка.
     Вспотелый, всклокоченный.
     Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит:
     - Они здесь чай пьют!..
     - Лимонад нам пить, что ли? - говорит Тищенко и волком на него глянул.
     А тот кричит бабьим голосом:
     - Они чай пьют, а с "Юпитера" дым идет!
     Тищенко:
     - Нехай он сгорит, "Юпитер", тебе жалко?
     - С трубы, - кричит, - с трубы дым пошел!
     Тут мы все встали, и Сережка-Горилла говорит:
     - Это не дым идет, а провокация.
     Парнишка плачет:
     - Черный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли!
     Выскочили мы, пошли к "Юпитеру".
     Верно, из пароходной трубы шел черный дым, а кругом - и на сходне, и на пристани, и на палубе - кавалеры в черных тужурках. Рукава русским флагом обшиты, и на поясе револьверы. Не подойти.
     - Союзники русского народа, - объясняет парнишка.
     Будто мы не знаем, что такое "союз русского народа" - полицейская порода.
     Когда мы на бульвар пришли, только и разговору, что про "Юпитер". Стоит народ, и все на дым смотрят.
     Взялся капитан с дворниками в рейс пойти, сорвать матросскую забастовку. Капитан - из "русского народу", и охрану ему дали: двадцать пять человек. Дворники не дворники, а уголь шевелят здорово. На руль помощников капитан поставит, в машину - механиков...
     - Очень просто, что снимутся, - говорит Тищенко, - а в Варне заграничную команду возьмут - и пошел.
     Сережка вдруг оскалился, говорит:
     - Не пустим!
     - Ты ему соли на корму насыпь, - смеется Тищенко.
     - Знаем, как насолить, - говорит Сережка. - Пойдем... - И толкает меня под бок.
     Вышли мы из толпы.
     Сережка мне говорит:
     - Ты не трус?
     - Трус, - говорю.
     Он помолчал и говорит:
     - Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому - ничего.
     Пальцем помахал и пошел прочь.
     Чудак!
     Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится - ничего не видать под стенкой. Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом.
     - Что, - спрашиваю, - ты, дурак, надумал?
     - Полезай, - говорит, - в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.
     Рассмотрелся, вижу плот и тузик.
     Пошел я по плоту, - не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает, и я - как в розетке.
     А вода весенняя, холодная.
     Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.
     Разделся я до белья - и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.
     - Ну, - говорит Серега, - начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на "Юпитере" путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу.
     - А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников?
     - Нет, - говорит, - там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем.
     - Сваляем, - говорю.
     И весело мне стало. Гребу я и все думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что "союзники" там с револьверами.
     А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает.
     Обогнули мол. Вот он, "Юпитер", вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.
     Гребу смело к пароходу.
     Вдруг оттуда голос:
     - Кто едет?
     Ну, думаю, это береговой, - флотский крикнул бы: "Кто гребет?"
     И отвечаю грубым голосом:
     - Та не до вас, до деда.
     - Какого деда там? - уж другой голос спрашивает.
     А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий гаванский человек это знает.
     А я гребу и кричу ворчливо:
     - Какого деда? До Опанаса, на баржу, - и протискиваю туз между баржой и пароходом.
     Сережка окликает:
     - Опанас! Опанас!
     С парохода помогают:
     - Дедушка, к вам приехали!
     Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой прикрыт.
     И говорю громко:
     - Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не поднять, - и шевелю уголь ногой.
     Смотрю - и Сережка лезет ко мне.
     Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:
     - Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.
     Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят:
     - Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.
     И затопали по палубе.
     Сережка говорит мне:
     - А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак!
     Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.
     Я скорей к ним.
     К мокрому белью уголь пристал - самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил.
     Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем.
     Я все шамкаю.
     - Лезь, - шепчет Серега, - в туз, а как уйдут с борта - стукни чуть веслом в борт.
     Я полез в туз.
     Вдруг Серега громко говорит:
     - Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?
     А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:
     - В носу, в носу вода!
     - Так заткни, чтоб не вытекла! Не тебя спрашивают, - говорит Серега.
     На борту засмеялись. А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся. Опять прошел на корму, и все смолкло.
     Смотрю - один только человек остался у борта.
     - Эй, - говорит, - фонарь-то потом верните.
     И отошел. Стало тихо.
     Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу.
     Бережно, но четко: стук!
     И тут заколотилось у меня сердце.
     Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.
     Глянул вверх - через щели в барже светит фонарь.
     Прошел человек по палубе.
     Перегнулся через борт и спрашивает, как начальник:
     - Это что за лодка?
     А я чувствую, что скажу слово - голос сорвется. Молчу.
     Он опять. Крикнул уже:
     - Что это за лодка? Эй, ты!
     Тут ему кто-то из ихних ответил:
     - Это сюда, на баржу, к старику, свои приехали.
     - Ага, - говорит и отошел.
     Опять стало тихо. Я уж вверх не гляжу, смотрю по борту парохода.
     Вдруг что-то вниз ползет серое по черному борту.
     Я замер. Дошло до воды - стало.
     Мешок.
     Вся сила ко мне вернулась.
     Не брякнул я, не стукнул. Протянулся тузом по борту вперед, ухватил мешок - здорово тяжелый - и осторожно опустил в туз.
     В это время туз качнуло; глянул - Сережка уже стоит на корме.
     Он по той же веревке слез, на которой и мешок опустил.
     Я взялся за весла и стал потихоньку прогребаться вперед.
     В это время с парохода кто-то крикнул:
     - Эй, дед, фонарь давай! Заснул?
     И мы слыхали, как кто-то спрыгнул на баржу.
     Я чуть приналег посильнее.
     Фонарь стал метаться по барже.
     На пароходе закричали, заголосили.
     Бах, бах! - щелкнули два выстрела.
     - Эх, навались!
     Мы уже огибали мол.
     Сережка оглянулся и сказал:
     - Шлюпка за нами - навались!
     Я рванул раз, два - и правое весло треснуло, я повалился с банки.
     Вскочил, смотрю - Сережка гребет по-индейски обломком весла; как он успел на таком ходу ухватить обезьяньей хваткой обломок весла - до сих пор не пойму.
     Мы завернули за мол в темную полосу под стенкой и забились между большим пароходом и пристанью, как таракан в щель.
     Мы видели, как из-за мола вылетела белая шлюпка.
     Гребли четверо. Гребли вразброд, бестолково.
     Орали и стреляли.
     Через полчаса мы прокрались под стенкой к своей пристани.
     Наутро пришли мы с Серегой на бульвар.
     Еще пуще раздымился "Юпитер".
     - Снимается, снимается анафема, - говорит Тищенко. - Капитан там аккуратист - все уж в порядке.
     А тут сбоку подбавляют:
     - Лиха беда начать - все пароходы вылезут. Наберут арапов, охрану поставят - и айда. Завязывай!
     Тут какой-то вскочил на скамейку и начал:
     - Товарищи! Не надо паники. Сотня арапов весны не делает, - и пошел и пошел.
     А мы с Сережкой переглядываемся.
     Снялся "Юпитер". Вышел из порта.
     Ну, думаю, через полчаса пойдет капитан курс давать, глянет в путевой компас...
     Погудел народ и приуныл. Сели на землю и трут затылки шапками. Всем досада.
     Мы с Сережкой ушли, так никому и слова не сказали.
     Зашли в трактир, чаем пополоскались.
     Дружина прошла строем, что на охране парохода была.
     Серьезно идут, волками по сторонам смотрят.
     Часа три прошло.
     Вдруг вой с бульвара, да какой! Ну, думаем, полиция орудует на бульваре.
     Бросились бегом.
     Смотрим - все стоят, в море смотрят и орут.
     А это "Юпитер" идет назад в порт. Увидал его народ, вой поднял.
     А Серега мне говорит:
     - Смотри же, ни бум-бум, чтоб никто ничего!
     Я так до сего времени и молчал.
     Ну, теперь уж и сказать можно...