Сочинение Анализ рассказа В. Набокова «Круг»

    “К середине 1936-го, незадолго перед тем, как навсегда покинуть Берлин и уже во Франции закончить "Дар", я написал уже, наверное, четыре пятых последней его главы, когда от основной массы романа вдруг отделился маленький спутник и стал вокруг него вращаться”, — так сказал сам Набоков об этом рассказе в предисловии к одному из своих сборников. Логично и доказательно выглядит авторская рецензия, и читатель хочет поверить, что “Круг” — это только довесок, хотя и “со своей орбитой и своей расцветкой пламени”, к “Дару”, это одна из карточек с записями сцен будущей книги, которая в общей картине оказалась лишней. Не верьте этому “наименее русскому из всех русских писателей” на слово! Его слова о себе — виртуозная игра, цель которой — перепутать указатели в “коридорах памяти”, создать свою жизнь для биографов так, как он создавал судьбы героев для читателей. На самом деле впервые “Круг” был опубликован на два года раньше указанной Набоковым даты под незатейливым названием “Рассказ”. Другими словами, не “Круг” отделился от “Дара”, а скорее, большая часть романа выросла из “Рассказа”.
    Говоря о “Круге” как о “спутнике” романа, Набоков пытается подтвердить распространенное мнение о своей “рассудочности”: согласно логике, меньшая масса будет вращаться вокруг большей. Но проза Набокова ирреальна, и вполне оправданным будет предположение о первичности “Круга”. Именно поэтому будем рассматривать “Круг” как самостоятельное произведение, как один из ключей ко всей прозе автора.
    Рассказ лишен ярко выраженного действия, и содержание его воспринимается скорее не через описание происходящего, как в произведениях иных авторов, а через ощущения — цвета, звука, самой мысли автора. Герой “Круга”, Иннокентий, находясь в эмиграции, встречает в Париже девушку Таню, которая была его первой любовью, и ее семью; после короткого разговора с нею герой оказывается во власти воспоминаний, и вместе с ним читатель видит Россию, усадьбу, отца-учителя, барина — отца Тани — такова фабула рассказа. Казалось бы, все просто, но, несмотря на вполне реалистичное повествование, читатель чувствует, что находится в мире, не тождественном настоящему. Проследим некоторые детали (кстати, характерные для всего творчества Набокова), помогающие создать из вполне реального Парижа “новый мир”.
    Первая, мгновенно обращающая на себя внимание особенность — кольцевая композиция: “Во-вторых, потому что в нем разыгралась бешеная тоска по России”, — читатель, хоть немного знакомый с творчеством Набокова, уже знает начало последней фразы рассказа — “во-первых”. И обратим внимание на то, как от еще парижского, реального “во-вторых” автор переходит к следующему — в-третьих: “в-третьих, наконец, потому что ему было жаль своей тогдашней молодости”, — полностью отдавая персонажа, Иннокентия, во власть любимейшей своей музы— Мнемозины, одновременно с этим погружая читателя в мир памяти героя. В этой части рассказа обратим внимание на то, как мастерски Набоков создает требуемое “освещение” сцены: приглушая звук общий (“сидя в кафе и все разбавляя бледнеющую сладость водой из сифона” — [с], [ф]), выводит крещендо единственное — Россия (характеризуется аллитерацией [с], [р]: “сердца, с грустью — с какой грустью? — да с грустью”).
    Итак, герой, а с ним и читатель, уже не в Париже 30-х, а в России начала XX века. “Все это прошлое поднялось”, и, казалось бы, обыкновенно появляются из прошлого лица, но тут читателя ожидает загадка: герой вспоминает отца, Илью Ильича Бычкова, и сразу после имени мы натыкаемся на совершенно абсурдную фразу по-французски: “Наш деревенский учитель”, — причем это выражение не может принадлежать автору — Набоков писал не автобиографию. Из прошлого на данный момент выведен только отец героя, не имеющий права слова. Да и Иннокентий вряд ли характеризовал бы отца “наш учитель”. Разгадка обнаружится лишь при повторном прочтении рассказа. Эта фраза — перекличка с темой реального Парижа, с одной стороны, и подтверждение кольцевой композиции, с другой: в конце (или, напротив, в начале?) рассказа Елизавета Павловна, мать Тани, скажет по-французски об Иннокентии: “Это сын нашего деревенского учителя”, — вот откуда “наш деревенский учитель”. Это представление Ильи Ильича как отца с позиции героя и как учителя для Тани и ее семьи, переплетение далекого прошлого с воспоминаниями, попавшими в библиотеку памяти полчаса назад.
    Следующая деталь, подтверждающая нереальность мира рассказа, — имена, вспоминаемые героем. Среди известных читателю реально живших Федченко, Северцева, Дюмон-Дюрвилля и других мы встречаем имена вымышленные — например, никогда не существовавшего профессора Бэра, работающего на неназванном “чешском курорте”. И, раз вспомнили об именах, отметим еще одну деталь: “барина”, Годунова-Чердынцева, в “Даре” зовут Константин Кириллович, в “Круге” же он имеет инициалы К. Н. — еще один указатель самостоятельности рассказа. Он перекликается с “Даром” лишь некоторыми, общими для многих произведений Набокова тематическими линиями и тем, что полноправным хозяином обеих вселенных — романа и рассказа — является автор. В “Круге” его присутствие просматривается в иронических выпадах против идей “гражданственности”, “гражданского долга”: “Не забудем, кроме того, чувств известной части нашей интеллигенции, презирающей всякое неприкладное естествоиспытание”, “полагал с ужасом и умилением, что сын живет всей душою в чистом мире нелегального”, — какая ненавязчивая ирония в эпитете “чистый”, в самом определении “мир”, выбранном для упоминания о нелегальном (понять это можно, обратившись, например, к четвертой главе “Дара”, где Федор Годунов-Чердынцев рассуждает о “нелегальном” на примере Чернышевского)! Эти замечания не могут принадлежать Иннокентию, они — авторские.
    Итак, кольцевой композицией автор отделяет мир рассказа от любых других, создавая замкнутое пространство. Мешая имена реальные и выдуманные, он подчеркивает, что Париж “Круга” не равен Парижу реальному. Юмор относительно не принимаемых Набоковым идей и чудное их разрушение в любви Тани (а любовь у Набокова — проявление вечной гармонии), с которой становятся лишними все “репетиции гражданского презрения”, лишний раз доказывает, что Бог этого Парижа, Иннокентия, Тани — сам писатель, что характерно для всей его прозы.
    Он подтверждал это в интервью А. Аппелю и в некоторых собственных послесловиях к своим произведениям (в частности, к третьему американскому изданию “Bend Sinister”). Внутри же этой круговой границы, в замкнутом мире, своей наместницей Набоков оставляет Мнемозину. Все в рассказе соответствует миру памяти — “скрытым складам в темноте, в пыли”: и отсутствие действия в настоящем времени (кроме “сидя в кафе и все разбавляя бледнеющую сладость водой из сифона”), и сумрак воспоминаний, создаваемый некоторыми деталями: “ночные фиалки”, “отец движется на цыпочках”, — характеристики предрассветного времени суток, когда еще темно, но уже угадывается скорое утро. В этих деталях чувствуется важнейшая для Набокова тема — тема мечты о возвращении в Россию живую, с ее “ослепительно-зелеными утрами”, из “хрустально-расплывчатой” России воспоминаний; о наступлении того яркого “утра”, которое неясно — будто в тумане сна, — говорится во всех произведениях писателя. Подтвердить единство темы родины для всего творчества автора можно не только на уровне интуиции (ведь Набоков никогда не говорит прямо о своих темах), но и опираясь на сквозные образы, соответствующие тому или иному мотиву. Обратимся к последней строфе известнейшего стихотворения “Расстрел”, тема которого бесспорна — Россия:
    Но сердце, как бы ты хотело, Чтоб это вправду было так: Россия, звезды, ночь расстрела И весь в черемухе овраг!
    Не этой ли черемухи “молочное облако” помнит герой “Круга”?
    Думается, тема разлуки с Россией и мечты о возвращении является основной в рассказе, а любовь Тани, расставание и встреча с ней — метод в раскрытии этой темы, набоковская параллель. Причем обратим еще раз внимание на абсурдность повествования — главная мысль лишь угадывается читателем по некоторым деталям, тогда как ее отражение — чувства героя к Тане, ее любовь — выдается за основную тему: Набоков — величайший мистификатор и в жизни, и в искусстве. “Обливаясь слезами, Таня говорила, что все кончено. "Останьтесь, Таня", — взмолился он”, — но она убежала, а он “пошел прочь по темной как будто бы шевелящейся дороге, и потом была война с немцами, и вообще все как-то расползлось, — но постепенно стянулось снова”, — и Таня “оказалась такой же привлекательной, такой же неуязвимой, как некогда”. Заметим это “прочь” — не только из сада, от Тани. Прочь — из России.
    Для Иннокентия Таня — часть той покинутой России, вот почему в нем разыгралась “бешеная тоска” по родине после встречи с ней в Париже. И в описании парижской, “как-то уточнившейся”, “с подобревшими глазами” Тани читатель снова может различить тему России. “С подобревшими глазами” — на эти глаза стоит обратить особое внимание: эпитет “подобревшие” перекликается с извечной мечтой эмигрантов о смягчении порядков в советской России. Если не о “свержении тиранов”, то хотя бы о возвращении традиций, культуры, всего наследия русского народа, которое оказалось “сброшенным с корабля современности” вместе с растворившейся в Европе интеллигенцией в 17-м году.
    Таким образом, тематически и композиционно рассказ перекликается со многими произведениями В. В. Набокова, органично вплетаясь в мир творчества одного из самых непонятных на сегодняшний день авторов. При внимательном прочтении рассказ дает ключ к разгадке его прозы, к осознанию абсурдных на первый взгляд историй и судеб героев, а через это осознание — к собстзенно миру самого писателя, который и поныне остается для широкого читателя terra incognita.