Сочинение Италия в стихах А. Блока и Н. Гумилева

    Италия... О Италия! Как бы стремительно ни бежало время, Италия никогда не состарится. Древность этой страны лишь передает неповторимый аромат ее юности. Очарование вечной молодости создается природой, морем, веселыми людьми... Но постоянно современные реалии перекрывают дыхание Истории. Современность, Античность, Возрождение, Средневековье причудливо переплелись в образе Италии, сделав ее Олимпом поэтов, художников, скульпторов всех времен, их Музой, вдохновительницей.
    И неудивительно, что два таких разных русских поэта, как Н. С. Гумилев и А. А. Блок, в своем творчестве обращались прямо или косвенно к образу Италии. У Блока путешествие туда вылилось в цикл “Итальянские стихи”; у Гумилева итальянские мотивы прослеживаются во многих стихах, большая часть из которых вошла в сборник “Колчан”.
    Путешествие обоих поэтов по Средиземноморью совершалось примерно в одно время: Блок — 1909 год, Гумилев — 1912 год. То есть они смотрели на одну и ту же Италию, но видели ее по-разному...
    Взгляд символиста Блока и акмеиста Гумилева... Что роднит и что отличает их?
    Итак, скажи мне, как ты относишься к Италии, — и я скажу, кто ты.
    Для Гумилева важна сама идея путешествия, странствия — он даже берет эпиграфом к одному из своих ранних стихотворений слова Андре Жида: “Я стал кочевником, чтобы сладострастно прикасаться ко всему, что кочует”. И кредо странствующего поэта дано в стихотворении-напутствии “Отъезжающему” (конечно же в Италию!):

    Что до природы мне, до древности,
    Когда я полон жгучей ревности,
    Ведь ты во всем ее убранстве
    Увидел Музу Дальних Странствий.

    Влечение к экзотике делает Италию для Гумилева очередным объектом поклонения. В некоторой степени для него важна не эта конкретная страна, а ее Идея — отдаленность, экзотичность, загадочность.
    Для Блока же (не фанатика Музы Дальних Странствий) на первом месте стоят, как ни странно, колоритные, но сиюминутные образы-символы Италии: ирисы Флоренции, “голубая даль от Умбрских гор”, девушка из 8ро1е1о, поруганная Мадонна...
    Гумилев, размышляя об Италии, идет от общего к частному — от идеи Красоты к образам ее воплощения в жизни. Блок же действует от частного к общему — его единичные образы несут огромную смысловую нагрузку, за отдельными символами кроются пространные рассказы, размышления.
    По своей натуре Гумилев — космополит, гражданин всех стран и времен. Характерно, что в его “итальянских” стихах нет прямого упоминания о России. Но странно было бы думать, что на чужой стороне поэт отрекается от родины. В стихотворении “Основатели” звучат такие строки:

    Ромул и Рем взошли на гору,
    Холм перед ними был дик и нем.
     Ромул сказал: “Здесь будет город”.
    “Город, как солнце”, — ответил Рем.

    Четко прослеживаются мотивы вступления к “Медному всаднику” А. С. Пушкина: “Пред ним широко / Река неслася; бедный челн...” и т. д., “Здесь будет город заложен / Назло надменному соседу...”! Гумилев следует концепции: “Москва — третий Рим”, в характерной для себя символистической манере славя Россию.
    К тому же в сборнике “Колчан” стихотворения о “Волшебнице суровой”, “таинственной Руси” перемежаются с “итальянскими стихами”, то есть не все у Гумилева можно понять в открытом декламаторском тексте. Его стихотворения тоже порой имеют символический подтекст — и поэт глубоко патриотичен.
    У Блока ностальгическая нота звучит очень четко; он постоянно сравнивает Россию с “чужой” Италией (и не в пользу последней). Даже в Madonne da Sattiganio поэт акцентирует именно русские черты: “Страстно твердить твое имя, Мария, / Здесь, на чужой стороне...”
    В образах стихотворения “Искусство — ноша на плечах” отразился следующий эпизод из жизни Блока: в итальянском городке Фолиньо поэт увидел французский кинофильм, который за год до того видел в Петербурге. И вот как это воспринимается им:

    А через год — в чужой стране
    Усталость, город неизвестный,
    Толпа, — и вновь на полотне
    Черты француженки прелестной!..

    Для обоих поэтов Италия — сказка. Но для Гумилева таинственная, волшебная феерия:

    Верно, скрывают колдуний
    Завесы черных гондол...

    Может быть, это лишь шутка,
    Скал и воды колдовство, Марево?
    Путнику жутко,
    Вдруг... никого, ничего?
    (“Венеция”)

    Блоку Италия представляется скорее тяжелым сном, черным рассказом, полуреальностью:

    В черное небо Италии
     Черной душою гляжусь, —

    или:

    Очнусь ли я в другой отчизне,
    Не в этой призрачной стране
    И памятью об этой жизни
    Вздохну ль когда-нибудь во сне?
    (“Венеция”)

    Если у Гумилева гондолы, непременный атрибут Венеции, “скрывают колдуний”, то Блок видит “гондол безмолвные гробы”. Два этих образа как нельзя точнее отражают отношение авторов к Италии в целом.
    В поэзии Гумилева как бы стираются исторические границы — в этом характерном для Италии “сцеплении времен”:

    Все проходит как тень, но время
    Остается, как прежде, летящим,
    И былое, темное бремя
    Продолжает жить в настоящем.
    (“Пиза”)

    Неаполь “полон античной грязью”, в Генуе моряки “ведут между собою вековые разговоры”, а сама Италия — это страна, “где тихи гробы мертвецов. / Но где жива их воля, власть и сила”. И поэт восхищается этим! В его стихотворениях реальные герои кажутся сошедшими с полотен эпохи Возрождения и оживают исторические персонажи.
    Но если у Гумилева прошлое и настоящее гармонично сосуществует, то по Блоку этой гармонии нет места в порочной стране: “Военной брани и обиды забыт и стерт кровавый след... / Дома и люди — все до гроба”. Поэт не может простить Италии вырождения ее своеобразной древней цивилизации, засилья современности: “Всеевропейской желтой пыли / Ты предала сама себя!” Даже Мадонна обесчещена современностью — и стихотворение “Глаза, опущенные скромно...” несет в себе мотивы будущего рассказа американского фантаста Рея Брэдбери “Улыбка” о самоуничтожении цивилизации, слишком далеко шагнувшей в своем развитии.
    Для обоих поэтов характерно обращение к образам простых людей, ведь итальянцы — колоритнейшая нация, их песни и танцы считаются одними из самых зажигательных; ласковое солнце и теплое море сделали их веселыми и страстными. И поэтому озорная итальянка из Перуджии Блока и “два косматых старика” неаполитанца Гумилева несут в себе частичку своей родины. Вся Италия — в них. Блок и Гумилев понимают это, как понимал и Максим Горький, который по-своему восхищался этой страной в “Итальянских сказках”.
    И конечно же огромный след в творчестве обоих поэтов оставили великие люди Италии — поэты, воины, художники, скульпторы. Гораций, Вергилий, Овидий, Рафаэль, Буонарроти, да Винчи, Тассо — вновь и вновь оживают они в поэзии северных поэтов.
    Но тень “сурового Данта”, “не презиравшего” итальянского “сонета” у А. С. Пушкина, неизменно витает над “итальянскими стихами” как Блока, так и Гумилева. Его “Vita nuova” столь велика, что оказала влияние на обоих поэтов, таких разных в своем мироощущении.
    Гумилев восторгается возможностью излить чувства в “сонете-брильянте”, и сонетная форма удивительно к лицу его “итальянским стихам” (“Тразименское озеро”, “Вилла Боргезе”). Поэт воскрешает еще один жанр итальянской поэзии — канцоны. Вот что он пишет по этому поводу: “Мои канцоны не имеют ничего общего со сложной формой итальянских канцон. Я взял это название в прямом смысле — песни... Каждая моя канцона состоит из пяти строф. Первые три строфы посвящены экспозиции какого-нибудь образа или мысли. В двух последних строфах обращение к даме, род французских баллад, или просто упоминание о даме в связи с предыдущим. Эта двухчленность моей канцоны роднит ее с сонетом”. Гумилев снова без особого напряжения соединяет древнюю поэзию с современной, историю с реальностью.
    Образ самого Данте Алигьери постоянно сопровождает поэтов в их путешествиях по Италии.

    Гумилев:

    Музы... Спойте мне песню о Данте
    Или сыграйте на флейте.
    (“Беатриче”)

    Блок:

    Тень Данта с профилем орлиным
    О Новой Жизни мне поет.
    (“Равенна”)

    Блок считает Данте единственным достойным воспоминанием прошедших веков, достойным “новой жизни”.
    Для Гумилева Беатриче становится воплощением вечной женственности, верности, любви: “Знаете ль вы, что недавно / Бросила рай Беатриче” для ада Данте? Имена Беатриче и Данте Алигьери “звучат нам как призывы”, их мыслями “мы теперь живем и дышим”. Они — суть вечная любовь.
    Блок прямо не упоминает о Беатриче, но разве его судьба не доказывает то, что он был ее страстным поклонником?! Ведь воспевание единственной Прекрасной Дамы было смыслом ранних блоковских стихотворений.
    Итак, концепции поэтов по отношению к Италии прямо противоположны.
    Для Блока ее небо — чужое, поэт вслед за Ф. И. Тютчевым чувствует скорую гибель европейской цивилизации, не сумевшей сохранить исторические корни (потом это выльется в “Скифы”).
    Гумилев же, талантливый путешественник, находит гармонию в пространстве и времени — и воспевает Италию.
    Но очевидно, что для обоих поэтов эта страна становится воплощением самого Искусства. И хотя Блок видит его декаданс, а Гумилев — пышный расцвет, оба они являются его певцами, его служителями — и этим ставят свои имена в один ряд с великими итальянцами, “всемерностью русской души” приобщаясь к вечному мировому наследию.
    Ведь не случайно Н. Гумилев, переводя Теофиля Готье, произносит:

    Все прах — одно, ликуя,
    Искусство не умрет.
    Античная статуя
    Переживет народ.