Сочинение «Мне на плечи кидается век-волкодав...»

    Быть может, я тебе не нужен.
     Ночь; из пучины мировой,
    Как раковина без жемчужин,
    Я выброшен на берег твой.
    О. Мандельштам

    Осип Эмильевич Мандельштам знал подлинную цену себе и своему творчеству, считал, что повлияет “на русскую поэзию, кое-что изменив в ее строении и составе”. Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу.

    Дано мне тело — что мне делать с ним.
    Таким единым и таким моим?
    За радость тихую дышать и жить
    Кого, скажите, мне благодарить?
    Я и садовник, я же и цветок,
    В темнице мира я не одинок.
    
    За талантливую поэзию наградой ему были гонения, нищета и в конце концов гибель. Но правдивые, оплаченные высокой ценой стихи, десятилетия не печатавшиеся, жестоко преследующиеся, выжили... и теперь вошли в наше сознание как высокие образцы человеческого достоинства, несгибаемой воли и гениальности.

    В Петрополе прозрачном мы умрем.
    Где властвует над нами Прозерпина.
     Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
    И каждый час нам смертная година.

    В Петербурге Мандельштам начал писать стихи, сюда возвращался ненадолго, этот город считал “своей Родиной”.

    Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
    До прожилок, до детских припухших желез.
     Я вернулся сюда,— так глотай же скорей
    Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

    Мандельштам был по-детски открытым и радостным человеком, идущим навстречу людям с чистой душой, не умеющим лгать и притворяться. Никогда не торговал он своим талантом, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества. Несчастий он не искал, но и за счастьем не гонялся.

    Ах, тяжелые соты и нежные сети,
    Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
     У меня остается одна забота на свете:
    Золотая забота, как времени бремя избыть.
    Словно темную воду, я пью помутневший воздух.
    Время вспахано плугом, и роза землею была.

    Поэт знал и ему не безразлична была цена, которую надо было платить за жизненные блага и даже — за счастье жить. Судьба изрядно била и трепала его, неоднократно подводила к последней черте, и лишь счастливая случайность спасала поэта в решающий момент.

    Декабрь торжественный сияет над Невой.
     Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
    Нет, не Соломинка в торжественном атласе
     Вкушает медленный, томительный покой.

    По свидетельству Ахматовой, Мандельштам в 42 года “отяжелел, поседел, стал плохо дышать — производил впечатление старика, но глаза по-прежнему сияли. Стихи становились все лучше. Проза тоже”. Интересно соединялось в поэте физическое одряхление с поэтической и духовной мощью.

    Колют ресницы, в груди прикипела слеза.
     Чую без страху, что будет и будет гроза.
    Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
    Душно,— и все-таки до смерти хочется жить.

    Что же давало силы поэту? Творчество. “Поэзия — это власть”,— сказал он Ахматовой. Это власть над собой, болезнями и слабостями, над людскими душами, над вечностью давала силы жить и творить, быть независимым и безрассудным.

    За гремучую доблесть грядущих веков,
    За высокое племя людей
    Я лишился и чаши на пире отцов,
    И веселья и чести своей.
    Мне на плечи кидается век-волкодав.
    Но не волк я по крови своей,
    Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
    Жаркой шубы сибирских степей.

    Поэт искренне пытался слиться с временем, вписаться в новую действительность, но постоянно ощущал ее враждебность. Со временем этот разлад становился все ощутимей, а потом и убийственен.

    Век мой, зверь мой, кто сумеет
     Заглянуть в твои зрачки
    И своею кровью склеит
    Двух столетий позвонки.

    В жизни Мандельштам не был борцом и бойцом, ему ведо- мы были сомнения и страх, но в поэзии он был непобедимым героем, преодолевающим все трудности.

    Чур! Не просить, не жаловаться!
     Цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы
    Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
     Мы умрем, как пехотинцы.
    Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!

    Критики обвиняли Мандельштама в оторванности от жизни, ее проблем, но он был очень конкретен, а это было страшнее всего для властей. Так он писал о репрессиях 30-х годов:

    Помоги, Господь, эту ночь прожить:
    Я за жизнь боюсь — за твою рабу,
    В Петербурге жить — словно спать в гробу.

    “Стихи должны быть гражданскими”,— считал поэт. Его стихотворение “Мы живем, под собою не чуя страны...” было равносильно самоубийству, ведь о “земном боге” он писал:

    Его толстые пальцы, как черви, жирны,
    А слова, как пудовые гири, верны.
    Тараканьи смеются усища,
    И сияют его голенища.

    Простить такое поэту не могли, власти уничтожили его самого, но поэзия осталась, выжила и теперь говорит правду о своем творце.

    Где больше неба мне — там я бродить готов,
    И ясная тоска меня не отпускает
    От молодых еще воронежских холмов
    К всечеловеческим — яснеющим в Тоскане.