Сочинение Мотивы дороги и ветра в творчестве Пушкина

    Мотивы дороги и ветра не были индивидуальными мотивами пушкинского творчества. Они имели давнюю традицию в русской литературе, и Пушкин, включая их в свои произведения, во многом использовал опыт предшественников.
    Для Пушкина “южного” периода мотив дороги связан с идеологией романтизма, одной из главных тем которого была тема изгнанничества или добровольного бегства. Традиционными для романтической поэзии причинами этого бегства были неудовлетворенность героя его отношениями с обществом:

    Людей и свет изведал он
    И знал неверной жизни цену...
    (“Кавказский пленник”, 1820)
    
    ...Я вас бежал, питомцы наслаждений,
    Минутной младости минутные друзья... —
    (“Погасло дневное светило...”, 1820)

    или неразделенная любовь:

    Лежала в сердце, как свинец,
    Тоска любви без упованья.
    (“Кавказский пленник”)

    Романтический герой оставляет родные края и отправляется странствовать:

    Покинул он родной предел
    И в край далекий полетел
     С веселым призраком свободы...

    Лети, корабль, неси меня к пределам дальним
    По грозной прихоти обманчивых морей,
    Но только не к брегам печальным
    Туманной родины моей.

    Романтический герой — вечный скиталец, вся его жизнь — дороги, и любая остановка означает для него потерю свободы. В романтической поэзии тема свободы с мотивом дороги связана очень тесно. Не случайно поэму “Цыганы” Пушкин начал с описания кочевого цыганского быта:

    Цыганы шумною толпой
    По Бессарабии кочуют.
    Они сегодня над рекой
    В шатрах изодранных ночуют.
    Как вольность, весел их ночлег
    И мирный сон под небесами.

    Если же в романтическом произведении появлялась тема тюрьмы и узника, то она всегда связывалась с мотивом побега, со стремлением к свободе:

    “Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
    Туда, где за тучей белеет гора,
     Туда, где синеют морские края,
    Туда, где гуляем лишь ветер... да я!”
    (“Узник”, 1822)

    Упоминание ветра здесь не случайно: в романтической литературе он стал устойчивым символом свободы.
    Со стремлением к свободе мотив ветра прямо связан в стихотворении “Кто, волны, вас остановил...” (1823):

    Взыграйте, ветры, взройте воды,
    Разрушьте гибельный оплот.
    Где ты, гроза — символ свободы?
    Промчись поверх невольных вод.

    Однако здесь мотив ветра получает новый по сравнению с “Узником” смысл. В 1823 году был разгромлен кишиневский кружок декабристов, с участниками которого Пушкин был знаком лично. Первую строфу стихотворения можно прочитать как отклик на это событие:

    Кто, волны, вас остановил,
    Кто оковал ваш бег могучий,
    Кто в пруд безмолвный и дремучий
    Поток мятежный обратил?

    С декабристской проблематикой стихотворения, с его политической окраской (это выражено и в лексике: “поток мятежный”, “гибельный оплот”, “невольные воды”) связано то, что “символом свободы” назван не просто ветер, как в “Узнике”, а именно гроза. По своему символическому значению она приближается к буре в стихотворении “Зачем ты послан был и кто тебя послал?..” (1824):

     Вещали книжники, тревожились цари,
    Толпа пред ними волновалась,
    Разоблаченные пустели алтари,
    Свободы буря подымалась.
    И вдруг нагрянула... Упали в прах
    и в кровь,
    Разбились ветхие скрижали...

    Здесь буря олицетворяет французскую революцию, которая, уничтожив старые законы (“разбились ветхие скрижали”), должна была принести Франции свободу.
    Однако в поэзии Пушкина мотив бури включался и в другой контекст. Так, например, мотив этот появляется в стихотворении “Зимний вечер” (1825). Здесь буря, стихия противопоставлена маленькому замкнутому пространству, “ветхой лачужке”. На антитезе дом — буря, в сущности, строится все стихотворение:

    Буря мглою небо кроет,
    Вихри снежные крутя,
    То, как зверь, она завоет,
    То заплачет, как дитя.
    Выпьем, добрая подружка
    Бедной юности моей,
    Выпьем с горя: где же кружка?
    Сердцу будет веселей.

    На аналогичной антитезе дом — дорога построено стихотворение “Зимняя дорога” (1826). Мотив дороги здесь связывается с “волнистыми туманами”, “печальными полянами” и “однозвучным” колокольчиком, а сама дорога названа “скучной”. Этому долгому и утомительному пути противопоставлен домашний уют:

    Скучно, грустно... Завтра, Нина,
    Завтра, к милой возвратясь,
    Я забудусь у камина,
    Загляжусь, не наглядясь.

    Если в романтической поэме мотив дороги связывался с постоянным движением, с кочевой жизнью и именно такая жизнь считалась наиболее приближенной к идеалу — полной свободе человека, то в 1826 году Пушкин осмысляет эту тему по-другому.
    Демонстративный отход от романтической традиции в разработке мотива дороги проявился в “Евгении Онегине”. В тексте романа главный герой не раз сопоставлялся с романтическим героем (например, в первой главе:

    Как Child-Harold, угрюмый, томный
     В гостиных появлялся он...), —

    и путешествие Онегина должно было вызвать у читателя ассоциации с “Паломничеством Чайльд-Гарольда”. В этом сопоставлении еще более отчетливо проступали различия между путешествием в романтической поэме и в “Евгении Онегине”. В отличие от поэмы, в романе оно лишено лирических отступлений и сдержанно по тону (за исключением “одесских” строф). Это было связано с особым положением, которое путешествие Онегина занимает в романе: здесь сравнивалось прошлое России и ее настоящее. Онегин проезжает исторические места, но в “отчизне Миниха”, Нижнем Новгороде, видит, что

    Все суетится, лжет за двух,
    И всюду меркантильный дух.

    Контраст между героическим прошлым города и его настоящим подчеркивается эпитетами “поддельные”, “бракованные” и сочетаниями “горсть услужливых гостей” и “прошлогодни моды”. Такое же противопоставление проводилось в черновом варианте и в “московской” строфе:

    Москва Онегина встречает
    Своей спесивой суетой,
    Своими девами прельщает,
    Стерляжьей потчует ухой.
    В палате английского клоба
    (Народных заседаний проба)
    Безмолвно в думу погружен,
    О кашах пренья слышит он.

    Таким образом, путешествие в романе получает новое по сравнению с “южными” поэмами значение.
    Но мотив дороги в “Евгении Онегине” — это не только путешествие Онегина, но и путешествие Лариных из деревни в Москву. Здесь Пушкин использует подчеркнуто “низменную” лексику, недопустимую в романтической поэме:

    Мелькают мимо будки, бабы,
    Мальчишки, лавки, фонари,
    Дворцы, сады, монастыри,
    Бухарцы, сани, огороды...

    Стилистика другой строфы, описывающей многочисленные неудобства при путешествии по российским дорогам:

    Теперь у нас дороги плохи,
    Мосты забытые гниют,
    На станции клопы да блохи
    Заснуть минуты не дают;
    Трактиров нет. В избе холодной
    Высокопарный, но голодный
    Для виду прейскурант висит
    И тщетный дразнит аппетит, —

    построена на столкновении двух контрастных лексических рядов, которое создает комический эффект: с одной стороны, это европеизмы (“прейскурант”, “аппетит”), с другой — подчеркнуто бытовая, непоэтическая лексика (“клопы”, “блохи”, “изба”).
    Эти онегинские строки писались одновременно с “Дорожными жалобами” (1829), и стихотворение, где поэт размышляет о возможной смерти на дороге, близко им по стилистике и по полушутливому тону:

    Долго ль мне гулять на свете
    То в коляске, то верхом,
    То в кибитке, то в карете,
    То в телеге, то пешком?
    Не в наследственной берлоге,
    Не средь отеческих могил,
    На большой мне, знать, дороге
    Умереть Господь судил...

    По тематике стихотворение близко “Зимней дороге”: в последних его строфах встречается то же противопоставление дорога — дом:

    Долго ль мне в тоске голодной
    Пост невольный соблюдать
     И телятиной холодной
    Трюфли Яра поминать?
    То ли дело рюмка рома,
     Ночью сон, поутру чай;
    То ли дело, братцы, дома!..
    Ну, пошел же, погоняй!..

    Очевидно также сходство и с другим, еще более ранним стихотворением “Телега жизни”: в стихотворении 1823 года жизнь тоже сравнивается с длительным путем, скитаниями по дурным дорогам:

    Хоть тяжело подчас ей бремя,
    Телега на ходу легка;
    Ямщик лихой, седое время,
    Везет, не слезет с облучка.

    Философское значение мотив дороги получает и в “Бесах” (1830). В этом стихотворении он связывается с мотивом вьюги, который тоже имеет символический смысл.
    Путника застает в “чистом поле” метель, и, сбившись с дороги, он полностью оказывается во власти темных, враждебных сил:

    “Эй, пошел ямщик!..” — “Нет мочи:
    Коням, барин, тяжело;
    Вьюга мне слипает очи;
    Все дороги занесло;
    Хоть убей, следа не видно;
    Сбились мы. Что делать нам!
    В поле бес нас водит, видно,
    Да кружит по сторонам”.

    Человек оказывается беспомощным перед стихией, он не может справиться с этой жестокой силой:

    Сил нам нет кружиться доле;
    Колокольчик вдруг умолк;
     Кони стали...

    Сходный мотив появляется в повести “Метель” (1830), где стихия резко меняет судьбы героев вопреки их воле: из-за метели Марья Гавриловна навсегда разлучается с женихом; после неудавшегося побега она возвращается домой, и родители даже не подозревают о происшедших событиях; после роковой ночи Владимир отправляется в армию и погибает в Отечественной войне 1812 года. Наконец, из-за метели в жадринскую церковь случайно попадает Бурмин и случайно же становится мужем Марьи Гавриловны.
    Но еще больше, чем с “Метелью”, стихотворение “Бесы” перекликается со второй главой “Капитанской дочки” — “Вожатый”. Здесь, как и в “Бесах”, застигнутый бураном путник теряет дорогу и его кони останавливаются в “чистом поле”. Есть даже отдельные совпадения. Так, например, словам ямщика в “Капитанской дочке”: “Да что ехать? <...> невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом” — соответствует уже цитировавшийся отрывок из “Бесов”. Сходно и продолжение разговора между ямщиком и барином:

    “Что там в поле?” —
    “Кто их знает? пень иль волк”, —

    и “Вдруг увидел я что-то черное. “Эй, ямщик! — закричал я, — смотри: что там такое чернеется?” — “А бог его знает, барин, — сказал он, садясь на свое место; Должно быть, или волк, или человек”. То, что “чернелось” в поле, действительно оказалось человеком, и человек этот указал Петруше Гриневу дорогу. Но в той же главе Гриневу снится пророческий сон: человек оказывается “страшным мужиком”, который, размахивая топором, наполнил всю комнату “мертвыми телами”, и этот “страшный мужик” “ласково ... кликал” Гринева и предлагал “подойти” под его “благословение”. Таким образом, “дорога”, указанная Пугачевым, оказалась спасительной для Петруши и гибельной для других. Глубоко символично то, что Пугачев появляется из бурана и спасает от него Гринева: таким же “беспощадным”, как стихия, окажется поднятый Пугачевым бунт, и Пугачев не раз спасет от этой слепой силы Петрушу.
    Мотив ветра, стихии связывается с темой бунта и в “Медном всаднике” (1833), над которым Пушкин работал одновременно с “Историей Пугачева”:

    Но вот, насытясь разрушеньем
    И наглым буйством утомись,
    Нева обратно повлеклась,
    Своим любуясь возмущеньем
    И покидая с небреженьем
    Свою добычу. Так злодей,
    С свирепой шайкою своей
    В село ворвавшись, ломит, режет,
     Крушит и грабит; вопли, скрежет,
    Насилье, брань, тревога, вой!..
    И, грабежом отягощенны,
    Боясь погони, утомленны,
    Спешат разбойники домой,
    Добычу на пути роняя.

    Здесь, как и в “Капитанской дочке”, разбушевавшаяся стихия сравнивается со “свирепой шайкою” разбойников. И эти силы, мощные и беспощадные, противостоят государственной власти, самодержавию:

    В тот грозный год
    Покойный царь еще Россией
     Со славой правил. На балкон,
    Печален, смутен, вышел он
    И молвил: “С Божией стихией
    Царям не совладать”.

    Мотивы дороги и ветра включались Пушкиным в самые разные по тематике произведения и приобретали все новые символические значения.