Сочинение Последний из серебряного века (творчество Георгия Иванова)

    Да, как ни грустно и ни
    странно — я последний
    из петербургских поэтов,
    еще продолжающий гулять
     по этой становящейся
    все более и более неуютной
     и негостеприимной земле.
    Г. Иванов

    Чудный серебряный век русской поэзии не вписался в “терновый венец революций”. Он исчез, как свет лета исчезает в предзимней сумрачности. Его героев разметало по всему свету. У них еще была прекрасная и трагическая судьба, но их серебряному веку уже была написана эпитафия, и написал ее последний поэт серебряного века Георгий Иванов:

    Овеянный тускнеющею славой,
    В кольце святош, кретинов и пройдох
    Не изнемог в бою Орел Двуглавый,
     А. жутко, унизительно издох.

    По использованию поэтических средств для оценки тех или иных событий, как видит читатель, Г. Иванов силой и резкостью отличался от многих своих товарищей — символистов. Он, пожалуй, как вспоминают о нем мемуаристы эмиграции, был самым задиристым спорщиком, оспаривая все, что касалось поэзии, часто в язвительной форме. Славу такого задиры поэт приобрел еще на берегах Невы, в акмеистской среде, где его прозвали “Общественным мнением”. За это свойство его высоко ценили Н. Гумилев и А. Блок. Проницательный А. Блок писал: “Когда я принимаюсь за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой культурной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного”.
    Лишь попробовав все и отчаявшись в своих возможностях, умирая, Георгий Иванов раскрывает свою душу полностью и неожиданно понимает:

    И полною грудью поется,
    Когда уже не о чем петь.

    Я люблю в его поэзии эти откровения и смелость чувств. Он решительно отвергает не нужное, на его взгляд, не только в себе, но и в искусстве. Например, он отвергает право собственности в искусстве. Он считает, что любая мысль, в том числе поэтическая, должна развиваться:

    Вот вылезаю, как зверь из берлоги, я
    В холод Парижа, сутулый, больной...
    “Бедные люди” — пример тавтологии,
    Кем это сказано? Может быть, мной.

    Пять последних лет своей жизни поэт публиковал свою лирику на страницах нью-йоркского “Нового журнала” под рубрикой “Дневник”. Этот цикл интересен не только своей мистикой в стихах, но и теми событиями, которые связаны с ним. Хотя, я знаю, что биографии больших художников сплошь пестрят таинственными совпадениями.
    Поэт много рассуждал в стихах о жизни и смерти. Он утверждал, что родиться поэтом не трудно, но, чем глубже он пишет о бессмертии, тем грустнее его чисто человеческий удел. Я считаю, что на такое мировоззрение поэта повлияла эмиграция.
    Об этом он с сарказмом пишет:

    Художников развязная мазня,
     Поэтов выспренняя болтовня...

    Гляжу на это рабское старанье,
    Испытывая жалость и тоску:
    Насколько лучше — блеянье баранье,
    Мычанье, кваканье, кукареку.

    У всех поэтов, насколько мне известно, такой мотив возникает: они начинают понимать, что не могут перепеть природу, замыкаются на себе. Сам Георгий Иванов призывал себя много раз отказаться от поэзии, но так и не сделал этого до последнего часа жизни. Более того, его собственное “кукареку” в этом мире было восхитительным. Он, пожалуй, лучше всех поэтов серебряного века отразил вечные полярные символы жизни, звездное сияние и нищету человеческой жизни. Все это соседствует в его стихах в грустной гармонии:

    И небо. Красно меж ветвей,
     А по краям жемчужно...
    Свистит в сирени соловей,
    Ползет по травке муравей —
    Кому-то это нужно.

    Пожалуй, нужно даже то,
    Что я вдыхаю воздух,
    Что старое мое пальто
    Закатом слева залито,
    А справа тонет в звездах.

    В этом волшебном пальто в бликах заката и сверкании звезд уходящий в вечность поэт Григорий Иванов и запомнился мне навсегда.