Доклад: Божественный Тит

Тит, унаследовавший прозвище отца, любовь и отрада рода человеческого, наделенный особенным даром, искусством или счастьем снискать всеобщее расположение,— а для императора это было нелегко, так как и частным человеком и в правление отца не избежал он не только людских нареканий, но даже и ненави­сти,— Тит родился в третий день до январских календ, в год па­мятный гибелью Гая, в бедном домишке близ Септизония, в тем­ной маленькой комнатке: она еще цела и ее можно видеть.

Воспитание он получил при дворе, вместе с Британиком, обучаясь тем же наукам и у тех же учителей. В эту пору, говорят, Нарцисс, вольноотпущенник Клавдия, привел одного физиогнома, чтобы осмотреть Британика, и тот решительно заявил, что Британик никогда не будет императором, а Тит, стоявший рядом, будет. Были они такими друзьями, что, по рассказам, даже питье, от которого умер Британик, пригубил и Тит, лежавший рядом, и после того долго мучился тяжкой болезнью. Памятуя обо всем этом, он впоследствии поставил Британику на Палатине статую из золота и посвятил ему в свеем присутствии другую, конную, из слоновой кости, которую и по сей день выносят в цирке во время шествия.

Телесными и душевными достоинствами блистал он еще в отрочестве, а потом, с летами, все больше и больше: замечатель­ная красота, в которой было столько же достоинства, сколько приятности; отменная сила, которой не мешали ни невысокий рост, ни слегка выдающийся живот; исключительная память и, на­конец, способности едва ли не ко всем военным и мирным ис­кусствам. Конем и оружием он владел отлично; произносил речи и сочинял стихи по-латыни и по-гречески с охотой и легко­стью, даже без подготовки; был знаком с музыкой настолько, что пел и играл на кифаре искусно и красиво. Многие сообщают, что даже писать скорописью умел он так проворно, что для шутки и потехи состязался со своими писцами, а любому почерку подражал так ловко, что часто восклицал: “Какой бы вышел из меня подделыватель завещаний!”

От природы он отличался редкостной добротой. Со времен Тиберия все цезари признавали пожалования, сделанные их пред­шественниками, не иначе как особыми соизволениями,— он пер­вый подтвердил их сразу, единым эдиктом, не заставляя себя просить. Непременным правилом его было никакого просите­ля не отпускать, не обнадежив; и когда домашние упрекали его, что он обещает больше, чем сможет выполнить, он ответил: “Ни­кто не должен уходить печальным после разговора с императо­ром”. А когда однажды за обедом он вспомнил, что за целый день никому не сделал хорошего, то произнес свои знамени­тые слова, памятные и достохвальные: “Друзья мои, я потерял день!”

К простому народу он всегда был особенно внимателен. Однажды, готовя гладиаторский бой, он объявил, что устроит его не по собственному вкусу, а по вкусу зрителей. Так оно и было: ни в какой просьбе он им не отказывал и сам побуждал их просить, что хочется. Сам себя он объявил поклонником гла­диаторов-фракийцев, из-за этого пристрастия нередко перешу­чивался с народом и словами и знаками, однако никогда не те­рял величия и чувства меры. Даже купаясь в своих банях, он иногда впускал туда народ, чтобы и тут не упустить случая уго­дить ему.

Его правления не миновали и стихийные бедствия: извер­жение Везувия в Кампании, пожар Рима, бушевавший три дня и три ночи, и моровая язва, какой никогда не бывало. В таких и стольких несчастиях обнаружил он не только заботливость пра­вителя, но и редкую отеческую любовь, то утешая народ эдик­тами, то помогая ему в меру своих сил. Для устроения Кам­пании он выбрал попечителей по жребию из числа консуляров; безнаследные имущества погибших под Везувием он пожертвовал в помощь пострадавшим городам. При пожаре столицы он вос­кликнул: “Все убытки — мои!” — и все убранство своих усадеб отдал на восстановление построек и храмов, а для скорейшего совершения работ поручил их нескольким распорядителям из всаднического сословия. Для изгнания заразы и борьбы с бо­лезнью изыскал он все средства, божеские и человеческие, не ос­тавив без пробы никаких жертвоприношений и лекарств.

Скончался он на той же вилле, что и отец, в сентябрьские иды, на сорок втором году жизни, спустя два года, два месяца и двадцать дней после того, как он наследовал отцу. Когда об этом стало известно, весь народ о нем плакал, как о родном, а сенат сбежался к курии, не дожидаясь эдикта, и перед закрытыми, а потом и за открытыми дверями воздал умершему такие благо­дарности и такие хвалы, каких не приносил ему даже при жиз­ни и в его присутствии.