Доклад: Божественный Веспасиан

Веспасиан родился в земле сабинов, близ Реате в деревушке под названием Фалакрины, вечером в пятнадцатый день до 1 декабрьских календ, в консульство Квинта Сульпиция Камерина и Гая Поппея Сабина, за пять лет до кончины Августа. Рос он под ^надзором Тертуллы, своей бабки по отцу, в ее поместье близ Козы. Уже став правителем, он часто посещал места своего детства: виллу он сохранял в прежнем виде, чтобы все, к чему привык его взгляд, оставалось нетронутым. А память бабки чтил он так, что на праздниках и торжествах всегда пил только из ее серебряного кубка.

После Нерона, когда за власть боролись Гальба, Отон и Вителлий, у него явилась надежда стать императором. Внушена она была ему еще раньше, и вот какими знаменьями. В заго­родном имении Флавиев был древний дуб, посвященный Марсу, и все три раза, когда Веспасия рожала, на стволе его неожиданно вырастали новые ветви — явное указание на будущее каждого младенца. Первая была слабая и скоро засохла — и действитель­но, родившаяся девочка не прожила и года; вторая была крепкая и длинная, что указывало на большое счастье; а третья сама была как дерево. Поэтому, говорят, отец его Сабин, ободренный вдоба­вок и гаданием, прямо объявил своей матери, что у нее родился внук, который будет цезарем, но та лишь расхохоталась на это и подивилась, что она еще в здравом уме, а сын ее уже спятил. Потом, когда он был эдилом, Гай Цезарь рассердился, что он не заботится об очистке улиц, и велел солдатам навалить ему грязи за пазуху сенаторской тоги; но нашлись толкователи, ска­завшие, что так когда-нибудь попадет под его зашиту и как бы в его объятия все государство, заброшенное и попранное в меж­доусобных распрях.

Щедр он был ко всем сословиям: сенаторам пополнил их состояния, нуждавшимся консулярам назначил по пятьсот ты­сяч сестерциев в год, многие города по всей земле отстроил еще лучше после землетрясений и пожаров, о талантах и искусствах обнаруживал величайшую заботу. Латинским и греческим ри­торам он первый стал выплачивать жалованье из казны по сто тысяч в год; выдающихся поэтов и художников, как, например, восстановителя Колосса и Венеры Косской, он наградил боль­шими подарками; механику, который обещался без больших за­трат поднять на Капитолий огромные колонны, он тоже выдал за выдумку хорошую награду, но от услуг отказался, промолвив: “Уж позволь мне подкормить мой народец”. На зрелищах при освящении новой сцены в театре Марцелла он возобновил даже старинные представления. Трагическому актеру Апелларию он дал в награду четыреста тысяч сестерциев, кифаредам Терпну и Диодору — по двести тысяч, другим — по сотне тысяч, самое меньшее — по сорок тысяч, не говоря о множестве золотых венков. Званые пиры он также устраивал частые и раскошные, чтобы поддержать торговцев съестным. На Сатурналиях он разда­вал подарки мужчинам, а в мартовские календы — женщинам.

Все же загладить позор былой своей скупости ему не уда­лось. Александрийцы неизменно называли его селедочником, по прозвищу одного из своих царей, грязного скряги. И даже на его похоронах Фавор, главный мим, выступая, по обычаю, в маске и изображая слова и дела покойника, во всеуслышанье спросил чиновников, во сколько обошлось погребальное шест­вие? И услышав, что в десять миллионов, воскликнул: “Дайте мне десять тысяч и бросайте меня хоть в Тибр!”

Роста он был хорошего, сложения крепкого и плотного, с натужным выражением лица: один остроумец метко сказал об этом, когда император попросил его пошутить и над ним: “По­шучу, когда опорожнишься”. Здоровьем он пользовался прекрас­ным, хотя ничуть о том не заботился, и только растирал сам себе в бане горло и все члены, да один день в месяц ничего не ел. Образ жизни его был таков. Находясь у власти, вставал он всегда рано, еще до свету, и прочитывал письма и доклады от всех чиновников; затем впускал друзей и принимал их привет­ствия, а сам в это время одевался и обувался. Покончив с текущими делами, он совершал прогулку и отдыхал с какой-нибудь из наложниц: после смерти Цениды у него их было много. Из спальни он шел в баню, а потом к столу: в это время, говорят, был всего добрее и мягче, и домашние старались этим пользоваться, если имели какие-нибудь просьбы.

Даже страх перед грозящей смертью не остановил его шуток: когда в числе других предзнаменований двери Мавзолея вдруг раскрылись, а в небе появилась хвостатая звезда, он ска­зал, что одно знаменье относится к Юнии Кальвине из рода Авгу­ста, а другое — к парфянскому царю, который носит длинные во косы; когда же он почувствовал приближение смерти, то промол­вил: “Увы, кажется, я становлюсь богом”.

В девятое свое консульство он,, находясь в Кампании, почувствовал легкие приступы лихорадки. Тотчас он вернулся в Рим, а потом отправился в Кутилии и в реатинские поместья, где обычно проводил лето. Здесь недомогание усилилось, а холод­ной водой он вдобавок застудил себе живот. Тем не менее он про­должал, как всегда, заниматься государственными делами и, лежа в постели, даже принимал послов. Когда же его прослабило чуть не до смерти, он заявил, что император должен умереть стоя; и, пытаясь подняться и выпрямиться, он скончался на руках под­держивавших его в девятый день до июльских календ, имея от роду шестьдесят девять лет, один месяц и семь дней.

Всем известно, как твердо он верил всегда, что родил­ся и родил сыновей под счастливой звездой; несмотря на непре­кращавшиеся заговоры, он смело заявлял сенату, что наследовать ему будут или сыновья, или никто. Говорят, он даже видел од­нажды во сне, будто в сенях Палатинского дворца стоят весы, на одной их чашке — Клавдий и Нерон, на другой — он с сы­новьями, и ни одна чашка не перевешивает. И сон его не обма­нул, потому что те и другие правили одинаковое время — ровно столько же лет.