Доклад: У вечного огня (О метафизике А.С. Пушкина)

Идут - их силе нет препоны,
Все рушат, все свергают в прах,
И тени бледные погибших чад Беллоны,
В воздушных съединясь полках,
В могилу мрачную нисходят непрестанно
Иль бродят по лесам в безмолвии ночи...

"Воспоминания в Царском Селе", 1815

В центральном стихотворении лицейского периода "Городок" Пушкин вглядывается в "туманную даль" будущего:

Не весь я предан тленью;
С моей. быть может, тенью
Полунощной порой
Сын Феба молодой.
Мой правнук просвещенный,
Беседовать придет
И мною вдохновенный
На лире воздохнет.

У зрелого Пушкина подобных примеров множество. Вот некоторые хрестоматийные:

Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала...
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала.

Для Пушкина тень - нечто реальное, что можно любить, что приносит глубочайшие страдания:

О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые
И с неба ясные лучи Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы, -
Я тень зову, я жду Лейлы: Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Но не только ушедшие возлюбленные волнуют поэта. Его мысль тревожат великие предшественники, с которыми он также стремится войти в общение:

Меж тем, как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает.
Зовет меня другая тень,
Давно без песен, без рыданий
С кровавой плахи в дни страданий
Сошедшая в могильну сень.
Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира.
Пою. Мне внемлет он и ты.

"Андре Шенье", 1825

Гершензон подчеркивает, что собеседниками Пушкина являются давно погибший на гильотине Андре Шенье и здравствующий Н. Раевский, которому посвящена знаменитая элегия. Они оба его "души друзья"; они присутствуют рядом с ним.

О своем покойном сердечном друге Дельвиге Пушкин пишет, что он

...в толпу теней родных
Давно от нас ушедший гений.

Пушкин видел, что в момент смерти человек раздваивается; материальное тело становится трупом, нематериальная субстанция - тенью. Она вместе с телом обитает в гробу, однако может свободно покидать его. Тень сохраняет как внешний облик, так и духовный строй почившего. Недаром Пушкин неоднократно упоминает о "юных призраках", о "младых тенях". У тени те же чувства, что были у живого человека; она видит, слышит, любит, страдает. Мир живущих сохраняет для нее свою притягательность. Пушкин многократно пишет о "летающей тени", постоянно посещающей дорогих людей; причем она может быть то невидимой, то зримой. Поэтические образы Пушкина столь впечатляющи, что подчас представляются его прямыми свидетельствами общения с тенями; кажется, что он, подобно Сведенборгу, наделен даром духовидца.

Ничего подобного нельзя найти у поэтических учителей Пушкина. Ни В. Жуковский, ни К. Батюшков не осмеливались дерзко заглянуть в тайны потустороннего мира. Он кажется им гораздо более простым, чем Пушкину. В элегии "На кончину ее величества королевы Вюртембергской" Жуковский пишет:

Об ней навек земное замолчало;
Небесному она передана;
Задернулось за нею покрывало...
В божественном святилище она.
Незрима нам, но видя нас оттоле
Безмолвствует при жертвенном престоле.

Жуковскому даже не приходит в голову, что почившая может посетить его по своей прихоти. Поэт уверен, что она навеки разлучена с живыми.

Нечто похожее и у Батюшкова. Специально рассматривавший эту проблему Гершензон приходит к выводу: «Картины загробной жизни, которые он (Батюшков. -В.Н.) не раз рисует... - шаблон французской поэзии XVIII века, всегда легкая поэтическая игра, никогда не дело. Даже тогда, когда он единственный раз хотел серьезно обработать такой сюжет, где он изображает, как Пушкин, явление тени живому, - в стихотворении "Тень друга" - он сразу и заранее снимает с явления всю конкретность словами: "То был ли сон!"... У Пушкина выстраданная глубокая мысль о загробной жизни, и там, где он рисует тень, - ни с чем несравнимая категоричность» [5. с. 197, 198].

Картина загробной жизни у Пушкина не совпадает с ортодоксальными православными представлениями. По этим представлениям, после смерти тела душа присоединяется либо к сонму ангелов света, либо к полчищам падших ангелов (в зависимости от праведности или греховности земной жизни). Ни о каком промежуточном существовании духов не может быть и речи. Отрицание Чистилища как средней области между Адом и Раем стало принципиальным моментом (наряду с пресловутым filioque, т.е. непризнанием нисхождения Святого Духа не только от Отца, но и от Сына), разделившим христианство на западное и восточное. Любую попытку общения с духами православная церковь приравнивала к волхованию. Отсюда понятно ее резко негативное отношение, например, к спиритизму. Однако в эпоху "просвещенного мистицизма" духовидчество не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Пушкин-свсденборгианец был дитя своей эпохи.

Вечный огонь

Разгадка "тайны Пушкина" является одновременно постижением его времени. Оно представляется значительно менее понятным, чем даже более отдаленные исторические периоды. Русский XVIII век гораздо более изучен и запротоколирован, чем "александровская пора". Но нечто подобное можно сказать о любой переходной эпохе, когда новые веяния накладываются на старые и преображают их порой до неузнаваемости. Но уже через поколение духовный климат резко меняется, и недавнее прошлое начинает рассматриваться через призму настоящего. Своеобразие недавнего прошлого стирается. Оно сливается с настоящим. Именно так произошло с пушкинской эпохой. "Позитивистская положительность" XIX века словно продолжилась в обратном направлении. Между тем в начале столетия складывались только ее предпосылки; черты уходящего XVIII века были гораздо более жизненны и ощутимы. Лишь очень медленно они ветшали и стирались, уступая место новому. Характер пушкинской эпохи определялся именно этим подспудным противоборством диалектически отрицающих друг друга духовных начал прошлого и наступившего века.

Только приняв во внимание все вышесказанное можно постигнуть истоки натурфилософии великого русского поэта. Необычность этой проблемы привела к тому, что она старательно обходилась в многочисленных пушкиноведческих штудиях. Единственно Гершензон сделал попытку осветить ее. Он справедливо писал: "У Пушкина, как у всякого человека, была своя метафизика, т.е. целостное представление о строе и закономерности Вселенной: без такой "основы" невозможно даже просто мысленное существование, тем более - творчество" [11, с. 20]. Действительно, любое созидание опирается на устойчивый философский фундамент.

Гершензон убедительно доказывает, что Пушкин представлял абсолютное бытие как огонь. "Он мыслил жизнь как горение, смерть-как угасание огня" [11, с. 21].

Я видел смерть; она в молчанье села
У мирного порога моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела...
Покину скоро я друзей,
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит;
Последний взор моих очей
Луча бессмертия не встретит,
И погасающий светильник юных дней Ничтожества спокойный мрак осветит.

"Элегия", 1816

Одна скала, гробница славы...
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.
"К морю", 1824
Ты угасал, богач млздой!
Ты слышал плач друзей печальных.
Уж смерть являлась за тобой
В дверях сеней твоих хрустальных.
Она, как втершийся с утра
Заимодавец терпеливый,
Торча в передней молчаливой
Не трогалась с ковра.

"На выздоровление Лукулла", 1835

Напряженность душевной жизни (разность душ) поэт различает по степеням интенсивности этого горения. В молодости оно - бурное пламя, которое затем с годами ослабевает, и к старости уже подступает холод вплоть до окончательного затухания.

Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено:
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.

"Полтава", 1829