Доклад: Жизнь и творчество Н.А. Добролюбова

Н.А. Добролюбов

Добролюбов Николай Александрович – самый знаменитый после Белинского русский критик, главный представитель метода публицистического рассмотрения литературных произведений. Нерадостно сложилась краткая жизнь высокоодаренного юноши, ослепительно-блестящая по своим литературным результатам, но замечательно тусклая в его личном существовании. Судьба с ним сыграла именно ту «обидную шутку», которой так «страшился» его «ум больной» в одном из написанных им перед самой смертью стихотворений («Пускай умру, печали мало»). С горьким предчувствием выражал он здесь свои опасения: «Чтоб под могильною землею не стал любви предметом я, чтоб все, чего желал так жадно и так напрасно я живой, не улыбнулось мне отрадно над гробовой моей доской».

А вышло как раз так. Слава, влияние, всеобщее сочувствие – все это пришло к Добролюбову только после смерти; при жизни он только безответно стремился к горячей привязанности, знал, главным образом, одни только муки творчества; торжество его идей чуть-чуть только стало обозначаться, и общий облик его подтачиваемой злою болезнью и заботами жизни был подавляюще-мрачный.

Добролюбов родился 24 января 1836 г. в Нижнем Новгороде, где отец его состоял священником. Семья его была из достаточных; многие из товарищей Добролюбова по бурсе, дети дьячков и сельских священников, не решались даже приходить в его дом, как чересчур для них важный и знатный. Но у отца Добролюбова была страсть строить дома; благодаря этому он был вечно озабочен и, отнюдь не будучи злым, изливал на семью горечь многочисленных деловых неудач своих. К сыну он поставил себя в такие отношения, что тот, оказывая ему не только наружно, но и в глубине души самую полную почтительность, решительно его чуждался и так робел перед ним, что рта не открывал в его присутствии. Зато к доброй, приветливой, умной и благородной матери своей Добролюбов чувствовал безграничную привязанность. От нее он унаследовал свой духовный облик, стремление к нравственному совершенствованию и цельность натуры. «От нее, – писал он в своем дневнике вскоре после ее смерти, – получил я свои лучшие качества; с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что бы я ни делал». Когда она умерла, Добролюбов предался глубочайшему отчаянию. Страницы дневника его, посвященные этому страшному для него удару, принадлежат к самым трогательным проявлениям сыновней любви.

В любви Добролюбова к матери ярко сказался тот удивительный запас нежности, который так поражает всякого при более близком знакомстве с интимной жизнью отца русского «отрицания». Этот, по уверению его литературных противников, «бессердечный насмешник» и «разрушитель» всяческих «иллюзий», этот мнимый прототип Базарова был не только образцовым сыном, братом и родственником, но весь был переполнен самого романтического стремления к идеальным привязанностям. В оставшихся после смерти Добролюбова бумагах Чернышевский нашел длинное, но из стыдливости не отправленное по адресу, письмо 16-летнего Добролюбова к его семинарскому учителю Сладкопевцеву. Письмо дышит такой самоотверженной преданностью, что немного найдется романов, в которых влюбленный с большим восторгом и увлечением говорил бы о своей возлюбленной.

Множество других трогательных проявлений нежной души Добролюбова нашлось в его бумагах, и не удивительно, что Чернышевский, разбирая их, не мог сохранить эпического спокойствия. Припоминая неумолкшие и после смерти Добролюбова упреки в душевной черствости, он разразился в своих «Материалах для биографии Добролюбова» («Современник», 1862, № 1) горячей, негодующей тирадой против тех, кто называл Добролюбова человеком без души и сердца.

Добролюбов и умственно, и душевно созрел чрезвычайно рано. Уже трех лет он прекрасно декламировал многие басни Крылова. Очень посчастливилось ему в выборе учителей. Когда ему было 8 лет, к нему приставили семинариста философского класса М. А. Кострова, который впоследствии женился на сестре своего ученика. Костров повел обучение не шаблонным путем зазубривания, а по возможности старался развить острые и без того мыслительные способности мальчика. Мать Добролюбова постоянно говорила, что из классной комнаты сына только и слышно: «почему», «отчего», да «как». Результат занятий с Костровым был блестящий. Когда 11-летнего Добролюбова отдали в старший класс духовного училища, он всех поразил осмысленностью ответов и начитанностью. Через год он перешел в семинарию и здесь также сразу стал в ряду первых учеников, большинство которых года на 4, на 5 были старше его. Робкий и застенчивый, он сторонился от забав и игр своих товарищей и буквально целый день читал – читал дома, читал и в классе во время уроков. Это дало ему то замечательное знакомство с русской литературой, как изящной, так и научной, которое сказывается уже в первых статьях его. Семинарским учителям Добролюбов подавал огромнейшие сочинения в 30, 40 и даже 100 листов. Особенно велики были его сочинения на философские темы, по русской церковной истории и учению отцов церкви. В 14 лет Добролюбов уже стал сноситься с редакциями относительно переведенных им стихотворений Горация, а лет в 15 стал вести свой дневник, который вполне может быть назван литературным произведением. В дневнике уже виден весь позднейший Добролюбов, с той только разницей, что направление автора дневника покамест имеет мало общего с выработавшимся у него через три-четыре года. Добролюбов-семинарист – глубоковерующий юноша, не формально, а с полным проникновением исполняющий предписания религии. Вот он начинает следить за собой после причастия. «Не знаю, – заносит он в свой дневник, – будет ли у меня сил давать себе каждый день отчет в своих прегрешениях, но, по крайней мере, прошу Бога моего, чтобы Он дал мне положить хотя начало благое». И начинается строжайший самоанализ, самобичевание таких пороков, как славолюбие и гордость, рассеянность во время молитвы, леность к богослужению, осуждение других.

В 1853 г. Добролюбов одним из первых кончил курс семинарии. Он мечтал о Казанском университете, но для этого у запутавшегося отца не хватало средств, и Добролюбов поехал в Петербург, чтобы поступить в духовную академию. В Петербурге, после сильных колебаний, вызванных опасением огорчить отца, он поступает в главный педагогический институт, где преподавание было университетское, а студенты находились на казенном иждивении. Институт сыграл очень большую роль в ходе умственного развития Добролюбова. Тут было несколько выдающихся профессоров – Лоренц, Благовещенский, Срезневский (с последним Добролюбов особенно сблизился), был кружок хороших товарищей, была возможность много заниматься и читать, а неблагоприятные условия только содействовали тому, что чувство протеста против пошлости, сильное в Добролюбове уже в Нижнем, теперь окончательно созрело. Главным из этих условий был сухой формализм и чиновничье отношение к делу директора института, Ивана Ивановича Давыдова. Почти все четыре года пребывания Добролюбова в институте наполнены борьбой с Давыдовым – борьбой, конечно, снаружи не приметной, потому что иначе протестанта исключили бы, но тем не менее чрезвычайно интенсивной. Добролюбов группировал вокруг себя наиболее нравственно-чуткие элементы институтского студенчества и в их среде успешно противодействовал правилам давыдовской морали. Под конец пребывания Добролюбова в институте борьба была перенесена, тоже под покровом величайшей тайны, в печать: в «Современнике» 1856 г. (№ 8) Добролюбов поместил насквозь проникнутый тонкой иронией разбор одного из отчетов института. Временами борьба Добролюбова с Давыдовым принимала ожесточенные формы. Эту ожесточенность некоторые ставили в вину Добролюбову, указывая на то, что Давыдов имел случай оказать ему существенную услугу.

Дело было в начале 1855 г., когда праздновался юбилей Греча. Добролюбов написал по этому поводу очень ядовитые стихи, быстро разошедшиеся по городу. Сделалось известным и имя автора и дошло до институтского начальства, которое немедленно произвело обыск в бумагах Добролюбова. Подлинника стихотворения в них не нашли, но нашли «разные другие бумаги, довольно смелого содержания». Давыдов, к удивлению, не придал находке особенного значения и предпочел замять дело, которое по тем временам могло окончиться крайне печально для юного вольнодумца. Несомненно, однако, что если Давыдов оказал Добролюбову эту услугу, то не ради него самого, а чтобы не навлечь неудовольствие на институт и на его систему управления им. Что касается связанной с этим эпизодом «неблагодарности» Добролюбова, то она находится в полной гармонии с взглядами Добролюбова на мораль, как на явление прежде всего общественное.

Добролюбов высоко ценил не только серьезную услугу, а малейшее внимание, ему оказанное; но по отношению к Давыдову у него даже никакого сомнения не возникало, и упреки в «неблагодарности» его занимали весьма мало. Глубоко огорчил Добролюбова другой эпизод его борьбы с Давыдовым. В середине 1857 г., уже после окончания института, Добролюбов вдруг заметил, что лучшие товарищи его, которые всегда относились к нему с большим уважением, почти отворачиваются от него. Он был слишком горд, чтобы допытываться причины такой перемены, и только через некоторое время узнал, что он стал жертвой клеветы: Давыдов, уже знавший тогда о враждебных против него действиях Добролюбова, совершенно извратил смысл разговора, который имел с ним Добролюбов после окончания курса и толковал его так, что Добролюбов просил у него хорошего учительского места.

В действительности Добролюбов не только не искал никакого места, но все его помыслы только к тому и были направлены, чтобы уклониться от учительской службы, обязательной для него как для человека, учившегося на казенном иждивении. В 1857 г. Добролюбов уже был хотя и тайным, но весьма деятельным сотрудником «Современника»; он твердо решил всецело отдаться литературной деятельности и пустил в ход разные знакомства, чтобы только числиться по учебному ведомству. Но именно потому, что обвинение было так очевидно лживо, Добролюбов целых 1 1/2 года ни единым словом не опровергал его, хотя оно причиняло ему жгучие нравственные страдания. И только когда любимые товарищи его – Бордюгов, Щепанский, Златовратский (А.П.) и другие – сами собою, как-то сердцем, поняли всю нелепость взведенного на Добролюбова обвинения и опять с ним сблизились, он в одном письме, ставшем общим достоянием только в 1890 г. (с изданием «Материалов для биографии Добролюбова»), подробно разъяснил дело. Отчуждение товарищей, вызванное клеветою, еще потому так болезненно подействовало на Добролюбова, что он в то время уже и без того страшно страдал от все более и более надвигавшегося на него душевного одиночества.

Одна за одной исчезали самые горячие привязанности его. В первый же год пребывания в институте умерла мать. Летом 1854 г., во время каникулярной побывки Добролюбова в Нижнем, умер от холеры отец его, оставив дела в самом запутанном положении и семь человек детей мал-мала меньше. Затем последовал целый ряд других родственных потерь, потрясавших Добролюбова своей непрерывностью и какой-то систематичностью: в течение двух-трех лет умерли у Добролюбова брат, сестра и две любимые тетки. Все это нагнало на него такой ужас, что часто он боялся открывать письма из Нижнего, ожидая, что сейчас узнает о новой смерти. Когда умер отец, Добролюбову было 18 лет. Но он ни на минуту не усомнился в том, что теперь он глава семьи и должен взять в свои руки устройство ее благосостояния. И вот, сам нуждаясь в поддержке, он не только отказывается от своей доли в наследстве, но тотчас же по возвращении в Петербург энергично берется за уроки, корректуру, литературную работу, всякий лишний грош отсылая в Нижний, где за его малолетними братьями и сестрами присматривали несколько ближайших родственников. С каждым годом помощь эта становится все серьезнее, и мало-помалу еще не достигший совершеннолетия юноша превращается в главную опору семьи, не только в нуждах неотложных, но и в нуждах менее настоятельных, например, в изготовлении приданого для сестер. В 1858 г., когда две оставшиеся сестры были при его помощи выданы замуж, он окончательно взял к себе двух маленьких братьев и с образцовой нежностью заботился о них. Когда через год болезнь заставила его уехать за границу, он выписал в Петербург брата отца, который и взял на себя надзор и уход за мальчиками. При полной непрактичности Добролюбова все это стоило ему больших денег, и его очень значительный заработок на 3/4 уходил на семью. Но не только по отношению к братьям и сестрам Добролюбов был таким идеальным родственником. Один из его двоюродных братьев попал в затруднительное положение и даже не прямо, а намеками сообщил об этом петербургскому кузену. Добролюбов в то время был студентом 3-го курса, и заработки его были еще очень скудны, но в момент получения письма у него случились 100 рублей, представлявшие собою весь его «капитал», – и он целиком отсылает их кузену. Тот же кузен через несколько лет открывает переплетную мастерскую, и ему нужен какой-то сорт мраморной бумаги, которая в Нижнем очень дорога. Немедленно пишется письмо Добролюбову, который к тому времени уже превратился в столп лучшего русского журнала, – и Добролюбов бегает целый день по лавкам, чтобы выгадать кузену несколько рублей.

Такое идеальное отношение к близким было в Добролюбове исключительно делом серьезного понимания своих обязанностей, потому что душевного удовлетворения постоянные заботы о родственниках ему не давали никакого. Диаметрально-противоположные с ним в воззрениях на жизнь, эти подавленные нуждой люди были совершенно чужды ему по духу; кроме сообщений о здоровье, деньгах и других мелочах, с ними не о чем было переписываться. Вот почему многочисленность родни ни на одну минуту не уменьшала чувства гнетущего одиночества, подавлявшего Добролюбова с тех пор, как он в 1857 г. окончил институт и растерял лучших товарищей, частью потому, что они разъехались по разным городам, частью вследствие вышеупомянутой клеветы. Под влиянием этого чувства Добролюбов с лихорадочной тревожностью начинает искать интимной привязанности. Но страшно не повезло застенчивому, крайне неуверенному в себе и очень мало бывавшему в обществе юноше. Первый роман его завязался поэтому вне так называемого «общества». Добролюбов сошелся с простой девушкой, обозначенной в переписке его вымышленными инициалами В. Д. З. (в действительности Т. К. Г.). Одно время он даже собирался жениться на ней, отнюдь не потому, чтобы признавал ее достойной подругой жизни, а единственно потому, что по бесконечной своей деликатности считал себя в чем-то пред ней «виноватым». Однако даже такой щепетильный в вопросах чести человек, как Чернышевский, доказал ему, что при тех крайне прозаических обстоятельствах, при которых произошло его сближение с В. Д. З., смешно и говорить о какой бы то ни было с его стороны «вине», и что брак их был бы обоюдным несчастьем. Сама В. Д. З. была вполне довольна тем, что Добролюбов, весьма скоро прервав с нею всякие близкие отношения и предоставив ей полную свободу, тем не менее оказывал ей значительную поддержку до конца дней своих. Не вынесши ничего, кроме горечи, из своего первого романа, Добролюбов еще с большей тоской принялся за новые поиски интимной привязанности, но все так же неудачно. Письма его к единственному другу, товарищу по институту, И. И. Бордюгову, являются летописью этих тревожных поисков, которые он сам охарактеризовал словами поэта: «Еще любви безумно сердце просит». Многие эпизоды своей печальной погони за счастьем как, например, тот, когда девушка, в которую он страстно влюбился с первого же взгляда, предпочла ему «плюгавенького» офицера, Добролюбов рассказывает, подшучивая над своей бесталанностью; но сквозь этот натянутый смех нетрудно различить душащие его рыдания. Неужели, однако, литературная деятельность такой силы и напряжения, как деятельность автора «Темного царства», не давала ему душевного удовлетворения и позволяла ему так высоко ценить женскую любовь? Вполне определенный ответ на этот вопрос дает обнародованное в «Материалах для биографии Добролюбова» письмо его к другу его семьи, старушке Л. Н. Пещуровой. Написанное в июле 1858 г., т. е. в самый расцвет деятельности Добролюбова, оно показывает, до какой степени люди истинно высоких дарований часто не имеют и приблизительного представления о размерах своего значения. Вот заключительные слова самооценки Добролюбова: «Как же Вы хотите, чтобы мое писанье составляло для меня утешение и гордость? Я вижу сам, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, бесполезно, что тут виден только бесплодный ум, без знаний, без данных, без определенных практических взглядов. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю их, и очень рад, что их никто не читает...». Через три года, лежа на смертном одре, Добролюбов несколько изменил взгляд на свою деятельность; до его слуха как будто достиг неопределенный шум грядущего торжества, и в предсмертном стихотворении он предвидит, что «родному краю верно будет он известен». При жизни на его долю выпала исключительно роль пионера, роль безымянного (потому что он писал или вовсе без подписи, или с подписью – «бов») возделывателя того поля, на котором посев взошел только после его смерти. Торжество идей Добролюбова ярко выразилось в успехе собрания его сочинений, вышедшего в 1862 г., – успехе совершенно неожиданном даже для самых близких его друзей. И успех этот оказался не эфемерным: 7 изданий выдержало собрание сочинений Добролюбова с 1862 по 1911 г., каждый раз в таком количестве экземпляров, что, в ряду произведений небеллетристического характера, они занимали, быть может, первое место по распространенности. – Литературная деятельность Добролюбова началась еще в институте. Студентом 3 курса снес он в «Современник» статью о «Собеседнике Российского Слова», которая и была напечатана осенью 1856 г., под псевдонимом Лайбова (окончания имени и фамилии: Николай Добролюбов). С тех пор завязалась тесная дружба Добролюбова с Чернышевским, который сразу оценил Добролюбова и после первого же свидания заявил своим домашним, что у него только что был человек ума необыкновенного.

И действительно, если вспомнить, что автору статьи о «Собеседнике» было всего 20 лет, она поражает своим тонким остроумием (во вступлении), зрелостью суждения, блеском формы и остротой исторической критики. Написана статья с большой осторожностью (что объясняется самой темой – о Екатерине), с обильным расточением похвальных эпитетов «великой монархине» и с искренним сочувствием общему характеру редактировавшегося ею журнала; но все-таки многое в статье по тому времени было настолько ново, что даже примыкавшему к «Отечественным Запискам» А. Д. Галахову статья показалась недостаточно почтительной. Замечания Галахова вызвали ответ Добролюбова, исполненный тонкой иронии. Поражает статья о «Собеседнике» и замечательной историко-литературной эрудицией. Добролюбов хотя и подсмеивался над увлечением библиографией, но сам был библиограф прекрасный, составил даже указатель к «Обзору духовной литературы» архиепископа Филарета и изучал мельчайшие литературные факты с необыкновенной тщательностью. Прошлое нашей словесности всегда было любимым предметом основателя «публицистической» критики, и даже в 1859 г., в самый разгар своего увлечения публицистическими темами, он с особенной любовью и с тем же блеском специальной эрудиции пишет огромную статью о сатирических журналах Екатерининского времени. Обе эти статьи имеют такие бесспорные научные достоинства, что с уважением цитируются историками литературы самых разнообразных направлений. Но почему-то до сих пор не обращено внимание специальной критики на три большие статьи Добролюбова, посвященные «Истории Петра Великого» Устрялова. Они в высшей степени замечательны по яркому подбору фактов, доказывающих, что реформы Петра вовсе не были таким внезапным и насильственным явлением, как это многие думали, что они были только эффектным завершением медленного, но весьма устойчивого процесса «европеизирования» России, начавшегося еще в XVI веке. В настоящее время, когда длинный ряд исследований иноземного влияния на допетровскую Русь совершенно, можно сказать, подорвал петровскую легенду, статьи Добролюбова уже ничего особенного собой не представляют; но в 1859 г. нужно было иметь большую проницательность, чтобы из груды почти сырого материала, собранного Устряловым, вывести заключения, далеко расходившиеся с господствовавшим взглядом.

Большое значение имела в свое время и статья Добролюбова о Роберте Оуэне. В 1857 г. Добролюбов, окончив институт и не получив золотой медали только из-за враждебного к нему отношения Давыдова, окончательно примыкает к «Современнику»; редкая книжка журнала выходит без его статей или рецензий. Первая из больших статей 1857 г. – «О значении авторитета в воспитании» – открывает собой целый цикл общественно-педагогических статей Добролюбова, которые все почти вызваны деятельностью Пирогова. Добролюбов сначала относился к автору «Вопросов жизни» с величайшим уважением, в успехе книги Пирогова усматривал «глубокий, святой смысл» и в первой своей статье только логически развивал некоторые из мыслей знаменитого ученого. И во второй статье, посвященной Пирогову, появившейся значительно позже (1859), Добролюбов все еще в высшей степени сочувственно к нему относился. Но именно в тех самых похвалах, которыми Добролюбов осыпал Пирогова, и крылся источник позднейших на него нападений.

Глубоко должен был огорчиться Добролюбов, когда прославленный им враг «виляний» и уступок «конвенансам» вдруг сделал уступку рутинной педагогике и в изданных им «Правилах о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского округа» – правда, с разными оговорками – узаконил сечение. Страстно преданный делу, а не лицам, неумолимый ригорист, Добролюбов ни одной минуты не сомневался в том, как ему поступить с вчерашним своим кумиром. Он пишет громовую статью против Пирогова, озаглавленную: «Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами» и не обинуясь называет киевское сечение «злодеянием». – К 1857 г., когда Добролюбов весь отдается журнальной работе, относится первая большая статья его на чисто литературную тему – о «Губернских очерках» Щедрина. Это уже типичная добролюбовская статья «по поводу», где автор разбираемого произведения остается почти в стороне, и вся задача критика заключается в том, чтобы на основании материала, данного произведением, обсудить условия нашей общественной жизни. Противники Добролюбова усматривают в таком приеме полное разрушение эстетики и упразднение искусства. Они смотрят на Добролюбова как на одного из родоначальников того крайне утилитарного взгляда на искусство, до которого дошли позднее 60-е годы в лице Писарева. В этом, весьма распространенном понимании добролюбовского метода кроется полнейшее недоразумение. Нельзя отрицать, конечно, генетической связи между обоими вождями нового поколения, но уже одно безграничное уважение Добролюбова к Пушкину показывает, что нет никакой возможности устанавливать между ними связь сколько-нибудь тесную. В полную противоположность Писареву, который мечтал о проводящем симпатичные ему идеалы публицистическом искусстве, Добролюбов своими статьями клал основание исключительно публицистической критике. Не художника, а только критика он превращал в публициста.

В искусстве он прямо преследовал рассудочную тенденциозность; он, например, отказался разбирать «Тысячу душ» Писемского, потому что ему казалось, что в ней содержание пригнано к известной идее. Добролюбов требовал от литературного произведения исключительно одного: жизненной правды, которая давала бы возможность смотреть на него с полным доверием. Искусство, следовательно, для Добролюбова нечто вполне самодовлеющее, лишь постольку интересное, поскольку оно самостоятельно. Полная неосновательность обвинений Добролюбова в разрушении искусства станет еще очевиднее, если обратиться к фактическому рассмотрению того, что именно в сфере русского искусства он разрушил. Да, дутые репутации графини Ростопчиной, Розенгейма, Бенедиктова, Соллогуба Добролюбов действительно разрушил своим остроумным высмеиванием. Но не с именем ли Добролюбова теснейшим образом связана слава двух крупнейших представителей «эстетического» поколения 40-х годов? Кто больше Добролюбова способствовал славе Гончарова знаменитой статьей: «Что такое Обломовщина»? Только благодаря Добролюбову был раскрыт тот глубокий смысл, который таился в романе, так полно отразившем жизнь крепостной России. Толкование, данное Добролюбовым в «Темном царстве» произведениям Островского, кое-кем оспаривается; но никому еще не пришло на ум оспаривать тот факт, что именно «свистун» Добролюбов создал Островскому настоящую всероссийскую славу, которую были бессильны ему доставить его ближайшие литературные друзья по славянофильствовавшему «Москвитянину». В «Темном царстве» и «Что такое Обломовщина» талант Добролюбова достиг своего кульминационного пункта. Особенно замечательно по силе дарования «Темное царство», стоящее совершенно особняком не только в русской, но и в европейской критической литературе. Это уже не служебный анализ, а совершенно самостоятельный, чисто творческий синтез, из разрозненных черт создавший поражающее своей стройностью логическое построение. Сам Аполлон Григорьев, десять лет ходивший кругом да около Островского, путаясь в мистических отвлечениях и узко-кружковых толкованиях, был ослеплен светом, брошенным на творчество его кумира человеком противоположной Островскому «партии». Но в том-то и дело, что высокое одушевление и пламенное негодование, проникающее «Темное царство», Добролюбов почерпнул не в приверженности к тому или другому литературному кружку, а в глубоком гуманном чувстве, проникавшем все его существо. Оно-то ему и дало ту прозорливость сердца, с помощью которой ему удалось нарисовать потрясающую картину самодурства, приниженного бесправия, душевного мрака и полного отсутствия понятия о человеческом достоинстве, в своей совокупности образующих мир, заклейменный Добролюбовым именем «темного царства». Есть еще целый ряд других писателей, которые тоже ничего, кроме самого теплого привета, не встретили со стороны Добролюбова. Он крайне благожелательно отнесся к Жадовской, к Полонскому, Плещееву, Марко-Вовчку; он дал проникнутые истинным сочувствием комментарии к тургеневскому «Накануне» («Когда же придет настоящий день») и «Униженным и оскорбленным» Достоевского («Забитые люди»). Перебирая весь этот длинный ряд литературных репутаций, нашедших могучую поддержку в авторитетном слове Добролюбова, с недоумением спрашиваешь себя: да почему же Добролюбов «отрицатель»? Неужели только потому, что общий смысл его творчества – протест против бесправия и отрицание темных сил нашей жизни, не дававших наступить «настоящему дню»? На это обыкновенно отвечают указанием на «Свисток» – сатирическое приложение к «Современнику», заведенное в 1858 г. Добролюбовым вместе с Некрасовым. Добролюбов был наиболее деятельным вкладчиком «Свистка» и под псевдонимом Конрада Лилиеншвагера, Якова Хама и других написал множество стихотворений и сатирических статеек, занимающих собой целую половину IV тома собрания его сочинений. Даже люди, в общем дружелюбно относящиеся к Добролюбову, ставят ему в вину «Свисток», положивший будто бы начало «свистопляске», т. е. грубому глумлению над авторитетами и разнузданному тону, водворившемуся в 1860-х годах в нашей журналистике. Это обвинение – результат смешивания Добролюбова с позднейшими явлениями русской литературной жизни. Стоит только сколько-нибудь внимательно присмотреться к написанному Добролюбовым в «Свистке», чтобы убедиться, что, за исключением весьма немногих и весьма мягких насмешек над Погодиным и Вернадским, добролюбовская «свистопляска» почти вся не только не направлена против «авторитетов», а, напротив того, иронизирует над людьми почти «своими». Добролюбова возмущала стадность нашего внезапно народившегося «прогресса»; искренней натуре его претило парадирование прогрессивностью. «Свисток» смеется над Бенедиктовым, Розенгеймом, Кокоревым, Львовым, Семевским, Соллогубом, которые «протрубили нам уши, вопия о правде, гласности, взятках, свободе торговли, вреде откупов, гнусности угнетения» и пр. Что же касается мнимой грубости добролюбовской «свистопляски», то это уже прямо ничего общего не имеет с действительностью.

Обладая редким остроумием и недюжинным стихотворным талантом, Добролюбов иронизировал замечательно тонко. И если, как кто-то выразился, полемисты 1860-х годов выходили на бой, вооруженные грязными швабрами, то Добролюбов выступал на поединок всегда с самой тонкой толедской шпагой в руке.

Простого взгляда на погодное распределение статей Добролюбова достаточно, чтобы убедиться в том, что такая работа не по силам и самому талантливому человеку. В течение 1857, 1858 и половины 1859 г. Добролюбов писал по 4 печатных листа ежемесячно. Это – количество огромное даже для компилятивного труда, а ведь Добролюбов отдавал всего себя своей интенсивной критической работе, он не писал, а горел. Что же удивительного, что он, в конце концов, надорвался. После смерти Добролюбова писали, что он с детства был хил и болезнен; это оказывается совершенно неверным. Его надломило только чрезмерное напряжение ума и сердца. С полным правом говорил он в последнем стихотворении своем, что умирает от того, что был «честен», т. е. слишком близко принимал к сердцу благо родины и обязанность содействовать ему всем объемом своих душевных и физических сил. Чтобы предотвратить начинающуюся чахотку, редакция «Современника» отправила Добролюбова, весной 1860 г., за границу. Он прожил более года в Германии, южной Франции, Италии, но без существенного облегчения. В августе 1861 г. через Грецию и Константинополь он вернулся в Петербург. Медленно угасая, он умер 17 ноября 1861 г. и похоронен на Волковом кладбище.

Главным источником для биографии Добролюбова являются «Материалы», собранные Н.Г. Чернышевским. Начало появилось в «Современнике» 1862 г., № 1, а продолжение – только 27 лет спустя, в «Русской Мысли» 1889 г. Смерть Чернышевского прервала печатание «Материалов» в журнале, но затем они были изданы отдельной книгой (Москва, 1890). – См. Аверкиев в «Русском Инвалиде», 1861, № 267; «Современник», 1861, № 11; Пятковский в «Книжном Вестнике», 1861, № 22; «Библиотека для Чтения», 1862, № 3; П. Бибиков «О литературной деятельности Н.А. Добролюбова»; (Санкт-Петербург, 1862); Зайцев «Белинский и Добролюбов»; Скабичевский «Сочинения», том I; Евгений Марков в «Русской Речи», 1880 г.; Горшков (М.А. Протопопов) в «Русском Богатыре», 1880 г.; В. А. Гольцев в «Русской Мысли», 1885, № 12, и в книге «Об искусстве»; В.И. Модестов в «Нови», 1886, № 6; «Юбилейный Сборник» Литературного фонда (Санкт-Петербург, 1910); Е. Аничков в «Современном Мире», 1911, № 8 и 11; С. Штрайх в «Русском Богатыре», 1911, 10; Овсянико-Куликовский в «Вестнике Европы», 1912, № 1; Антонович в «Журнале для всех», 1902, № 1; Пыпин в «Вестнике Европы», 1905, № 3; В. Добролюбов «Ложь П. Н. Энгельгардта» и «Розанов о Добролюбове» (Санкт-Петербург, 1902); В. Засулич «Сочинения», том II; Богучарский «Из прошлого русского общества» (Санкт-Петербург); Протопопов, «Русская Мысль», 1896, № 12; Н. А. Котляревский в «Вестнике Европы», 1911, № 11; Иванов «История русской критики»; Волынский «Русские критики»; Венгеров «Источники словаря русских писателей»; Владиславлев «Русские писатели». Истекшее в 1911 г. пятидесятилетие со дня смерти Добролюбова значительно подвинуло изучение его жизни и творчества. Появился длинный ряд собраний сочинений Добролюбова.

В ряду собраний избранных сочинений выдаются вышедшие под редакцией Н. А. Котляревского (издание О. Поповой) и В. П. Кранихфельда (издание «Просвещения»). Особенное значение имеют издания под редакцией М. К. Лемке (в 4 томах) и Е. В. Аничкова (пока вышло 7 томов). Они заключают в себе очень много неизвестного и забытого и снабжены обильным и ценным комментарием. Незадолго до юбилея были пожертвованы Литературному фонду бумаги Добролюбова, и разработка этого материала внесла много нового в отношение к личности Добролюбова, которая до того рисовалась в каких-то бесплотных очертаниях. Особенное впечатление произвели отрывки из дневника Добролюбова, напечатанного в юбилейном сборнике Литературного фонда (Санкт-Петербург, 1910, под редакцией Венгерова). Обыкновенно люди в дневниках своих охорашиваются; Добролюбов, наоборот, по преимуществу казнит себя, и только кое-где сквозит и сознание своих сил и достоинств. Наряду с записями настроений истинно высоких, Добролюбов некоторые другие переживания свои излагает подчас с такой откровенностью, что не все даже может быть напечатано. По первому впечатлению эта реалистическая откровенность как будто умаляет образ непреклонного ригориста, который был создан первым биографом Добролюбова – Чернышевским.

Но по существу именно эта смесь разбросанных по всему дневнику высокоидеальных настроений с подробностями ультражитейскими только укрепляет старое представление. Образ Добролюбова выигрывает в жизненности, как выигрывает всякий портрет от наложения теней. Перед нами идеалист в лучшем смысле слова, но идеалист не иконописный, а с кровью в жилах и блеском.