Контрольная работа: Релятивизм и рационализм
Непоследовательно гильотинировать принцип, чтобы заменить его принципом. Жизнь подчиняется режиму абсолютной власти под вторым не меньше, чем под первым. Это-то и невозможно - ни рационалистический абсолютизм, спасающий разум и уничтожающий жизнь, ни релятивизм, спасающий жизнь за счет испаряющегося разума.
Мироощущение начинающейся ныне эпохи сопротивляется этой дилемме. Мы не можем удовлетвориться ни одним из понятий. (стр.15)
Культура и жизнь
Мы видели, как истина разделяла предшествующие нашему поколения по двум антагонистическим установкам: релятивизм и рационализм. Каждая из них отрицает то, что сохраняет другая. Рационализм остается с истиной, но покидает жизнь. Релятивизм предпочитает подвижность существования спокойной и неизменной истине. Мы не можем вместить наш дух ни в одну из двух тенденций: любая попытка сделать это покажется нам самокалечением. мы видим со всей ясностью, что приемлемо в каждой, отдавая себе одновременно отчет и о недостатках. Тот факт, что в иные времена люди к ним безмятежно приспосабливались согласно своему темпераменту, указывает на отличное от нашего мироощущение. Мы принадлежим какой-то эпохе ровно настолько, насколько чувствуем себя в силах принять ее дилемму и сражаться по одну сторону прорытого ею рва. Ибо жить - значит в каком-то смысле становиться под определенный стяг и занимать боевую позицию... (стр.16)
У феномена мышления, таким образом, имеются две стороны: с одной, он рождается как жизненная необходимость индивида и управляется законом субъективной полезности, с другой - мышление заключается в точном соответствии вещам и им правит объективный закон истины.
То же самое происходит с нашими волнениями. Акт воли выстреливается из самого центра субъекта. Это энергичная эманация, импульс, поднимающийся из органических глубин. Хотеть, строго говоря, - значит хотеть сделать что-то. Любовь к чему либо, простое желание чего-то, конечно входят в подготовку волевого акта, но ему не тождественны. Мы хотим в собственном смысле слова, когда, помимо желания, чтобы вещи оставались такими-то, решаем реализовать наше желание, исполнить эффективные действия, которые преобразовали бы реальность. В волнениях известным образом заявляет о себе жизненный пульс индивида. Посредством волнений он удовлетворяет, исправляет, расширяет свои органические нужды... (стр.18)
... Эта двойственность, обнаруживаемая нами при рассмотрении интеллектуальных и волевых феноменов, столь же очевидно проявляется в эстетическом и религиозном чувстве. Существует целый ряд жизненных феноменов, наделенных двойственной динамикой, странным дуализмом. С одной стороны, они являются спонтанными продуктами живого субъекта, их причина и порядок заключены в органическом субъекте; с другой стороны, они несут в себе необходимость подчинения объективному порядку и закону. Обе инстанции - заметьте - нуждаются друг в друге. Я не могу мыслить с пользой для моих биологических целей, если не мыслю истинно. Мышление, которое все время давало бы нам отклоняющийся от истинного мир, вело бы нас к постоянным практическим ошибкам, а это имело бы следствием исчезновение человеческой жизни. Мне не удается приспособить интеллектуальную функцию к моим целям, сделать ее полезной, если я не приспосабливаюсь к иному - к вещам вокруг меня, к трансорганическому миру, к тому, что меня трансцендирует. Но и наоборот: нет истины, если она не мыслится субъектом, если ментальный акт, неотъемлемой гранью которого является внутренняя убежденность, не рождается в нашем органическом бытии. Для истинности мышлению необходимо совпадать с вещами, с тем, что меня трансцендирует; но чтобы это мышление существовало, оно должно быть помыслено мною, я должен прирасти к его истине, дать ему пристанище в моей жизни, сделать его имманентным тому биологическому микрокосму, каковым я являюсь... (стр. 19)
Двойной императив
Дело в том, что у феномена человеческой жизни есть два лика - биологическое и духовное - и он подчинен двум разным действующим на него силам, как бы двум противоположным полюсам притяжения. Интеллектуальная деятельность, с одной стороны, притягивается к центру биологической необходимости, а с другой - она затребована, ею властно повелевает сверхжизненный принцип законов логики. Точно так же эстетическое предстает, с одной стороны, как субъективное наслаждение, а с другой - как прекрасное. Красота картины не содержится в безразличном для нее факте нашего удовольствия; наоборот, картина кажется нам прекрасной, когда мы чувствуем, как на нас мягко нисходит настойчивое требование наслаждаться ею.
Существенной чертой нового мироощущения является именно решимость никогда и нигде не предавать забвению то, что духовные функции, или культура, являются одновременно биологическими функциями. культура не может руководствоваться исключительно своими объективными, или трансвитальными, законами, она в то же время подчиняется и законам жизни. Нами управляют два противоположных императива. Человек, живое существо, должен быть благ - приказывает один из них, императив культуры. Благо должно быть человечным, жизненным, следовательно, совместимым с жизнью и необходимым ей говорит другой, жизненный императив, обобщив их, мы приходим к такому двухстороннему предписанию: жизнь должна быть культурной, но и культура должна быть жизненной. Речь идет, таким образом, о двух инстанциях, которые регулируют и направляют друг друга. Любой перевес в сторону одной из них неизбежно приводит к вырождению. Бескультурная жизнь - это варварство; безжизненная культура - византизм... (стр.21)
Наша деятельность, следовательно, требует, чтобы ею управляли два ряда императивов, каковые можно было бы обозначить следующим образом: культурный и жизненный (мышление, истина, искренность, воля, доброта, порыв, чувство, красота, наслаждение).
На протяжении времени, не слишком удачно названного "новым временем", начавшегося с Возрождения и длящегося доныне, с возрастающей исключительностью господствовала односторонне культуралистическая тенденция. Эта односторонность имеет и тяжкие последствия. Если мы тем только и занимаемся, что приспосабливаем наши убеждения к тому, что разум объявляет истиной, мы рискуем уверовать в то, во что мы верим, до такой степени, что наши убеждения оказываются плодами наших желаний. Но тем самым культура не реализуется в нас, оставаясь поверхностным вымыслом над действительной жизнью... (стр.23)
Восточный человек, привыкший не отделять культуру от жизни, всегда требующий от первой жизненности, видит в поведении человека Запада радикальное, всеобъемлющее лицемерие, и не может удержаться от презрения, вступая в контакт с европейцем... (стр.24)
Культура вырастает из жизненных корней субъекта и является - повторяю это намеренно еще раз жизнью sensu stricto, спонтанностью, "субъективностью". Мало-помалу наука, этика, искусство, религиозная вера, юридическая норма отрывались от субъекта и обретали собственную плотность, независимую значимость, престиж, авторитет. Приходит момент, когда сама всесозидающая жизнь преклоняется перед своим творением, подчиняется ему и служит ему. Культура объективировалась, противопоставила себя той субъективности, которая ее породила. Объект - objetctum, Gegen-stand - означает именно противостояние, то, что утверждается независимо и стоит перед субъектом как его закон, его правило, как то, что им правит. В этой точке движения культура торжествует. Но такое противостояние жизни, эта дистанция по отношению к субъекту должны удерживаться в неких пределах. Культура жива, пока она получает приток жизни от субъектов. Когда он прерывается, культура отдаляется и незамедлительно засыхает, становясь священнодействием. У культуры есть и свой час рождения, и час священства; час лирический и час начинающегося окостенения, час завершения. В эпохи реформ, вроде нашей, нужно отказать в доверии завершенной культуре и содействовать культуре нарождающейся. А это значит, что культурные императивы откладываются в сторону и с неизбежностью становятся императивы жизненные. Верность, спонтанность, жизненность - против культуры. (стр.25)
Две иронии, или Сократ и Дон Хуан
Человеческой жизни всегда были присущи два ее измерения, культура и спонтанность, но только в Европе дело дошло до полного их разведения, до раскола - вплоть до образования двух антагонистических полюсов... (стр.25)
Существующее по традиции отличается от существующего от имени культуры. Традиционализм есть лишь одна из форм спонтанности...
Вся прелесть и вся мука европейской истории вытекают, быть может, из доведенной до предела дизъюнкции, противоречия, к которому пришли оба термина. Культура, разум стали до такой степени "чистыми", что дошли до почти полного разрыва коммуникации со спонтанной жизнью, оставшейся, в свою очередь, свободной, отважной и как бы первобытной. Высочайшее напряжение породило ни с чем не сравнимый динамизм, неисчислимые перипетии и постоянные колебания нашей континентальной истории. История Азии кажется нам каким-то растительным процессом, инертным существованием, лишенным той пружины, которая требуется для борьбы с силами Судьбы. Эта мощная пружина постоянно разжималась благодаря разности уровней между двумя полюсами жизни - на протяжении эволюции Запада. Поэтому наилучшее объяснение европейского исторического процесса дает фиксация различных этапов соотношения культуры и спонтанности.
Нельзя забывать, что культура, разум не всегда существовали на Земле. Хронологически точно установлен момент, когда был открыт объективный полюс жизни - разум. Можно сказать, что в тот день и родилась Европа. До этого существование на нашем континенте не отличалось от существования в Азии или Египте. Но однажды на афинской площади Сократ открыл разум...
Размышляли и до Сократа; собственно говоря, в размышлениях прошли два века мира эллинов. Для открытия чего бы то ни было требуется, чтобы оно уже существовало. Парменид и Гераклит размышляли, сами того не ведая. Сократ первым дал себе отчет в том, что разум - это новый универсум, более совершенный, превосходящий тот, который мы спонтанно обнаруживаем вокруг нас. Видимые и осязаемые вещи непрестанно изменяются, появляются и чахнут, превращаются друг в друга: белое чернеет, вода испаряется, человек умирает; кажущееся большим по отношению к одной вещи оказывается малым в сравнении с другой. То же самое происходит и во внутреннем мире человека: желания и стремления меняются и вступают в противоречия; уменьшаясь, боль становится удовольствием, а удовольствие, повторяясь, делается скукой или страданием. Ни наше окружение, ни наш внутренний мир не дают той надежной точки, которая могла бы стать опорой нашему уму. Напротив, чистые понятия, logoi, образуют класс неподвижных сущих, совершенных и точных. Идея белизны не содержит ничего, кроме белого; движение никогда не станет покоем; единица неизменно единица, а двоица всегда двоица. Эти понятия соотносятся без всякой смуты, без колебаний: великое неумолимо отвергает малое, справедливость же заключается в единстве. Действительно, справедливость всегда одна и та же. (стр.26)
Чувство радости испытанное, этими людьми, должно быть ни с чем не сравнимым - они первыми увидели строгие очертания разумных идей, вырисовывающиеся перед их умственным взором. Будь сколь угодно непроницаемыми тела - их не сравнить с непроницаемостью двух понятий. Тождество, например, оказывает абсолютное сопротивление при попытках смешать его с Различием. Добродетельный человек всегда одновременно более или менее порочен; зато Добродетель всегда свободна от Порока. Чистые понятия поэтому яснее, недвусмысленнее, крепче вещей нашего жизненного окружения, они подчинены точным и неизменным законам.
Энтузиазм, вызванный внезапным открытием этого образцового мира в поколении Сократа, дошел до нас в потрясающих диалогах Платона. Не вызывало сомнений открытие подлинной реальности, в столкновении с которой автоматически дисквалифицировалась другая реальность, дар нашей спонтанной жизни. Этот опыт принуждал Сократа и его эпоху занять вполне ясную позицию, согласно которой миссия человека заключается в замене спонтанного рациональным. Так, в интеллектуальной области индивид должен был подавлять свои спонтанные убеждения, оказывающиеся лишь "мнениями" - doxa, и поставить на место мысли чистого разума, подлинное "знание" - episteme. Точно так же от него требовалось отвергнуть и оставить все естественные желания и склонности в практическом поведении, послушно следуя приказам разума.
Тема времен Сократа заключалась, таким образом, в попытке вытеснить спонтанную жизнь, заменив ее чистым разумом. Но такое предприятие привносило в наше существование дуализм, ибо спонтанность неуничтожима. Можно было сдерживать ее, обуздывая и прикрывая второй жизнью, основанной на механизме рефлексии, - рациональностью. Вопреки Копернику, мы по-прежнему видим Солнце заходящим на западе, но эта спонтанная очевидность нашего зрения как бы заключается в скобки и остается без последствий. На нее налагается рефлексивное убеждение, предоставленное нам чистым разумом астронома. Сократизм, или рационализм, порождает тем самым двойную жизнь, в которой то, чем мы не являемся спонтанно чистый разум, - подменяет то, что мы поистине собой представляем, спонтанность. В этом смысл сократовской иронии. Ибо ироническим является любое действие, которым мы ставим на место первичного движения другое, вторичное, и вместо того, чтобы говорить то, что думаем, мы притворяемся, будто думаем то, что говорим. (стр.27)
Рационализм - это гигантская попытка иронизировать над спонтанной жизнью, смотря на нее с точки зрения чистого разума.
Насколько это возможно? Самодостаточен ли разум? Способен ли он вытеснить всю остальную, иррациональную жизнь, и жить сам по себе? Конечно, в то время ответа на этот вопрос не было, требовалось осуществить этот грандиозный эксперимент. Были открыты лишь очертания берегов разума, но еще не были известны ни их протяженность, ни весь континент. Потребовались века и века фанатичного рационалистического поиска. Каждое новое открытие чистых идей увеличивало веру в неограниченные возможности новообретенного мира. В последние века Греции был начат безмерный труд. Едва унялась волна германского нашествия, как искра сократовского рационализма занялась в рождающихся душах Франции, Италии, Англии, Германии, Испании. Несколько столетий спустя, в промежутке между Возрождением и 1700 г., конструируются великие рационалистические системы. Чистый разум занимает в них обширнейшие территории. Было время, когда у людей могла возникнуть иллюзия, будто сбываются надежды Сократа и вся жизнь подчиняется принципам чистого интеллекта.
Но по мере овладения универсумом рационального, уже на другой день после триумфальных систематизаций Декарта, Спинозы, Лейбница, - к удивлению, обнаружилась ограниченность его территории. С 1700 г. сам рационализм начинает уже открывать не новые разумные основания, но границы разума, его пограничье с бесконечным пространством иррационального. Наступает век философской критики, брызги могучих волн которого достигают и последнего столетия, чтобы в наши дни окончательно установить эти границы.
Сегодня мы ясно видим, в чем состояла ошибка пусть плодотворная - Сократа и последующих веков. Чистому разуму не подменить жизни: культура абстрактного интеллекта не является некой самодостаточной жизнью, способной вытеснить жизнь спонтанную. Это лишь небольшой островок в море первичной жизненности. Не имея ни малейшей возможности заменить ее, чистый разум должен на нее опираться, получать от жизни питательные соки подобно тому, как каждый член организма живет жизнью целого... (стр.28)
Наше время совершило противоположное открытие. С Сократа начиналось всевластие разума; нам видно, напротив, окончание этой власти. Наша миссия, таким образом, противоположна сократовской. За рациональностью мы открыли спонтанность.
Это не означает поворота к первобытной наивности, вроде той, на каковую притязал Руссо. Разум, культура more geometrico суть вечные приобретения. Но нужно внести поправки в сократовский мистицизм, рационалистический и культуралистический, игнорирующий собственные пределы либо не делающий из этой ограниченности должных выводов. Разум только одна форма и функция жизни. Культура является биологическим инструментом, не более. В своем противостоянии жизни она занята подрывной деятельностью части против целого. Ей должно указать ее место.
Тема нашего времени заключается в придании разуму жизненности, в биологической локализации разума, подчинении его спонтанному. Через несколько лет требование ставить жизнь на службу культуре будет казаться абсурдным. Миссия нового времени состоит как раз в том, чтобы перевернуть отношение, указать на то, что культура разум, искусство, этика должны служить жизни.
Наша позиция предполагает, таким образом, новую иронию - с обратным знаком по сравнению с сократовской. Если Сократ не доверял спонтанному и смотрел на него сквозь призму норм рациональности, современный человек не доверяет разуму и судит его с позиций спонтанности. Он не отрицает разума, но усмиряет его, высмеивает его претензии на верховную власть...
... Чистый разум должен передать свою власть жизненному разуму. (стр.29)