Контрольная работа: Жизнь и творчество К.И. Чуковского
«Запретили в «Мойдодыре» слова «Боже, боже» – ездил объясняться в цензуре». Таких примеров – сотни. Это продолжалось долго, годами.
Уже давно Корней Иванович был признан классиком детской литературы, уже давно его сказки украшали жизнь миллионов и миллионов детей, уже давно иные «афоризмы» стали пословицами, вошли в разговорный язык, а преследование продолжалось. Когда – уже в сороковых годах – был написан «Бибигон», его немедленно запретили, и Чуковский попросил В. Каверина поехать к некой Мишаковой, первому секретарю ЦК комсомола, и «…румяная девица (или дама), способная, кажется, только танцевать с платочком в каком-нибудь провинциальном ансамбле, благосклонно выслушала нас – и не разрешила».
Впрочем, запрещались не только сказки. Выбрасывались целые страницы из статей и книг.
Всю жизнь он работал; не пропускал ни одного дня. Первооткрыватель новой детской литературы, оригинальный поэт, создатель учения о детском языке, критик, обладавший тонким, «безусловным» вкусом, он был живым воплощением развивающейся литературы.
Он оценивал каждый день: «Что сделано? Мало, мало!»
Он писал: «О, какой труд – ничего не делать».
И в его долгой жизни светлым видением встает не молодость, а старость. Ему всегда мешали. Не только цензура.
«Страшно чувствую» свою неприкаянность: Я – без гнезда, без друзей, без своих и чужих. Вначале эта позиция казалась мне победной, а сейчас она означает только сиротство и тоску. В журналах и газетах — везде меня бранят, как чужого. И мне не больно, что бранят, а больно, что чужой», – писал Корней Иванович.
Дневник публикуется с того времени, когда Чуковскому было 18 лет, но, судя по первой странице, он был начат, по-видимому, значительно раньше. И тогда же начинается этот суровый самоанализ.
Дневники Чуковского – глубоко поучительная книга. Многое в ней показано в отраженном свете – совесть и страх встают перед нами в неожиданном сочетании. Но, кажется, невозможно быть более тесно, чем она, связанной с историей нашей литературной жизни. Подобные книги в этой истории – не новость.
Вспомним Ф. Вигеля, Никитенко. Но в сравнении с записками Чуковского, от которых трудно оторваться, это вялые, растянутые, интересные только для историков литературы книги. Дневники Корнея Ивановича одиноко и решительно и открыто направляют русскую мемуарную прозу по новому пути.
Талантливость выступлений К. Чуковского никогда не подвергалась сомнению, однако оппоненты указывали на их поверхностность, отсутствие, по выражению А. Блока, «почвы».
Определениями «забавный критик» (С. Либрович) или «критик-ниги-лист» (З. Гиппиус) зачастую исчерпывалась оценка его критических приемов.
Аналитический метод выделения словесных доминант не был оценен по достоинству: «Нанизывать бисерные словечки, забрасывать охапками эластических фраз пустоту содержания – теперь это в состоянии каждый газетный фабрикант», – писал киевский журналист З. Гиппиус.
Подобное отношение аудитории не только провоцировало манеру критика, – на обвинения в «фельетонности» Чуковский отвечал: «Да, я фельетонист, и вы должны были знать, что идете слушать фельетониста», – но и явилось одной из возможных причин позднего (в 1922 году) выступления с теоретическим обоснованием собственного «универсального» метода.
Согласно результатам статистического анализа, на 1907 год приходится пик журналистской активности Чуковского, он участвует более чем в десяти изданиях и по свидетельству А. Блока, «…уже год, как занимает видное место среди петербургских критиков».
Примерно к этому времени относится включение Чуковского в своеобразный театрализованный литературно-художественный быт Петербурга начала ХХ века. В качестве редактора журнала «Сигнал» и сатирического поэта он становится посетителем «Сред Вячеслава Иванова», вместе с Блоком участвует в «Вечерах нового искусства», которые устраивает В. Мейерхольд в финской дачной местности Териоки, неподалеку от постоянного места проживания Чуковского.
Впоследствии при активном содействии критика в Куоккале «…утверждается культ озорства и мальчишества», всячески приветствуется творческое бунтарство, «…процветают авангардистские тенденции в искусстве».
Игровая стихия, определяя которую, один из младших современников литератора пишет о «духе английской эксцентричности и веселье западноевропейского карнавала», неоднократно упоминается в мемуарных свидетельствах о Чуковском. Ему посвящена запись Л. Гинзбург, фиксирующая особенность поведения: «Он был эстетическим фактом, артефактом».
Знаковую природу обретает все, имеющее к нему отношение, - от фрагментов быта, попавших в драгоценную «Чукоккалу» – до научных материалов: по мнению современного исследователя, автор книг о людях 60-х годов XIX века «выявляет эстетико-художественную ценность документа, факта».
Творческое своеобразие литератора складывается под воздействием магистральных тенденций культуры начала ХХ века: антропологизма и урбанизма художественного мышления, а также разрушения традиционно театральных форм игрового самовыражения. По замечанию Р. Тименчика, культуре 1910 годов «была имманентна глубинная категория высокого юмора», которая направляла поиски «смыслосозидающего минимума художественного текста», изобретение авторских масок. Игровое поведение Чуковского, использование литературного имени-маски связано и с личной драмой, незаконнорожденностью, которую он переживал всю жизнь.
В 1906-1907 годах система взглядов Чуковского в целом остается прежней, однако убежденность первых лет сменяется ироническим отстранением, стремление к прямому утверждению истины, вечного абсолюта – апофатикой и анализом, результат которого часто неоднозначен. Структурный принцип кантовских антиномий – сосуществование двух по всей видимости противоречащих друг другу утверждений – становится композиционной основой многих его работ.
Современниками в таких случаях отмечен только антагонизм суждений, так например, по мнению В. Кранихфельда, рецензировавшего книгу «От Чехова до наших дней», «на небольшом пространстве своей книжечки критик не один раз высказывает положения, взаимно друг друга исключающие».
Чуковский не отказывается от идеала, но, пытаясь найти его в образах реальной жизни, констатирует неразрешимую антиномичность существования. Актуальным для него является образ юродивого «пророка, который отвергает мир, приемля его» – такими предстают Ницше и Уитмен в книге «Поэт анархист Уот Уитмен». По выражению автора, «…оба твердили о разрешении антитезы бытия святым смехом безумия» и у обоих «…вместо смеха выходили создания великого искусства».
Заключение
Дневник Корнея Ивановича Чуковского – уникальный документ, охватывающий почти 70 лет двадцатого столетия. В первом томе, включающем записи 1901-1929 годов, отразилась жизнь русской интеллигенции первой трети XX века.
Второй том «Дневника» К. И. Чуковского (1930-1960) по тональности и характеру записей резко отличается от первого. В нем нашли отражение драматические и трагические события в жизни обществам семьи Чуковских 30-40-х годов двадцатого столетия: аресты и гибель близких людей, запреты на публикации, война…
Несмотря на неизбежные умолчания, пробелы и вырванные страницы, в дневнике прочитываются трагические обстоятельства судеб А. Ахматовой, Б. Пастернака, А. Фадеева и многих других.
Интереснейшие подробности литературной и общественной жизни 50-60-х годов 20-го века содержатся на страницах дневника тех лет: Корней Иванович поддерживает А. Твардовского и редакцию «Нового мира», Б. Пастернака и А. Солженицына; подпись Чуковского стоит под многочисленными заступническими письмами 60-х годов.