Курсовая работа: Франс Эмиль Силланпяя
Силланпяя сознавал себя в некотором смысле отпрыском разорившегося крестьянского рода, человеком, у которого предки были земельными собственниками, но который сам теперь социально породнился с батраками и арендаторами. Не случайно писателя так занимали, с одной стороны, непосредственная батрацко-арендаторская среда, а с другой – тема разорения и деградации наследственных крестьянских родов. Причем о крестьянской усадьбе в произведениях Силланпя нередко говорится как о коллективно-родовом существе.
Роман Силланпя «Праведная бедность» начинается с того, что упоминается о социальном происхождении героя, нынешнего батрака Юха Тойвола, а именно: предки его не были батраками, они принадлежали к сословию крестьян-собственников; читатель узнает, что и теперь в соседних с местожительством героя приходах есть влиятельные хозяева, которые приходятся ему родственниками, но с которыми он давно потерял связь.
Роман «Рано усопшая» имеет даже специфический подзаголовок: «Последний отпрыск старинного рода» – подразумевается крестьянский род.
Зато в следующем романе Силланпя – «Путь мужчины» – вроде бы нет мотива генеалогической деградации; напротив, повествуется если не о совершенно ровной изначально, но все же постепенно выравнивающейся крестьянской усадьбе, о пути от состояния неустойчивости к стабильности – слово «стабильность» вынесено в подзаголовок романа («Ahrolan talon oloista Paavon isännyyden vakiintuessa»). Тем не менее, хотя мотива социально-генеалогической деградации нет, остается угроза иной, нравственной, деградации героя, на чем, собственно, и строится сюжет этого романа.
Непростой проблемой является соотношение социальных и биологических мотивировок, социального и биологического детерминизма в творчестве Силланпя. О биологизме его мировосприятия в критике высказывались крайние точки зрения. Еще в статье 1932 г. К. Марьянен, предельно заостряя проблему, утверждал, что если прежние финские писатели (например, Ю. Ахо) изображали «человека через природу», то Силланпя, напротив, изображает «природное в человеке», то есть биологическое начало. О героях Силланпя, по мнению критика, даже нельзя сказать, что они «чувствуют природу», – они находятся «вровень с природой», растворяются в ней. Несколько позднее эту же идею развивал талантливый критик Т. Вааскиви, чья книга о Силланпя наряду с достоинствами имеет и свои изъяны. Автор подчас слишком увлекался модными тогда фрейдистскими интерпретациями бессознательного и даже считал, что в ряде случаев «вегетативный» уровень героев Силланпя, их погруженность в природно-бессознательное чуть ли не начисто лишает их индивидуальности, ибо индивидуальность человека духовна, предполагая более или менее развитое сознание.
Последующие критики (Л. Вильянен, А. Ояла, А. Лаурила) находили подобные суждения односторонними, доводящими тезис о биологизме мировосприятия Силланпя до абсурда. При том, что Силланпя настойчиво стремился выявить «первосущее в человеке» («perusihmisyys»), которое оказывалось во многом природно-биологическим «первосущим», он тем не менее оставался художником-гуманистом, защищающим в человеке именно человеческое. Даже когда он заявлял о своем принципиальном политическом «аутсайдерстве» и пытался воздерживаться от непосредственного участия в общественной борьбе, от активной поддержки какой-либо из борющихся сторон, это вовсе еще не было позицией холодного равнодушия к социальным драмам и человеческим страданиям.
Силланпя не раз подчеркивал, что как писателя его мало интересовал официальный фасад истории вместе с казенным патриотизмом, парадно-юбилейными датами и т.п. За официальным фасадом истории был страдающий «частный» человек, нередко совершенно незаметный, загнанный в какую-нибудь темную щель, – именно ему посвящал свое искусство Силланпя. Его голос – это всегда голос сострадания трагическим жертвам истории. Если не обязательно в политической форме, то непременно этической, по законам человеческой солидарности, Силланпя всегда на стороне жертв, и это определяет его повествовательную интонацию. «Желание защитить попранных другими, показать красоту их жизни, кажущуюся этим другим никчемной, – вот истоки моего вдохновения с первых шагов в литературе и по настоящее время. В этом цель и мораль моего искусства», – заявлял Силланпя. Он не признавал «бесцельного», эстетского искусства. «По моему убеждению, не может быть литературного произведения без цели. Каждая фраза в романе, каждый стих в лирике пишется для чего-то. Выбор слов, их порядок, ритм – все служит цели той «тенденции», которой одержим писатель в своем творчестве. В конечном итоге вопрос лишь в том, насколько высока сама цель». Эволюция Силланпя была такова, что этический пафос его творчества со временем все более возрастал.
В ранних его произведениях еще значителен автобиографический элемент. В ранних рассказах и романе «Жизнь и солнце» местом действия является деревня, причем интеллигентные герои подобны автору – это интеллигенты в первом поколении, выходцы из батрацко-арендаторской среды. В них происходит еще борьба «почвы» и «культуры», аграрного и урбанического начала, ничто еще не устоялось в их сознании. В одном из рассказов автор вспоминал о своей ранней юности: «Тогда во мне постепенно обрывались корни, которыми я врос в вскормившую меня почву. Я походил на человека, который просунул голову в слишком узкий проход, ведущий на верхний этаж, увидел там немало интересного и замер в удивлении, но полностью выбраться наверх у него не хватало сил».
Силланпя усматривал особую опасность «утраты корней» в том, что это могло обернуться декадентским умонастроением, подменой подлинного интереса к жизни созерцательно-эстетским к ней отношением, бесконечным самоанализом и иронической рефлексией. Эту специфически «интеллигентскую» проблематику Силланпя затронул в некоторых ранних рассказах, но она оказалась для него преходящей.
С акцентом на внутренних переживаниях героя при минимуме внешнего действия был написан и первый роман Силланпя «Жизнь и солнце». Это лирический роман, продолжавший традиции финской лирической прозы. Вместе с тем Силланпя впервые экспериментировал в этом романе с категорией повествовательного времени и его психологическим наполнением. В начале 1910-х гг. писатель близко познакомился с Э. Кайла, философом и одним из первых пропагандистов Бергсона в Финляндии. Идеи Бергсона, в особенности трактовка им категории времени, увлекли Силланпя. В этот ранний период он был занят также переводом на финский язык сборника статей М. Метерлинка «Сокровище смиренных» (перевод вышел в 1918 г.). В связи с идеей символистского «статического театра» Метерлинк утверждал, что новую драму интересуют не столько события, сколько внутренняя жизнь личности; загадочный смысл бытия открывается скорее в тишине размышления, чем в громе битв; именно фиксация этих внутренних состояний, когда сознание погружается в сферу метафизического, составляет задачу искусства. Для романа Силанпя «Жизнь и солнце» чрезвычайно характерна также фиксация «вечных мигов» психологической жизни, когда время как бы останавливается и когда сознание переходит в состояние некоего абсолютного покоя, чтобы схватить бытие в максимальной полноте и вневременности. Субъективное «я» героя обретает в такие мгновения (по аналогии с рассуждениями Бергсона) «вечную длительность» и космическую протяженность. О герое романа читаем следующее: «В иные мгновения ему открывалась великая простота жизни, и тогда единым просверком сознания охватывалось все вокруг: и тиканье часов, и дыхание растущей травы, и красота угасающего дня, его собственное присутствие. Как будто человек внутри него говорил: «Я здесь», – и этим объяснялась тайна жизни».
В связи с романом «Жизнь и солнце» Т. Вааскиви назвал Силланпя писателем, который первым ввел в финскую прозу принцип синхронного восприятия времени. Его мировоззрение исследователь охарактеризовал как «гелиоцентрическое», и с точки зрения проблематики времени в творчестве Силланпя это приобретает особый смысл. В его произведениях часто используется «космический ракурс» наблюдения с описанием, как «видят» земные дела луна, солнце, звезды. Так называемый «панкосмизм» у Силланпя связан с его представлением о «сферическом сознании» в отличие от обычного «линейного сознания». Можно вспомнить в этой связи, что искусствоведы говорят о «сферической перспективе» вместо линейной перспективы в картинах Сезанна. В метафорах Силланпя, например, утро может быть воспринято как вращающееся космическое тело; проснувшегося человека посещает мысль, что «у земного шара есть только одно единственное утро; вращаясь над его поверхностью, оно раз за разом проносится и вот над этой местностью». Акцент на времени как материальном и даже живом существе очень характерен для Силланпя. Еще примеры из разных произведений: «На дворе стоит летняя ночь и смотрит на меня в нетерпеливом ожидании, скоро ли я выйду»; «Свежее, влажное утро было словно сильное и независимое существо».
Выразившееся в первом романе Силланпя тяготение к лиризму отчасти сохранялось и в дальнейшем, но наряду с этим набирал силу эпик. Усилению эпического начала в прозе Силланпя способствовало развитие самой действительности. Второй его роман, «Праведная бедность», был написан по горячим следам событий финской революции 1918 г. Ход революции, трагедия ее поражения, разгул белого террора – все это обострило социальные чувства Силланпя, активизировало его гуманизм.
В период революции Силланпя с семьей жил в деревне, местность вокруг была охвачена острейшей классовой борьбой, но он хотел остаться в стороне от событий, хотя это ему не удалось. Сначала, когда положение контролировалось красногвардейцами, он подвергся проверке на предмет владения огнестрельным оружием. Потом, когда местностью овладели белогвардейцы, Силланпя был допрошен в их штабе, и при допросе от него в грубой форме потребовали объяснить свое поведение, отвести возникшие подозрения в возможных его сношениях с красными. Силланпя даже подозревали в соучастии в убийстве сына местного аптекаря. Уже эти безосновательные подозрения и грубость допроса оскорбили Силланпя. Но в еще большей степени его нравственное чувство было потрясено масштабами учиненной белыми кровавой расправы над побежденными. Писатель узнал о массовых расстрелах без суда и следствия, о гибели тысяч людей в лагерях от голода и жестокого обращения. Особенно тягостной для Силланпя была атмосфера мстительной ненависти и злобных наветов, от которых гибли безвинные люди; хозяева мстили недостаточно почтительным батракам, работницам, подросткам, и все это вызывало у «постороннего» Силланпя страстное желание вмешаться немедленно, подать свой голос в защиту попранных норм человечности. В письме к одному из буржуазных политических деятелей (от 7-го июля 1918 г.) Силланпя писал о кровожадном облике белогвардейской Фемиды: символическая повязка беспристрастия была сорвана с ее глаз, в сторону были отброшены весы правосудия, она держала в руке меч и жадно выискивала очередную жертву. Это письмо Силланпя по каким-то причинам осталось неотправленным, но в еще более резких выражениях писатель изложил свое возмущение белым террором в другом, отправленном, письме к издательскому редактору (от 17-го октября 1918 г.). Поводом послужили претензии издательства к рукописи романа «Праведная бедность».
В той общественной ситуации роман Силланпя был ответом на срочный социальный заказ и одновременно актом гражданского мужества. Роман был написан быстро, в течение нескольких месяцев (в отличие от некоторых последующих романов Силланпя, писавшихся мучительно долго, с большими перерывами). Рукопись «Праведной бедности» автор отсылал в издательство по частям; к началу декабря 1918 г. рукопись была готова полностью, в феврале 1919 г. книга появилась в продаже. Даже много времени спустя, в интервью 1939 г., Силланпя не мог без волнения говорить об этом романе и обстоятельствах его написания. На вопрос, почему он написал «Праведную бедность», писатель ответил: «Никаких «почему» в то время для меня не существовало. Мой народ истекал кровью в буквальном и переносном смысле слова… Не прошло и года после боев, казней, убийств, как появилась моя книга. И я не без удовлетворения и гордости смог убедиться: народ наш, все его слои, словно вздрогнул. «Неужели все это было так?» – спрашивал народ».
Роман «Праведная бедность» имеет подзаголовок: «Полная биография одного финна». Многострадальная жизнь Юха Тойвола – батрака, лесоруба, торпаря – рассказана с момента рождения до трагического финала, до его расстрела белогвардейцами у братской могилы, вместе с восемью другими красногвардейцами. Причем основные моменты жизни и обстоятельства гибели героя сообщаются уже в прологе – этот прием роднит Силланпя с Гамсуном. Еще Горький, восхищаясь романами норвежца, заметил, что их автор «рассказывает на первой же странице все, о чем речь идет дальше, и заставляет затем читать пятнадцать листов»
Судьба отмерила Юха Тойвола шестьдесят лет жизни, и это был, по словам автора, один из наиболее насыщенных событиями периодов финской истории. В романе Силланпя нет развернутого изображения исторических событий, этого не требует избранный автором стиль, но главные вехи экономической и политической истории все же расставлены: упоминается о жестоком общефинляндском голоде 1867–68 гг. и строительстве первой железной дороги, о развитии лесной промышленности и появлении первых сельскохозяйственных машин, о зарождении рабочего движения и всеобщей политической стачке 1905 г., о новом революционном подъеме 1917–18 гг. О финской истории автор судит сурово, она, по его словам, «исполнена трагизма, необычайно изощренного трагизма. Судьба не убивала нас, а лишь медленно истязала». Строительство голодными людьми первой железной дороги передано следующим образом: «Одни копали, другие ждали за их спиной, когда смерть передаст им кирку. И смерть старалась быть беспристрастной, она отдавала кирку все новым и новым тысячам, убирая тех, кто отработал свое… Тихо умирали люди на склонах Салпаусского кряжа, и тысячи мертвецов, лежащих там в своих песчаных могилах, должно быть, очень удивились, когда ровно пятьдесят лет спустя уловили в пульсации проложенной ими железной артерии слова: «Чаша страданий переполнилась!» – «Как так? – наверное, спросили они. – Неужто она переполнилась только сейчас? Ведь она и тогда уже была полным-полна».
Нет подробного описания исторических событий, но в повествовании постоянно ощущается пульсация истории, ее внутренние токи. Причем финская история увидена и прочувствована под свежим впечатлением только что пережитой социальной драмы1918г., ставшей главной точкой отсчета независимо от того, идет ли речь о прошлом или настоящем. В вышеприведенной цитате с революцией 1918 г. соотнесен голод 1867–1868 гг. С той же главной точкой отсчета соотнесено рождение героя – при описании этого события последней фразой автор подчеркивает, что Юха родился «за шестьдесят лет до красного восстания». Все в романе пронизано предчувствием конечного социального взрыва – задолго до того, как взрыв случился.
В результате и «биологизм» и «космизм» мировосприятия Силланпя в «Праведной бедности» решительно социологизируются, наполняются общественно-историческим содержанием. И все же Юха для роли героя революционной эпохи социально слишком пассивен, это постоянно подчеркивается в романе. По характеру Юха безынициативен, не умеет постоять за себя и какой-то уж очень невезучий. Но и таких революция увлекала за собой, вселяла надежду, наполняла воодушевлением, побуждала вступать в Красную гвардию. О Юха в период революции говорится, что он даже помолодел, «словно сбросил с себя десяток лет». В стиле романа в таких местах появляется патетика, вот как описано нарастание революционного движения: «А революция продолжается, набирает силу и крепнет. Каждое утро почта приносит вести о том, как движение, исходя из Хельсинки, Разрастается по всей стране. Это лето финской бедноты, ее золотое лето». И через несколько строчек: «Бедняцкое лето 1917 года! Свободный, с гордо поднятой головой шагает поденщик по летним дорогам; милы стали торпарю поля его торпа, от них веет радостью и надеждой».
Внимательно вчитываясь в роман, можно заметить, что многое в нем построено на контрастах, также неведомый дотоле энтузиазм бедноты ярче выступает на фоне социального пессимизма буржуазных кругов. Особенно первая мировая война поколебала либерально-прогрессистские иллюзии. В романе об этом говорится кратко, но саркастически: «Идеи и идеалы, скропанные между деловыми операциями во второй половине прошлого столетия, оказались фикцией из бумаги и чернил. Больно было глядеть на людей старшего поколения, сидевших среди обломков рухнувших идеалов, – больно потому, что по-видимому, они действительно верили в них».
Волна подлинно народного, бедняцкого энтузиазма стилистически приурочена в романе к лету 1917 г. Между тем главные события финской революции относятся к январю-апрелю 1918 г. В романе эти зимне-весенние события даются уже в трагическом ключе, в отличие от радостных ожиданий предшествовавшего лета. Вообще Силланпя любил изображать лето (в связи с романом «Люди в летнюю ночь» Э. Диктониус писал, что у него «патент на изображение летних ночей»). Лето в творчестве Силланпя всегда предстает временем интенсивнейшей жизни, но чаще природно-биологической жизни. В романе же «Праведная бедность» на первом плане – интенсивность социальных надежд. Этому способствовали, как указывается в романе, русские события, к которым беднота и буржуазия относились по-разному. После Февральской революции 1917 г. в Росси финская буржуазия была настроена к временному правительству еще верноподданнически, однако «верности хватило лишь до прихода к власти большевиков», как иронически замечает автор; после этого «во все более широких кругах финляндского общества стали говорить о сторонниках независимости». То есть буржуазная линия поведения предполагала политический расчет, хитрость, и автор говорит об этом с иронией.
Другая, стихийно-бедняцкая, линия поведения тоже не лишена в глазах автора некоторых изъянов, но все же в ней больше человеческой подлинности. Юха Тойвола не искушен в политике и поступает не всегда лучшим образом, но поступки его бесхитростны, и, главное, подлинны его страдания – недаром роман называется «Праведная бедность». В действиях Юха при всей их внешней непритязательности есть подлинность и в более широком, общеисторическом смысле. Ведь это о нем в романе сказано буквально вслед за ироническим абзацем о расчетливом поведении буржуа: «Где-то там, в глухом углу финской земли, и поныне еще здравствует Юха Тойвола; более того, в настоящий момент он даже очень весомо творит историю своей страны».
В скептическом восприятии Силланпя ход истории достаточно загадочен и темен, и все же бедный, забитый Юха в не меньшей степени ее участник и творец, чем иные искушенные политики. В утверждении этой истины смысл следующей фантастической картины: «Поглядеть на него сейчас, когда он бредет во мраке по зимней дороге, – эта борода, эти глаза, это ружье, – и, кажется, видишь на его тощих плечах демона исторического развития; высунув язык, нещадно дергая и подгоняя Юха, он точно скачет на нем верхом. И под этим углом зрения Юха вовсе не кажется такой уж несимпатичной личностью, наоборот, он скорее даже вызывает сочувствие. Ибо уже не раз этот самый демон, без ведома непосредственно затронутых лиц, корчил рожи с плеч даже таких индивидуумов, которые шествовали своим путем с морщинами глубоко мудрости на высоком челе».
То, что героем романа избран пассивный человеческий тип, а не активный и сознательный борец, определяется во многом мировоззрением автора, его скептицизмом и политической «отстраненностью». Но была у автора еще и этическая цель, наложившая печать на всю стилистику романа. Чтобы усилить читательское сочувствие к Юха и показать полную необоснованность белогвардейской расправы над ним, писателю нужен был именно герой «без вины виноватый». Юха только ходил с ружьем, но никого не убил, тогда как его самого расстреляли без суда и следствия, только по ложному подозрению. Для такой художественной идеи требовался именно «негероический сюжет» (в сцене расстрела Юха и его товарищей автор, описывая их поведение перед казнью, мимоходом роняет фразу: «Как видно, в этой партии нет героев»). Для полноты художественного эффекта сцена расстрела написана таким образом, что из всей партии расстреливаемых Юха последним проходит через кладбищенские ворота, последним встает у края вырытой могилы и даже сам ложится на трупы – «дескать, я готов. Это было так на него похоже!» – замечает по этому поводу автор еще в прологе. Однако белый егерь, руководящий казнью, приказывает Юха встать, чтобы тут же расстрелять его «по уставу». Вот как это описано потом в заключительной сцене романа: «В напряженные моменты люди машинально повинуются отданному приказу, – Юха неловко поднимается и, придерживая руками злосчастные подштанники, без какой-либо «последней мысли» повергается в смерть, которая над всеми властна, для всех одна».
С одной стороны – предельная обыденность и «негероичность» поведения расстреливаемых, с другой – «уставная» строгость палачей. Контраст нужен автору для того, чтобы подчеркнуть, что совершается хладнокровное убийство; даже не слепая импульсивная месть, а именно убийство «по уставу». В разгул белого террора «культ убийства имел своих публичных вдохновителей и пропагандистов. Автор романа сослался в прологе на садистское утверждение некоего «генерала от пера», проповедовавшего, что «на войне надо убивать с наслаждением»; именно по поводу этого полемического пролога, который в первоначальной рукописи был еще более резким, издательство высказало автору возражения.
Роман «Праведная бедность», справедливо признанный лучшим романом Силланпя, имел большой общественный резонанс. Прочитав роман, Ю. Ахо писал автору: «Очень своевременная книга – она заставит кое-что понять и увидеть в истинном свете даже тех, кто долго ничего не понимал и не видел. Такой глубокой вспашки целины и взрыхления почвенного слоя, как это сделали вы своим романом, давно не было в финской литературе. И такая книга несомненно окажет далеко идущее влияние».
К «Праведной бедности» примыкают тематически, а отчасти и сюжетно, рассказы сборника «Дорогое мое отечество» (1919) и повесть «Хилту и Рагнар» (1923). Примерно в тому же времени, к 1924 г., относятся