Дорогим мне пашням и лесам...

(«Каждый труд благослови, удача!»)

Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый

Бог весть, с какой далекой стороны...

(Русь Советская)

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен...

(Русь Советская)

Растущую угрозу бытийного основам «естественного» сознания Есенин сумел выразить в наиболее острой форме именно потому, что по самой глубинной своей сути всегда оставался человеком и художником «почвеннического» склада, прочно укорененным в национальной духовной традиции.[8] В своем поэтическом диагнозе трагически необратимых изменений, происходящих в самой структуре сознания современного человека, постепенно утрачивающего связь со своими корнями и первоистоками, Есенин предвосхитил известного немецкого философа Мартина Хайдеггера, спустя десятилетия сформулировавшего важную мысль, созвучную драматическому пафосу есенинской поэзии: «Сейчас под угрозой находится сама укорененность сегодняшнего человека. Более того: потеря корней не вызвана лишь внешними обстоятельствами, она не происходит лишь от небрежности и поверхностности образа жизни человека. Утрата укорененности исходит из самого духа века, в котором мы живем»[9] .

Примечательно, что М. Хайдеггер в подтверждение этой мысли приводит слова, высоко ценимого С. Есениным немецкого поэта Иоганна Гебеля, автора поэм «Овсяной кисель» и «Тленность»: «Мы - растения, которые - хотим ли мы осознать это или нет – должны корениться в земле, чтобы, поднявшись, цвести в эфире и приносить плоды». М. Хайдеггер так комментирует эту цитату: «Мы задумаемся еще сильнее и спросим: а как обстоит дело с тем, о чем говорил Иоганн Петер Гебель. Есть ли еще родина, в почве которой корни человека, в которой он укоренен?»[10] .

Глава 2. Поэзия С. Есенина и философия «экзистенциалистов»

Как видим, творчество С. Есенина созвучно широкому кругу идей, разрабатывавшихся европейскими экзистенциалистами. Однако в наибольшей степени проблематика есенинской поэзии соприкасается с этически ориентированной философией «русских экзистенциалистов» – Н. Бердяева, Л. Шестова, Л. Франка и др. Характеризуя своеобразие русского экзистенциализма, современные исследователи особо подчеркивают его нацеленность на постановку нравственных вопросов: «Экзистенциализм русской литературы, породивший экзистенциализм философский, связан в большей степени с проблемами вины и совести», восходящими к «христианской традиции».

Тема вины и совести образует неотъемлемый нравственно-философский подтекст есенинского творчества, особенно в поздний период. Не случайно Н. Оцуп подчеркивал в свое время, что «музой Есенина была совесть», а Марина Цветаева утверждала, что поэт погиб «из-за чувства, очень близкого к совести». Возможно, поэтому покаянные мотивы поздней лирики Есенина во многом созвучны нравственной проблематике христианского экзистенциализма, обращающегося к осмыслению таких категорий, как «тревога существования», «религиозно-этическое беспокойство», разрыв между «сущностью» и «существованием», между «подлинным» и «неподлинным» бытием.

Говоря об экзистенциальных началах в творчестве Есенина, следует иметь в виду, конечно же, не систему взглядов, а особый способ мировосприятия, основанный на способности поэта раскрывать общебытийные духовные универсалии сквозь призму индивидуального сознания.[11]

Истоки есенинской «экзистенциальности» следует искать в органических связях поэта с духовными традициями русской литературы, для которой характерны особая глубина и постоянство в осмыслении проблемы человека. Исходя из этого, Н. Бердяев сделал вполне убедительный вывод об «изначальной русской экзистенциальности мышления»[12] , яркие проявления которой он обнаружил, как известно, в творчестве Ф.М. Достоевского.

Вслед за своим великим предшественником к «русским экзистенциалистам» в широком культурном контексте этого понятия может быть отнесен и Сергей Есенин, искавший свой, исполненный драматизма путь к высотам «подлинного» бытия.

Экзистенциальный подход к анализу философско-психологического содержания есенинской лирики является относительно новым для отечественного есениноведения. Что же касается зарубежных исследователей, то они начали изучение экзистенциальных начал творчества русского поэта еще в 60–70-е годы. Так, канадский ученый Константин Пономарев посвятил этой проблеме специальную работу: «Смерть и упадок: анализ есенинской поэтической формы». Выводы этой статьи были во многом спорными, так как тема смерти в ней абсолютизировалась, поэту приписывалось неудержимое влечение к гибельному концу, однако само стремление западного исследователя к обнаружению экзистенциальной проблематики в поэзии Есенина давало серьезные основания для последующего рассмотрения ее в контексте художественно-философских исканий мировой литературы XX века, что имело, несомненно, позитивное значение.

С момента опубликования этой статьи прошло три десятилетия, и с сегодняшних позиций не только зарубежным, но и отечественным ученым стало вполне очевидным, что Есенин, сумевший в своей поэзии обнажить самые потаенные глубины сознания и подсознания личности, уникальность, драматизм и хрупкость индивидуального человеческого существования, принадлежит к художникам с экзистенциальным типом мироощущения. Это обусловило настоятельную необходимость во многом по-новому переосмыслить содержание его духовных поисков.

Одну из первых попыток истолкования поэзии С.А. Есенина с позиций экзистенциальной культурологии предпринял в начале 90-х годов известный ученый Г. Гачев в своем очерке о Есенине, опубликованном в большой монографии «Русская дума. Портреты русских мыслителей». Называя Есенина «поэтом мировой трагедии, экзистенциально-глубочайшим», исследователь стремится проникнуть в экзистенциальный «слой» есенинского мироощущения, в котором он обнаруживает «природный порядок существования со смертью в корне и основе».[13]

В близком ключе исследует универсальные бытийственные начала есенинской лирики В. Хазан в содержательных работах «Проблемы поэтики Есенина» и «Тема смерти в лирических циклах русских поэтов». Ученый глубоко выявляет экзистенциальную природу есенинских мотивов разрыва родственных уз, движения по ложному пути возвращения к истокам, хотя и не прибегает при этом к использованию специальной философской терминологии. Тем не менее, есенинская концепция пути в истолковании В. Хазана вызывает парадоксальные и вместе с тем вполне органические ассоциации с известной философской метафорой судьбы человечества как «земного проселка», принадлежащей М. Хайдеггеру.[14]

В центр внимания современных исследователей выдвигаются и другие экзистенциальные мотивы лирики С. Есенина.

Как известно, одной из центральных категорий в философии экзистенциализма является понятие «здешнего бытия». «Здешнее бытие» противостоит миру трансцендентному и воплощает пространственно-временное единство мира и человека, одушевляющего этот мир своим переживанием.

Каким же образом интерпретируется исследователями эта категория в контексте лирической философии С. Есенина? Такую попытку предпринимает, в частности, украинская исследовательница Л. Краснова в одной из своих работ. В своих размышлениях она исходит из того, что «свойственное экзистенциализму освещение скрытых тайн каждого отдельного бытия» эстетически родственно лирикоисповедальной форме есенинского миропознания.

Растущий интерес к философским аспектам творчества С. Есенина свойственен сегодня не только филологам, но и специалистам в области философии.

Постепенное накопление опыта экзистенциальной интерпретации творчества Есенина совместными усилиями литературоведов и философов имеет, конечно же, позитивное значение для более глубокого его понимания в контексте развития мировой художественно-философской мысли. Вместе с тем абсолютизация данного метода анализа с его специфическим категориальным аппаратом может дать и негативный эффект. Как и у любого другого метода исследования, у экзистенциалистской методологии есть свои преимущества, свои возможности и неизбежные границы применения. Забвение этого может привести к недопустимому исследовательскому произволу и искажению объективной картины творческой эволюции художника. Примером тому являются, на наш взгляд, отдельные положения кандидатской диссертации минского исследователя А.М. Лагуновского «Художественная концепция действительности в творчестве С.А. Есенина». Резко критикуя сложившиеся ранее подходы к анализу творчества поэта, автор вместе с тем с излишней категоричностью утверждает, что прежние «интерпретации художественной концепции поэта были неудачны», поскольку «не была выявлена и проанализирована «главная... идея его лирики – идея отчуждения и самоотчуждения человека»[15] . Упрекая своих коллег в попытках выпрямить и упростить сложный и противоречивый творческий путь Есенина, исследователь, однако, как это часто бывает, впадает в новую крайность, гипертрофируя лишь один из мотивов есенинской лирики мотив отчуждения – и представляя его основой и сердцевиной всей есенинской концепции действительности.

Проанализируем изложенную концепцию, исходя из собственного опыта анализа экзистенциальных начал в творчестве Есенина.

Само по себе стремление ученого проследить эволюцию одного из наиболее заметных экзистенциально окрашенных мотивов есенинской лирики – мотива отчуждения и самоотчуждения – представляется нам вполне обоснованным.

Действительно, этот трагический феномен, обусловленный внутренней дисгармонией личностного сознания, художественно исследуется поэтом в целом ряде произведений разных лет: «День ушел, убавилась черта... », «Я усталым таким еще не был...», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...» и т.д., в которых отразились характерные симптомы разорванного сознания и расколотой «экзистенции», знаки «неподлинного» бытия, о чем нам приходилось уже писать. Психология отчуждения проявилась и в стихотворениях, запечатлевших тему «ухода»: «Устал я жить в родном краю...», «Сторона ль ты моя, сторона!.. », «Не ругайтесь! Такое дело...» и т.п. В наиболее концентрированной форме эта проблематика нашла свое воплощение в трагически исповедальной поэме «Черный человек», где сам образ инфернального ночного «гостя» представляет собой фантом отчужденного, «неподлинного» существования с его «притяжением небытия», которому лирический герой произведения пытается отчаянно противостоять, вступая в бескомпромиссный поединок с «черным» призраком упорно надвигающейся на него «болезни-К-смерти».[16] Однако вся художественная логика поэмы, вопреки мнению А. Лагуновского, позволяет с достаточной степенью обоснованности утверждать, что «пограничная ситуация» и в этом произведении Есенина не приводит лирического героя к безнадежному духовному тупику, а драматически преодолевается с помощью «очищающей рефлексии» нравственного самосознания, разрешаясь финальным катарсисом. Поэтому невозможно, на наш взгляд, согласиться с категорическим утверждением исследователя о том, что основным стержнем духовного пути С. Есенина стал вывод о бессмыслице существования человека в отчужденном мире.

Ведь есенинский «уход» чаще всего связан с попыткой преодолеть возникшее «отчуждение», найти возможность примирения с собой и миром и вернуться к исходным рубежам, обогащенным новым духовным опытом, новым знанием о жизни.

Глава 3. Философия творчества С. Есенина

Принципиальная особенность С. Есенина – отсутствие экзистенциального скепсиса по отношению к высшему смыслу бытия. Поэтому мощный пафос жизнелюбия и светлой веры, невзирая на периоды сомнений, и душевной усталости, продолжал питать есенинскую поэзию на протяжении всей его жизни, а нота приятия и благословения мира во всех его проявлениях звучала в его лирической симфонии до самого конца не менее волнующе и пронзительно, чем интонация грусти и тоски.