Реферат: Культурологические представления П. А. Кропоткина

Кропоткинская анархия подразумевает отсутствие всякого навязывания отдельному лицу каких бы то ни было действий под угрозой общественного наказания или же сверхъестественного мистического возмездия: общество ничего не требует от отдельного лица, чего это лицо само не согласно добровольно в данное время исполнить.

Анархия представляет собой известный общественный идеал, существенно отличающийся от всего того, что до сих пор восхвалялось большинством философов, учёных и политиков, которые все хотели управлять людьми и давать им законы. Идеалом господствующих классов анархия никогда не была. Но зато она часто являлась более или менее осознанным идеалом масс. Такое понятие, как идеал масс тоже можно причислить к культурным явлениям, как ими можно назвать субкультуры, традиции и так далее.

Влияние тюрем. Антикультурность этого явления.

На уроке культурологи, столкнувшись с вопросом о нормативной функции культуры и плавно перейдя к рассмотрению наказаний, выраженных в тюремном заключении и вообще смертной казни, меня повергли в шок высказывания некоторых моих кровожадных одногруппников. Как можно не понимать, что тюрьма – бесполезная затея, придуманная государством для пущего угнетения и деморализации общества!

«Уже во время моего пребывания в Лионе я начал понимать то страшно деморализующее влияние, которое тюрьма имеет на арестантов. И эти наблюдения впоследствии, во время трёхлетнего пребывания в Клэрво, заставили меня решительно высказаться против всей тюремной системы вообще», - это цитата из «Записок революционера».

Лионская тюрьма, куда поместили Петра Алексеевича, была типа «современной» тюрьмой, построенной по камерной системе одиночного заключения; она занимала огромное пространство, окружённое двойным поясом высоких каменных стен. Об этой тюрьме он писал так: «Тюремный воздух насыщен прославлением той страсти к азарту, которая составляет самую сущность воровства, плутовства и других противообщественных поступков того же порядка. В этих питомниках, которые государство содержит, а общество терпит только потому, что не желает слышать обсуждения и анализа его собственных зол, воспитываются целые поколения будущих преступников (это о детях, воспитывающихся в тюрьме – мои прем.)».

Конечно, стоит учесть разницу во времени, отделяющую события тех лет и наше время, но, думаю, мало что изменилось во многих аспектах.

В первые же недели заключения Петра Алексеевича поразило ещё одно обстоятельство, которое, однако, ускользало от внимания судей и криминалистов: тюрьма, в большинстве случаев, не говоря уже об ошибках правосудия, представляет наказание, карающее людей совершенно невинных гораздо более сурово, чем самих осуждённых. Он имел ввиду то, что почти все его товарищи - типичные представители французского рабочего населения – поддерживали своим трудом какую-нибудь сестру, жён и детей, или старуху-мать. Оставшись без поддержки, все эти женщины сделали всё возможное, чтобы достать работу. Некоторые достали, но ни одна из них не могла зарабатывать достаточно для поддержки себя и детей. Это означало, конечно недоедание, расстроенное здоровье… Кропоткин понял тогда, что приговоры, постановляемые судом, в сущности налагают на совершенно невинных людей всякого рода страдания, которые в большинстве случаев хуже выпадающих на долю самих осуждённых.

Кропоткин не просто высказывается негативно по отношению к тюрьме, но и довольно-таки чётко поясняет свою точку зрения: «Принято полагать, что закон наказывает преступника, налагая на него всякие физические и нравственные мучения. Но человек – существо, привыкающее мало-помалу ко всяким условиям жизни. Если он не может изменить их, он принимает их как нечто неизбежное и мало-помалу приспособляется к ним точно так же как он привыкает к хронической болезни и становится нечувствительным к ней.» Таким образом, выходит, что подобное наказание просто неэффективно по отношению к как-либо провинившемуся человеку и, как следствие, бесполезно. Интересен ещё один факт, который поразил меня, когда я задумалась о тюрьмах вообще: по идее, они призваны для перевоспитания человека в лучшую сторону, но сам тип, так сказать, тюремного хозяйства со всей его негигиеничностью и прочими отрицательными чертами, менее всего способен развить в человеке что-то положительное. Вообще, познакомившись с позицией Петра Алексеевича, мне многое стало понятно, логические заключения и выводы приходили в голову один за другим, и, таким образом, формировалась собственная позиция. Ещё служа в Сибири, Кропоткин видел, какими безднами мерзости и очагами физического и нравственного развращения являются старые, грязные переполненные арестантами остроги. Тогда, двадцатилетнему юноше, ему казалось, что эти учреждения могут быть значительно улучшены, если камеры не будут переполнены, если арестантов разделят на категории и дадут им здоровую работу. Но он отказался от этих иллюзий, так как смог убедиться, что самые «реформированные» тюрьмы – всё равно, будут ли они одиночные или нет, - в отношении к арестантам и относительно пользы для общества так же плохи, как и старые остроги. Что они не исправляют заключённых, а имеют в громадном большинстве случаев самое пагубное влияние, так как вор и плут, проведший несколько лет в тюрьме, выходит оттуда ещё более готовым приняться за старую профессию. Он теперь лучше подготовлен: он изучил все тайны ремесла и более озлоблен против общества.

Ещё несколько показательных слов о Клэрво: «…если наказание за непослушание очень жестоко, зато нет сечения, которое практикуется ещё в английских тюрьмах. Такое наказание было абсолютно невозможно во Франции. В общем можно сказать, что Клэрво – лучшая тюрьма в Европе. А между тем результаты, получаемые здесь, так же плохи, как во всякой другой тюрьме старого типа. «Все твердят теперь, что заключённые исправляются в наших тюрьмах, - говорил мне один из членов тюремной администрации.- Всё это вздор. Я ни за что не позволю себе поддерживать подобную ложь». И ещё о старых арестантах: « Старые арестанты представляли самое печальное зрелище. Для многих из них тюремный опыт начался в детстве или с ранней юности; другие попали в тюрьму в зрелом возрасте, но… «Раз попал в тюрьму, значит, тюрьма на всю жизнь». Такова поговорка, сложенная на основании опыта. И теперь, перевалив за шестьдесят, старики знали, что им предстоит окончить жизнь в заключении. Как бы для того, чтобы ускорить их смерть, тюремное начальство отправляло их в мастерские, где изготовлялись из разного шерстяного отброса войлочные чулки. Пыль, стоящая в мастерских, быстро зарождала в них чахотку, которая и уносила их».

Много ещё всяких ужасных вещей описывается Кропоткиным и в книге «В русских и Французских тюрьмах». Очень интересна подача подобного материала. Современный читатель привык знакомиться с тюремным уставом с помощью каких-то приблатнённых книг. Пётр Алексеевич же рассматривает эту проблему с позиции высококультурного и глубоко рефлексирующего интеллигентного человека. Думаю, такой способ более приемлем для понимания всей ситуации, так как вы ещё и имеете право сами прийти к тому или иному выводу.

О том, что закон – зло.

Когда мне приходится рассказывать людям о своей приверженности к анархическим взглядам, самый смешной вопрос, который они обычно задают – а как же без законов? И приходится объяснять как… Но сейчас мы рассматриваем не мои культуролокические представления. В своей книге «Современная наука и анархия» многое объясняется, приводятся и практические примеры, и теоретические разработки. Всё, что можно сделать в рамках моего реферата – это лишь привести выдержки из этой грандиозной по своему содержанию книги.

«Все необходимые гарантии для жизни в обществах, все формы общественной жизни в родовом быту, в сельской общине и средневековом городе, все формы отношений между отдельными племенами и позднее меду республиками-городами, послужившие впоследствии основанием для международного права, - одним словом все формы взаимной поддержки и защиты мира, включая сюда суд присяжных, были созданы творческим гением безымянной народной толпы. – Между тем как все законы, от самых древних до наших дней, состояли всегда из следующих двух элементов: первый утверждал и закреплял известные обычные формы жизни, признанные всеми полезными, а второй являлся приставкой, часто даже простой, но хитрой манерой выразить словами существующий уже обычай, но эта приставка всегда имела целью насадить ил укрепить зарождающуюся власть господина, воина, царька и священника, укрепить и освятить их власть, их авторитет».

«Мы представляем себе общество в виде организма, в котором отношения между отдельными его членами определяются не законами, не какими бы то ни было властителями, а взаимными соглашениями, свободно состоявшимися, равно как и привычками и обычаями, также свободно признанными. Но эти обычаи, однако, не должны застывать в своих формах и превращаться в нечто незыблемое под влиянием законов или суеверий. Они должны постоянно развиваться, применяясь к новым требованиям науки и изобретений и к развитию общественного идеала, всё более разумного, всё более возвышенного». Это высказывание Кропоткина одно из самых ценных, на мой взгляд. А ведь действительно, если задуматься над тем, как малоэффективны те многочисленные поправки, вводимые нашим правительством в конституцию, и как незыблемы обычные человеческие ценности, можно прийти к выводу, что вторые на много более действенны, живучи и востребоанны, чем первые. «Таким образом – никаких властей, которые навязывают свою волю, никакого владычества человека над человеком, никакой неподвижности в жизни, а вместо того – постоянное движение вперёд, то более скорое, то замедленное, как бывает в жизни самой природы. Каждому отдельному лицу предоставляется, таким образом, свобода действий, чтобы оно могло развить все свои естественные способности, свою индивидуальность , то есть всё то, что в нём может быть своего, личного, особенного». Здесь стоит подметить, что Кропоткин действительно часто проводит параллель между человеческим миром и миром природы. Это он делает вполне обоснованно, так как жизнь есть жизнь в любом её проявлении. Изучая и наблюдая природу подолгу в экспедициях, Пётр Алексеевич увидел в ней ту желаемую человеческую модель взаимопомощи. Животные обходятся без всяких законов, и, если бы не вмешательство человека, их мир существовал просто идеально. Можно усомниться в том, что у животных нет главных. Тут мне вспомнилась фраза на счёт Юрских часовщиков, которыми Кропоткин просто восхищался, точнее, устройством их организации: «Здесь работники не представляют стада, которым вожаки пользовались бы для своих политических целей. Вожаки здесь просто были скорее люди почина, чем руководители». Получается, что и у зверей есть звери почина, а не руководители. Да, скорее так, чем не так. Пётр Алексеевич очень основательно изучил такое явление, как закон. Придя в конце концов к его отрицанию, он написал всё же многие главы о нём, рассматривая его, в том числе и с исторической точки зрения, то есть для чего и чем являлся закон и право в разные эпохи жизни общества. «Например, закон, подтверждая разные полезные обычаи, вводит или утверждает рабство, деление на классы, власть главы семьи, жреца или воина; он незаметно вводит крепостное право, а позднее – порабощение государством. Таким образом, на людей всегда умели наложить ярмо, так что они этого даже не замечали, - ярмо, от которого они впоследствии не могли освободиться иначе как путём кровавых революций».

Короче, не нужны никакие законы. Всё бы и так было хорошо. Без них и без государства, которое их придумало, ими же лишь укрепив свою власть в народе и ничего ему лично не дав. Неужели действительно так трудно представить себе нормальное здоровое общество? «Мы представляем себе общество равных, не допускающих в своей среде никакого принуждения; и, не смотря на такое отсутствие принуждения, мы нисколько не боимся, чтобы в обществе равных вредные обществу поступки отдельных его членов могли бы принять угрожающие размеры. Общество людей свободных и равных сумеет лучше защитить себя от таких поступков, чем наши современные государства, которые поручают защиту общественной нравственности полиции, сыщикам, тюрьма – то есть университетам преступности, - тюремщикам, палачам, судам. В особенности сумеет оно предупреждать самую возможность противообщественных поступков путём воспитания и более тесного общения между людьми.» Освободите человека от не нужных никому законов, дайте ему свободу действий и вообще личности и, я уверена, он никогда не совершит никакого противообщественного поступка, а уж тем более, серьёзного преступления. Ему это просто окажется не нужно. Ещё греческий стоик Зенон, проповедовавший свободную общину, указывал на инстинкт общественности в человеке, который, по его словам, природа развила как противовес эгоистическому инстинкту самосохранения.

Религия и б ог – обязательные ли это части культуры.

Свою позицию по отношению к религии вообще могу выразить словами М. А. Бакунина: «Если Бог существует, то у человека нет свободы, он – раб; но если человек может и должен быть свободным, то, значит, бога нет». И действительно, зачем быть рабом божьим? Зачем вообще быть чьим-то рабом. Я, конечно, понимаю, когда попадаешь в зависимость насильно – туту уж деваться некуда, но добровольно… Это из разряда паранормальных явлений. А ведь многие люди так и поступают, до конца ни в чём не разобравшись. Мне удалось разобраться и не попасть в эту нелепую добровольную зависимость.

Весьма интересны, так сказать, религиозные наблюдения Кропоткина. Он пишет: «Не убий, - гласил, например, закон Моисеев, - не укради, не лжесвидетельствуй». Но к этим прекрасным правилам поведения прибавлял также: «не пожелай жены ближнего своего, ни раба его, ни осла его», и этим самым узаконил надолго рабство и ставил женщину на один уровень с рабом или вьючным животным. «Люби ближнего твоего», говорило позднее христианство и тут же спешило прибавить устами апостола Павла «Рабы да повинуются господам своим» и «Несть власти еще не от Бога» - узаконяя таким образом, обожествляя разделение на господ и рабов и освящая власть негодяев, царивших тогда в Риме.

Самые евангелия, проповедуя высшую идею просвещения, которая является главною сутью христианства, говорят, однако, всё время о боге-мстителе и проповедуют этим месть». Рассуждая об увеличении числа свободных организаций, Кропоткин как бы мимоходом выразил ещё и такую интересную мысль: «Достаточно было, чтобы дуновение свободы немного обуздало церковь и государство, чтобы свободные организации начали появляться тысячами. И можно предвидеть, что, как только права этих двух вековых врагов свободы будут ещё более ограничены, сейчас же ещё шире разовьют свою деятельность свободные организации». Думаю, эти слова во многом оказались пророческими. С тех пор, как церковь, собственно, потеряла прежнюю силу и вообще вес в умах большинства людей, в обществе появилось на много больше всяких вольных объединений (экономические, земледельческие, художественные, молодёжные и так далее).

Мне очень понравилось так же высказывание Элизе Реклю: « Мы исповедуем новую веру; и эта вера, которая и есть наука – станет верою всех ищущих истины, она начнёт переходить в своё воплощение, потому что основной закон истории тот, что общество всегда формируется сообразно своему идеалу».

Моя вера – анархия. Кто-то может сказать, что это есть своеобразный фетиш. Но я не нуждаюсь в боге. Современное общество в силах найти красоту в другом – в искусстве, в творчестве, в силах найти надежду – надежду в собственных силах, собственном разуме. Я заменила себе крест буквой «А» в кружочке, и это единственное, во что я верю свято и беззаветно, не смотря на кажущееся другим присутствие противоречий. Плюс моей веры в том, что она ни к чему меня не обязывает: ни к постам, ни к поклонению, не создаёт мне ни границ, ни правил, ни кумиров, коим всё же является бог для верующих. Конечно, слово «вера» я использую весьма метафорично, даже гиперболизировано по отношению к явлению анархии. Но если есть необходимость провести параллель – то вот она.

И я действительно считаю более культурным человеком того, чьи мозги не засорены лишними суевериями, приверженностью к тому, или иному вероисповеданию, секте (христианство, кстати, первоначально тоже было сектой, как и любая другая религия; оно, по сути дела, ей и осталось, просто называется теперь по-другому). То есть религия уж точно не является мерилом культурности, и необходимости в таком параметре не существует. Я даже думаю, что рано или поздно все религии изживут сами себя и просто перестанут существовать. Не то, чтобы мне присущи нигилистические подходы к рассмотрению тех или иных вопросов, но, с точки зрения практичности, вера в мистическое существо совершенно не нужна человеку.

Прочие интересные высказывания Кропоткина касательно культурной жизни общества.

Пётр Алексеевич был сторонником равенства полов во всех отношениях. В дореволюционные времена женщины не могли ни учиться, ни работать на достойных интеллектуальных работах. И лишь ближе к революции начали появляться всякого рода женские движения. Вот что он пишет о них: «Появились общества переводчиц, издательниц, переплётчиц и типографщиц, в которых женщины, съезжавшиеся в Петербург и готовые взяться за всякий труд, лишь бы добиться возможности получить высшее образование, могли бы получать занятие. <…> Без сомнения, то было великое движение, изумительное по своим результатам и крайне поучительное вообще. Победа была одержана благодаря той преданности народному делу, которую проявили женщины.<…> Права, за которые они боролись, - как вожаки, так и масса этих женщин – были вовсе не на право получения лично для себя высшего образования, а гораздо больше: право быть полезными деятельницами среди народа. В этом и была причина их успеха». Из этого высказывания можно вынести, что не маловажным в жизни каждого человека, в том числе и женщины, Пётр Алексеевич считал полезность в обществе, то есть некую востребованность. Если проанализировать политику государств в разные времена, то волей-неволей обнаружатся попытки помешать людям действительно быть востребованными, как, например, Александр 2 пытался помешать женщинам в их начинаниях.

Ещё одна интересная вещь задела меня очень глубоко: рассуждения Петра Алексеевича по поводу науки, её роли в жизни общества. Как было уже сказано, Кропоткин был неравнодушен к науке вообще и, в частности, к географии и геологии. В этих сферах своей деятельности он принёс не меньшую пользу, чем в общественной и политической. Но в какой-то момент ему пришлось выбирать. Между любимым делом – наукой – и призванием – помогать обществу стать свободным и, собственно мочь пользоваться этой наукой. «Наука – великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. И теперь, когда я всматривался в холмы и озёра Финляндии, у меня зарождались новые, величественные обобщения (имеются ввиду труды по географии – мои прем.).<…> Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня – гнетущая нищета и мучительная борьба за чёрствый кусок хлеба? Когда всё, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано из рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно чёрного хлеба для собственных детей? У кого-нибудь кусок должен быть вырван изо рта, потому что совокупная производительность людей ещё так низка. Знание – могучая сила. Человек должен овладеть им. Но мы и теперь уже знаем много. Что, если бы это знание, только это, стало достоянием всех? <…> Все эти слова на счёт прогресса, произносимые, в то время как сами деятели прогресса держатся в сторонке т народа, все эти громкие фразы - одни софизмы. Их придумали, чтобы отделаться от разъедающего противоречия…» Тогда Кропоткин отказался от хорошего места в географическом обществе. Да, в долгие годы своей эмиграции он сотрудничал с множеством научных журналов, так как просто не мог не работать, но всё же на первое место он поставил душу, а не разум, сердце, а не науку. Получается, что нужно сначала научиться ввести, приобретённые знания во все слои, точнее, категории общества, а уж затем идти к новому прогрессу.

Я, как человек, интересующийся литературой и прочим писательством, в том числе редакторским и издательским делом, при чтении книг, написанных Петром Алексеевичем, непременно обращала внимание на его суждения об этих, касающихся меня непосредственно, вещах. К примеру, об учителе литературы он пишет: «Один только преподаватель литературы, руководствующийся лишь в общих чертах программой и которому предоставлена свобода выполнять её по своему усмотрению, имеет возможность связать в одно все гуманитарные науки, обобщить их широким философским мировоззрением и пробудить таким образом в сердцах молодых слушателей стремление к возвышенному идеалу. В Росси эта задача, естественно, выпадает на долю преподавателя русской словесности». Какая чёткая и безукоризненно правильно сформулированная мысль! Я горжусь этими словами так, как если бы сама произнесла их в толпу и услышала одобрительные отклики. Кропоткин много лет подряд участвовал в создании нескольких газет революционной направленности. Я, будучи главным редактором нашей лицейской газетёнки и жаждя сделать её по-своему революционной, обратила внимание и на такое высказывание: «Заставить человека почувствовать себя заодно с бьющимся сердцем всего человечества, с зачинающимся бунтом против вековой несправедливости и с попытками выработки новых форм жизни – в этом состоит главная задача революционной газеты».

Мне часто говорят, что то, во что я верю – невозможно, утопично, даже сказочно. Не обладая природным ораторским талантом, я часто не могу объяснить доходчиво людям, что анархия – вовсе не утопия, а даже более возможное состояние общества, чем демократия, к примеру (я так говорю, так как ни о какой демократии по-крайней мере у нас в стране речь не идёт). У Петра Алексеевича, думаю, получилось это сделать более доходчиво: «…было бы ошибочно сказать, что анархический идеал общества представляет собой утопию. Всякий идеал представляет стремление к тому, что ещё не осуществлено, тогда как к слову «утопия» в обыденной речи придаётся значение чего-то неосуществимого.

В сущности, слово «утопия» должно было бы применяться только к таким представлениям об обществе, которые основаны лишь на том, что писателю представляется теоретически желательным, и никогда не должно прилагаться к представлениям, основанным на наблюдении того, что уже совершается в обществе. <…> Но совершенно ошибочно применять слово «утопия» к предвидениям, которые подобно анархии, основаны на изучении направлений, уже обозначающихся в обществе в его теперешнем развитии». Далее Кропоткин говорит о научном предвидении. Действительно, утопией можно назвать сказку Томаса Мора, Республику Платона, но никак не анархию Бакунина.

Вообще, много всяких интересных вещей можно встретить у Кропоткина. Каждая глава любой его книги – кладезь знаний, советов, примеров из жизни, объяснений различных ситуаций и так далее.

Отношение культурных ценностей и деятельности П. А. Кропоткина к современной культуре.

Что собой представляет современное культурное общество? Конечно, оно на столько разношёрстно, что едва ли теперь найдутся два человека с абсолютно схожими взглядами на всё. Зато найдётся многим более двух, кто и слыхом не слыхивал о том, кто такой Кропоткин Пётр Алексеевич. Хотя… Учась в 11-ом классе, я с удивлением и радостью открыла для себя, что имена Кропоткина и Бакунина широко используются и в учебниках истории, когда речь идёт о нарастании разнообразия партий и течений в предреволюционный период и даже в некоторых, но немногих, учебниках обществознания, где школьников пытаются познакомить с как можно большим количеством всяких там философских течений, учений и так далее. Даже среди более сотни прорешанных мной вариантов глупозерного ЕГЭ где-то в половине были смешные вопросы типа «кто из следующих людей вошёл в историю России как идеолог анархизма». Фамилии всегда были написаны парами, и одной из пар, соответственно, были Кропоткин и Бакунин. Как же бесила меня эта формулировка! Во-первых, не в историю России, а в историю человечества, а во-вторых, не только как идеологи анархизма, но ещё и, к примеру, Кропоткин как естествоиспытатель и географ, не мало сделавший для науки вообще.

Вообще, слово анархия всегда пугало моих одноклассников, и они с какой-то трепетной опаской спрашивали меня, что да как. Но это же прекрасно, что их хотя бы немного заинтересовало всё это. И теперь, можно сказать, из-за меня, они будут знат