Реферат: Литература на рубеже веков: Н.А. Бунин и Л.Н. Андреев
Эмигрант И. А. Бунин, приняв в 1933 г. Нобелевскую премию, в своем ответном слове подчеркнул, что премия принадлежит не столько ему, сколько всей русской литературе, России, верным сыном которой он чувствовал себя на протяжении всей своей жизни.
О книге стихов Бунина «Листопад» Горький написал: «Я проглотил ее, как молоко! Какое-то матовое серебро, мягкое, теплое, льется в грудь со страниц этой простой, изящной книги». «Листопад» стал прологом, «дверью» в художественный мир, который современники красиво назвали «бунинским материком». Этот «материк» состоял из трех больших тем: темы России; темы нового буржуазного мира с его материальным прогрессом и обесцениванием духовных приоритетов в жизни человека и темы любви. Произведения Бунина глубоко личностны, тяготеют к философским обобщениям смысла бытия, жизни и смерти, непрекращающегося ни на секунду течения времени. «Я все думал о старине, о той чудной власти, которая дана прошлому. ...Откуда она и что она значит?» — задает писатель вопрос и себе, и читателю, как бы приглашая его не торопить время, чувствовать генетическую связь с прошлым своей семьи, своего народа, своей страны.
«Антоновские яблоки». Такое название для рассказа покажется слишком прозаическим (то ли дело «Выстрел», «Метель», «Барышня-крестьянка», несущие в себе сюжетную загадку, интригу). В стихотворении «Запустение» эти яблоки мелькнули художественной деталью, нисколько не выделяясь среди милых сердцу Бунина атрибутов стародворянской жизни — «самовара, звенящего чистым серебром», клавесина, двух свечей, кресел... Оживают предметы — оживают воспоминания о запахах, звуках милого дома, который уже разрушило неумолимое время. Ветшают дома, угасает род, меняется уклад жизни и мораль новых поколений — это все естественные процессы. Но, расставаясь с прошлым, писатель пытается сохранить в памяти потомков то, что достойно преемственности. Он боится оторваться от «своих корней», боится призрачного существованья только настоящим и, духовно воссоединяясь с прошлым, как бы расширяет, умножает свою личную жизнь, «данную судьбой», на жизни многих поколений, связанных конкретным, но и символическим садом. Сад — это нечто живое, засыпающее на зиму и возрождающееся весной, плодоносящее, одаривающее всех без различия званий и положения в обществе чудом — душистыми, сочными плодами, гулко ссыпаемыми в кадушки, девичьим смехом, топотом пляски. Время сбора антоновских яблок в бунинском понимании особенное. Это миг единения с прошлым: с патриархальным слаженным бытом, крестьянскими ребятишками, деревенскими стариками, — со всем русским миром, который запечатлен в неповторимом по своей красоте и философской глубине рассказе «Антоновские яблоки». Поначалу он кажется «бессюжетным», набросками воспоминаний. Но есть в нем сюжет, есть герой дворянских кровей, который не проклинает, а боготворит нравственно здоровую жизнь русской деревни, хранящей основы национального быта, культ отцовства (Бог-отец, отец семьи, свекр-батюшка, помещик-отец). Лирический герой Бунина воспринимает деревенскую жизнь как особый уклад совместного хозяйствования мужика и барина, которых объединяет общее понимание целесообразности жизни в соответствии с круговоротом солнца.
Через весь рассказ лейтмотивом проходит тема осеннего сада, изобилия природы, плодородия, празднества: «Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести».
Ностальгическая грусть Бунина о текучести жизни, о смене форм и содержания ее — прекрасное, благородное чувство признательности тем, кто жил, трудился, воспитывал детей в любви к Отечеству, к родной земле, в уважении к семье, роду.
Рассказ «Господин из Сан-Франциско» — своего рода антитеза «Антоновским яблокам». Его герой — американский миллионер — один из многих (сей факт подчеркнут отсутствием имени собственного у толстосума, давно утратившего свою индивидуальность, может быть, тогда, когда, одержимый «золотой лихорадкой», он приехал в Новый Свет из Европы). Герой — Господин, Хозяин... Чего? Жизни? Истории? Собственной семьи? Сундуков с золотом?
Писатель заставляет задуматься над призрачностью одной идефикс, которая может поработить умного, в чем-то талантливого, работоспособного человека; поработить и убить.
Корабль, на котором плывет Господин с семьей, называется символически «Атлантида», напоминая нам историю затонувшего материка. В поэтике бунинского рассказа океанский лайнер — это модель буржуазного мира, разделенного на палубы и трюм. Распорядок дня на нем — слепок с жизни на суше. Ночные бары, рестораны, бассейны, мужчины в смокингах, танцующие пары, флирты, демонстрация мод... Праздник для одних и каторжный труд, обеспечивающий движение «корабля жизни» и веселое времяпрепровождение обитателей «верхних палуб», для других. А вокруг — стихия моря: «бешеная вьюга» билась о снасти и широкогорлые трубы громадного корабля жизни, созданного «гордыней Нового Человека со старым сердцем».
В центре повествования Господин из Сан-Франциско, решивший вознаградить себя за годы неустанного труда, потраченного на обретение прочной материальной базы и равенства с теми, кого он «некогда взял себе за образец». Все силы были отданы служению золотому тельцу. В 58 лет, почти старик, он решил начать новую жизнь: «Он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности», серенадами бродячих певцов и любовью молоденьких неаполетанок. Входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купание на английских островах, и даже Япония. Что, казалось бы, в этом плохого? Поработал — можно отдохнуть. Но что-то есть в планах Господина уязвимое: он хочет не просто созерцать красоты, а потреблять их, расшвыривая на услуги мелкого люда, на подобострастие и низкопоклонство окружающих те самые миллионы, на которые была потрачена вся жизнь. Бунин «смакует» портрет преображенного смокингом и крахмальным бельем Господина, рисуя его в «золотисто-жемчужном сиянии» интерьеров сначала на корабле, потом в гостинице, где предстояло ему умереть от апоплексического удара. Он пил шоколад, вино, коктейли, бульоны, принимал ванны, читал газеты, подыскивал своей дочери достойного жениха, подогревал свою чувственность созерцанием нанятой на корабль парой любовников... но более всего наслаждался подобострастием рабов — хозяина гостиницы, лакеев, коридорных, массажистов. Чужой, продажный мир, идолопоклонником которого он был, должен был проглотить и его — и проглотил... Тот мир, который оказывал почести его миллионам, его, испортившего своею смертью званый вечер в гостинице, выбросил в «самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный» номер в гостинице, чтобы потом опустить в черный трюм «Атлантиды» и никогда больше о нем не вспоминать.
Рассказ страшный, трагический, о самых гнусных и чреватых духовной гибелью страстях: сребролюбии и алчности, тщеславии и гордыни, чревоугодии и сладострастии, обольщении ценностями мира, где властвует культ золота, культ потребления.
Л.Н. АНДРЕЕВ (1871 — 1919)
Ужасом и пессимизмом веет от прозы Леонида Николаевича Андреева. В 17 лет будущий «властитель дум» молодежи начала XX в. сделал в дневнике знаменательную запись о том, что он «своими писаниями разрушит мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит религию и любовь и закончит свою жизнь всеразрушением». В 17 лет он уже мечтал о бунте, подобно Ивану Карамазову, провозгласившему: «Все дозволено». Леонид Андреев выбрал себе в учителя Фридриха Ницше, смерть которого в 1900 г. воспринял трагически.
Добротно, вполне профессионально написанный первый рассказ Андреева «Баргамот и Гараська» ставит лицом к лицу городового, мастодонта по облику, высокого, сильного, громогласного, жившего по инструкции и пользовавшегося своей недюжинной силой при растаскивании пьяниц в своем околотке, и местного забулдыгу Гараську, жалкого, в отрепьях, избиваемого всеми кому не лень. Пасха, Светлое Воскресенье. С героями Андреева происходит чудо: Гараська, до смерти боявшийся городового, воет над пасхальным яичком, которое хотел вручить своему недругу, но разбил. «Я... по-благородному... похристосоваться... яичко, а ты...» — бессвязно бормотал Гараська, и городовой все понял и повел его к себе домой обедать, называл Герасимом Андреичем. Светлое Воскресенье для этих двух героев стало поводом для братания, размягчило их сердца, примирило, преобразило. Рассказ, пронизанный добротой и вниманием к «маленькому человеку», свидетельствовал, что в литературу пришел преемник реалистической школы Гоголя, Толстого, Чехова. Но Андреев пошел другой дорогой. И дело не только во влиянии Ницше и декадентского искусства, но и в складе личности писателя.
Пустынею и кабаком была моя жизнь, и я был одинок, и в самом себе не имел друга, — писал он невесте. — Были дни, светлые и пустые, как чужой праздник, и были ночи, темные и жуткие, и по ночам я думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего больше хотел — жизни или смерти. Безгранично велик был мир, и я один — больное тоскующее сердце, мутящийся ум и злая бессильная воля.
И приходили ко мне призраки. Бесшумно вползала и уползала черная змея, среди белых стен качалась головой и дразнила жалом; нелепые чудовища, рожи, страшные и смешные, склонялись над моим изголовьем, беззвучно смеялись чему-то и тянулись ко мне губами, большими, красными, как кровь. А людей не было; они спали и не приходили, и темная ночь стояла надо мной...» Ключевые строки этого мрачного, безысходного письма-исповеди разовьются позже в особую поэтику будущих произведений — поэтику символов: «ночь», «солнце», «бездна», «стена», цель которых — проникновение в тайные мысли и подсознание человека, корчащегося в муках безверия. Можно согласиться с «роковой убылью души» в своих героях, но не исказится ли при этом Божественное начало в человеке в пользу зоологических инстинктов? Да, эпоха, в которую живут герои Андреева (революция 1905 г., война), не из благополучных, и названия его рассказов — «Бездна», «Стена», «Молчание», «Призраки», «В тумане», «Набат», «Красный смех» — как бы исключают выход из кризиса гуманизма. Они несут образ тревоги, смерти, одиночества и, в конечном счете, безумия. Любимые темы творчества Андреева (бездны человеческого существования на границе жизни и смерти, ума и безумия) свидетельствуют не столько о социальных катастрофах, сколько о разъедающем интеллигенцию начала века ницшеанском отношении к обществу и к себе.
Символическая стена разделяет два мира — старый и новый. Старый воплощен в образе кромешной ночи, в которой пребывают люди разных классов и сословий: ночь «злая», «она рычала на нас», «грозно хохотала», «плакала слезами раскаяния», гневалась на людей за то, что через непреодолимую стену они хотят перелезть в новый, светлый мир. Люди в старом мире несут в себе все его несовершенство, они чудовищны по своей сути. Это «отчаявшиеся», «воющие», «усталые», «смрадные», «развратные, как саранча», «каннибалы», «убийцы собственных детей», то есть звери, несущие насилие и хаос. Такой озлобленный, потерявший достоинство человек не может преодолеть «стену» в новый мир. «Отдай мне себя самого!» — кричит прокаженный, но «стена», «лживая и подлая», молчала.
В произведениях Л. Андреева мы не найдем конкретных реалий. Они написаны, как правило, в условно-аллегорической, гротескной форме, так как прежде всего писатель стремится передать надрывно-бунтующие страдания человека, показать его переживания в «чистом» виде. Этому же служит и отсутствие каких-либо характерных черт героев, примет времени и места.
Рассказ «Бездна». В символическом и образном языке Л. Андреева всегда есть реальный план. Его легко обнаружить: Он и Она вечером в лесу. Прогулка началась задушевно и тихо. Они влюблены и говорят о любви. Ей семнадцать, а ему двадцать один. Все в них «молодое, чистое и красивое». Когда они заблудились в лесу, на них напали «мрачные, оборванные люди», которым хотелось «любви и разрушения».
И оно состоялось. Мир двоих опрокинут насилием над девушкой. Потрясенный юноша сначала убегает с места трагедии, но возвращается, чтобы спасти ее, однако, увидев полузадушенный труп, бросается на него с вожделением и начинает терзать. Пиршество зверей разбудило и в нем зверя: «он набросился на несопротивляющееся тело».
Читая «Бездну», нужно сопрягать реальный и символический планы, чтобы открыть для себя новый тип русского рассказа в единстве художественного и философского осмысления, новое миропонимание, новый взгляд на человека.
В экспозиции рассказа много красного, зловещего цвета («красным углем пылало солнце», «огненная пыль воздуха», «красный закат», «золотисто-красный ореол волос»), предсказывающего трагедию. Он и Она имеют имена, но, в сущности, обобщают идею чистоты, свежести, поэтичности, красоты. Их любовь внешне хрестоматийная, книжная, но таящая томление плоти («острое, беспокойное» в узкой полоске белых юбок и стройной ноге).
Лес в рассказе — не уютный, добрый, а страшный, светящийся тысячью тусклых неподвижных глаз, угрюмо враждебный. У Лермонтова в поэме «Мцыри» тоже лес, но в нем живут барс и пара змей, грозящие Мцыри опасностью. У Андреева в лесу, оказывается, обитают грязные, в ссадинах, грубо хохочущие женщины. Их много, как и мужчин — пьяных, зловещих, оплывших, жаждущих «любви и разрушения». Первые в поэтике рассказа — символы разврата, похотливой, бесстыдной любви (это блудницы). Вторые — символы тех звериных инстинктов, которые скрываются в мужчинах. Л. Андреев не в зверях и не в пресмыкающихся изображает зло мира, а в человеке-звере. Его лес — это символ и аллегория современной жизни, в которой молодые люди будут до старости блуждать и потеряют себя, ибо нет сил противостоять сразу двум безднам: жизни и подсознательному, биологическому в себе (по Фрейду). И эти две бездны сливаются в некое безумие, которое обязательно (по Л. Андрееву) придет на смену юношеским мечтам о светлых началах жизни. Он не хотел насилия, ибо не преступник в мыслях, но совершает злодеяние. Блок говорил о своем современнике: «В каждом человеке разлучены душа и тело, разум и воля». И эти слова о героях Андреева.
Рассказ «Красный смех» положил начало трагическим образам в литературе XX в. («Красная корона» у Булгакова, «Красное колесо» у Солженицына и др.).
Война изображена в рассказе через систему символов: зной, огромное солнце с его кровавым светом, «входящим в мозг», «огненно-белые, раскаленные добела штыки»... Безумие заливает весь мир: «красные безумные глаза», «бездна ужаса и безумия», «сатанинский грохот обрушился тучей безумия». Этот мир противопоставлен другому, где остались дом, голубые обои, графин с водой, письменный стол, жена, сын.
Картины братоубийственной бойни представлены в коротких бессвязных отрывках из «найденной рукописи». Герой не выдерживает жутких зрелищ войны, когда сумасшедшие убивают сумасшедших, и сам впадает в безумие. Все — и свои, и чужие — похожи на «дикаря, на первобытного человека, на обезьяну», кривляющуюся, поющую, кричащую, дерущуюся, стонущую «широким, скребущим, плачущим стоном». И над всем этим ужасом вырастает символический образ Красного смеха. В больном воображении героя все вокруг окрашивается в красный цвет крови: багровое солнце, «красные отблески на полотне дороги», «ряды бледно-розовых трупов», «мутный кровавый кошмар». И вновь — никаких конкретных реалий. Бессмысленное и преступное кровопролитие показано через эмоциональное, субъективное восприятие героя рассказа.
«Рассказ о семи повешенных» повествует о нескольких революционерах-террористах, приговоренных к казни и находящихся перед чертой, разделяющей жизнь и смерть. Что привело революционера к идее возмездия строю, обществу? Струсит ли он в последний момент, осознает ли, что, покушаясь на министра, он тем самым нарушил заповедь «не убий!»? И вот перед нами проходят Сергей Головин, красивый, молодой, но с «землистой, мертвенной синевой» на лице; Муся, на лице которой «горячечная белизна, но огнем веры светятся глаза»; Василий Каширин, облик которого выражает сплошной ужас... Они разные, эти юноши и девушки, бросившиеся в «бездну» лжегероики. Писатель же фиксирует внимание главным образом на психологической «игре» с мыслью о смерти. Герои рассказа, уже зная о смертном приговоре, теряют интерес к внешнему миру и остаются наедине с «неразгаданной великой тайной» — «из жизни уйти в смерть». Автор никак не проявляет своего отношения к героям рассказа. Однако эпиграф к нему посвятил Л. Толстому, публично выступившему за отмену смертной казни в России. Тем самым Андреев давал понять, что он солидарен с великим писателем.
Испытав человека войной, революцией, Андреев устраивает ему еще один экзамен, которому тоже суждено завершиться «бездной».
На священника Василия Фивейского («Жизнь Василия Фивейского») неожиданно начали сваливаться горести: утонул первенец, сгорели дом и жена. «Торжественная и простая» вера в Господа сменилась сомнениями и метанием: «Почему все произошло со мной?» Чтобы лучше понять смысл сюжетных поворотов рассказа, вспомним историю Иова — святого старца из «Ветхого Завета» (Книга Иова), которая созвучна повествованию о человеке XX в.
Иов, богобоязненный, «благочестивый», любящий отец и муж, счастлив в своей скромной земной жизни. И спросил тогда Сатана Бога: «Разве даром богобоязнен Иов? Не ты ли, Бог, оградил его: и дом, и все, что у него есть?» Сатана упрекнул Иова в корыстной любви к Богу, и Господь решил доказать, что сердце Иова искренне предано ему и что Иов будет его любить и смиренно принимать утраты, посланные судьбой. И разрешено было Сатане погубить сначала скот, потом дом, жену, детей. Были у Иова минуты отчаяния: «Моя рана неисцелима, без вины». Но тут же он себя прерывал: «Господь не наказывает без вины. Какая?» И обратился Иов с молитвой к Господу о помощи, о просветлении разума, о преодолении сознания собственной праведности и самодостаточности. И все было возвращено Иову, потому что не утратил веры в милосердие Бога, не предался отчаянию и унынию, «во плоти узрел Бога».
Как же повел себя Иов XX века? Он вообразил, что через горнило бедствий ведет его могучая рука к «великому подвигу, к великой жертве» и что «всю жизнь его Бог обратил в пустыню, но лишь для того, чтобы не блуждал он по старым, изъезженным дорогам... а искал нового и смелого пути. Вчерашний столб дыма и огня — разве он не был тем огненным столбом, что указывал евреям дорогу в бездорожной пустыне?.. Он избран». Трижды пронзила его эта мысль: «Он избран». С точки зрения святых отцов, писавших о подобных состояниях духа, Василием Фивейским овладела гордыня, сознание собственной избранности, приравнивающей его к самому Христу. И он пошел к своему «подвигу» . Но для этого нужно было ему, священнику, полюбить сирых мира сего, и он полюбил человека, сбросил «с себя последнее, связывавшее его с прошлым и суетными заботами о жизни». Исповедовал людей и начинал понимать человеческое горе: «Все плачут. И нет помощи!» Что же плохого в такой перемене в отношении к миру? Проанализируем образцы его внутренней речи: «весь живой мир принес ему муки и слезы и ждет от него помощи*, «не согрешил ни он, ни его родители, но это для того, чтобы на нем явилось дело Божие». На похоронах жителя Мосягина о. Василий решил явить дело Божие и воскресить покойника, подобно Христу, оживившему Лазаря. Торжественно, с царственной простотой трижды произнес он: «Семен! Тебе говорю, встань!» Но не встал Семен... О. Василий потрясен, но говорит спокойно, с «зловещей выразительностью бури»: «Ты обмануть меня хочешь? Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость — чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену? В рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним Тобою, все для Тебя! Один Ты! Ну, явись же — я жду!» Этот потрясающий монолог, обращенный к Богу, разрешается бешеным криком: «Ты должен! Отдай ему жизнь! Ему не нужно рая. Тут его дети!» Он приказывает Богу и... кажется ему, что в последний момент опускаются своды, прогибается пол, падает все и рушится мир, небо охвачено огнем. Перед нами ницшеанский бунт человека, охваченного гордыней, самообманом, чувствующим свою избранность и способность влиять на человеческие судьбы. О. Василий, в отличие от Иова, поверил в незыблемость Божественной власти на земле, но вступил в своеобразное соглашение с Господом: *Ты — мне, я — тебе».