Реферат: Некоторые наблюдения над поэтикой Сергея Довлатова

Шлиппенбах вдруг сразу успокоился и говорит:

— Мне большую с подогревом. Галке — маленькую.

<…Когда мы выезжали из подворотни, Шлиппенбах говорил:

— Ну и публика! Вот так народ! Я даже испугался. Это было что-то вроде…

— Полтавской битвы, — закончил я”.

Роль обличителя народных пороков, принятая Шлиппенбахом, в узловом моменте рассказа оказывается несостоятельной. “Алкашей” обличает человек, который через минуту будет, как и они, жадно пить пиво; язык шлиппенбаховских обличений напоминает “проработочную” лексику столь нелюбимого им советского режима (“пропили Россию”); в “диссиденте” Шлиппенбахе люди из толпы видят советского журналиста, наподобие тех, кто оформляет стенгазеты с рубриками “Они мешают нам жить”...

Наконец, задуманная Шлиппенбахом антитеза “царь Петр, символизирующий культуру — современные люди толпы, олицетворяющие пошлость и варварство” терпит сокрушительное поражение: неудачливый режиссер попадает в положение не Петра Великого, а собственного однофамильца (!), шведского генерала Шлиппенбаха, разгромленного Петром в Полтавской битве.

По своему жанру “Шофёрские перчатки” — это развёрнутый и осложнённый дополнительными эпизодами рассказ-новелла. Именно сюжету новеллы свойственна поэтика анекдота. “Сюжетное ядро новеллы чистого типа составляет о д н о событие, ибо новелла как к о р о т к и й рассказ рассчитана на единство и непрерывность восприятия. Сообразно с этим должна строиться композиция новеллы и её изложение. Всё должно быть направлено к тому, чтобы внимание слушателя (<…> читателя) было всё поглощено ходом повествования, чтобы впечатление от новеллы было единым и беспрерывным. Внимание должно быть захвачено и напряжено, как тетива натянутого лука” (ПетровскийМ.А. Морфология новеллы // Ars poetica. Сборник статей. Вып.I. М., 1927. С.74). В “Шофёрских перчатках” описание одного центрального события — приключения рассказчика и Шлиппенбаха — соединено с относительно самостоятельными эпизодами. Это история знакомства “Довлатова” с несостоявшимся режиссёром-диссидентом, “очерк” о привычках Шлиппенбаха, воспоминание о неудачном актёрском дебюте рассказчика в школьные годы и встреча повествователя на Ленфильме с кладовщиком Чипой — бывшим уголовником, которого рассказчик знал, когда служил в охране лагеря для заключённых. Эти эпизоды, скрадывающие жёсткую новеллистическую схему сюжета, придают рассказу черты естественности, нелитературности. Откровенная литературность Довлатова всегда настораживала — показательно, что его любимым писателем был Чехов, в поэтике которого особенную роль играет “случайное”, “непроизвольное”: в событиях, в отборе деталей. Новеллистическая структура, “разбавленная” и закамуфлированная “отступлениями в сторону”, характерна и для так называемых романов Довлатова. По сути дела, они не что иное, как цепь новелл, развёрнутых анекдотов, соединённых фигурой главного героя (он же рассказчик).

Но далёкий от простоты, весьма нетривиальный художественный смысл “Шофёрских перчаток”, конечно же, не исчерпывается сюжетом. Помимо прямого, событийного смысла, литературный текст содержит дополнительные значения, именуемые коннотациями (термин заимствован из языкознания и из семиотики — науки о знаках). В своей книге “S/Z”, посвящённой анализу бальзаковского рассказа “Сарразин”, французский исследователь Ролан Барт так написал о коннотациях: “Но что же такое коннотация? Если попытаться дать ей определение, то она представляет собою связь, соотнесённость, <…> метку, способность отсылать к иным <…> контекстам, к другим местам того же самого (или другого) текста <…>. Коннотация обеспечивает рассеяние <…> смыслов, подобных золотой пыльце, усыпающей зримую поверхность текста (смысл — это золото)” (Барт Р.S/Z. / Пер. с фр. Г.К.Косикова и В.П.Мурат. М., 1994. С.17–18).

Вглядимся в ткань довлатовского текста, в его узоры, образованные коннотациями.

Один из сквозных мотивов в “Шофёрских перчатках” — мотив “ряжения”, балаганного переодевания, пародийной подмены. Он задан уже в заглавии. “Шофёрские перчатки” — это “перчатки с раструбами. Такие, как у первых российских автолюбителей”. Их надевает рассказчик, решившись изобразить царя — основателя города на Неве. Почему эти нелепые предметы должны вызывать ассоциации именно с одеянием первого русского императора — бог весть. Забавно обстоит дело с “царскими” брюками:

“— А брюки? — напомнил Шлиппенбах.

Чипа вынул из ящика бархатные штаны с позументом.

Я в муках натянул их. Застегнуться мне не удалось”.

Но ряженый — не только рассказчик. По-своему не лучше (не хуже) его выглядит и ленфильмовский кладовщик, бывший зэк Чипа: “Из-за ширмы появился Чипа. Это был средних лет мужчина в тельняшке и цилиндре”. Такая деталь, как ширма, придаёт происходящему вид и смысл театральной сцены.

Шлиппенбах хотел снять фильм-обличение в жанре высокой сатиры. Вместо фильма получилось шутовство, балаган с карнавальным лжецарём. Но печальный результат был запрограммирован изначально, культурной мифологией, связанной с образом Петра Великого: ещё в начале петровского правления после возвращения Петра из первого европейского путешествия по России поползли слухи, что государя “подменили немцы”. Другой подтекст довлатовского рассказа — легенды о появлении призрака Петра Великого. Самая из них известная рассказывает о том, что призрак “державца полумира” явился будущему императору ПавлуI и предсказал потомку трагическую смерть. Нелепая фигура в шофёрских перчатках и расстёгнутых штанах, расхаживающая по улицам Ленинграда, — гротескное воплощение и слухов о “подменённом” самодержце, и легенды о Петровом призраке.

Дополнительную гротескность и комизм образу ряженого Петра — “Довлатова” придаёт биографический факт, хорошо известный читателям из других произведений автора. Довлатов — сын еврея и армянки — играет русского царя. Да и внешне, не считая высокого роста и атлетической комплекции, на царя-преобразователя герой-повествователь вроде бы мало похож. Об этом свидетельствует реплика Шлиппенбаха:

“Гримёрша Людмила Борисовна усадила меня перед зеркалом. Некоторое время постояла у меня за спиной.

— Ну как? — поинтересовался Шлиппенбах.

— В смысле головы — не очень. Тройка с плюсом. А вот фактура — потрясающая.

При этом Людмила Борисовна трогала мою губу, оттягивала нос, касалась уха.

Затем она надела мне чёрный парик. Подклеила усы. Легким движением карандаша округлила щеки.

— Невероятно! — восхищался Шлиппенбах. — Типичный царь! Арап Петра Великого…”

Так на кого же всё-таки похож играющий царя рассказчик — на самого государя или на его чернокожего сподвижника и пушкинского предка Абрама Ганнибала?

Аллюзии на пушкинские тексты ещё не раз встретятся в “Шофёрских перчатках”. Ну, например: “С Невы дул холодный ветер. Солнце то и дело пряталось за облаками”. Это слабый отголосок строк из поэмы “Медный Всадник”:

НадомрачённымПетроградом

Дышалноябрьосеннимхладом.

Плескаяшумноюволной

Вкраясвоейоградыстройной,