Реферат: Повесть о Петре и Февронии Муромских
Архангельская А. В.
"Повесть о Петре и Февронии Муромских" написана выходцем из Пскова, протопопом дворцового собора в Москве, а впоследствии монахом Ермолаем-Еразмом для "Великих Четьих-Миней" митрополита Макария. Однако этот текст не был включен в свод, т. к. по целому ряду признаков резко отличался от классической житийной традиции.
Биографические сведения о Ермолае-Еразме весьма скудны. Известно, что в середине XVI в. он приехал в Москву из Пскова и был протопопом дворцового собора в Москве, к началу 60-х гг. постригся в монахи (под именем Еразма) и, возможно, покинул столицу. Ермолай-Еразм отдал дань публицистической литературе, чрезвычайно активно развивающейся в XVI столетии. Здесь его наиболее значительным произведением стал трактат "Благохотящим царям правительница и землемерие", в котором проводится мысль о крестьянстве как основе общества и предлагается твердо определить размеры крестьянских оброков и оградить крестьян от притеснений государственных землемеров и сборщиков, что должно было, с точки зрения автора, привести к уменьшению крестьянских волнений.
Наряду с публицистическими памятниками Ермолай-Еразм создавал и агиографические - "Повесть о рязанском епископе Василии" и "Повесть о Петре и Февронии". Последний из этих текстов и будет предметом нашего пристального внимания.
Целый ряд сюжетных моментов роднит "Повесть о Петре и Февронии" с разными типами народной волшебной сказки. Начальный фрагмент повести напоминает о змеборческих мотивах: князь Петр освобождает жену своего брата Павла от змея-оборотня при помощи Агрикова меча. Появление крестьянской девушки Февронии, исцелившей Петра от струпьев, которыми покрылось его тело от брызнувшей на него крови змея, вводит в повествование традицию сказок о мудрой деве, поражающей своей смекалкой окружающих. Как и княгиня Ольга "Повести временных лет" (образ которой также восходит к сказочной "мудрой деве"), Феврония загадывает загадки, указывая слуге князя, что "не лепо есть быти дому безо ушию и храму (горнице) безо очию", а затем сообщая, что отец с матерью "поидоша взаем плакати", а брат "иде чрез ноги в нави зрети" ("пошел сквозь ноги смерти в глаза глядеть"). Как и в случае с Ольгой, загадки и отгадки разнесены во времени: только в ответ на недоумение юноши, Феврония разъясняет: уши дому - собака, а глаза - ребенок; плакать взаймы значит пойти на похороны, "егда же по них смерть приидет, инии по них учнут плакати"; а смотреть в лицо смерти через ноги - бортничать, т. е. собирать мед на деревьях, "чрез ноги зрети к земли, мысля, абы не урватися с высоты". К сказке о девочке-семилетке восходит и мотив опровержения абсурда абсурдом: в ответ на просьбу князя сделать ему, пока он будет в бане, из маленького пучка льна одежду и платок, Феврония просит князя смастерить из обрубка полена ткацкий стан. Сказочным сюжетным ходом кажется "неравный брак" муромского князя и крестьянской девушки. Столь же традиционен для сказки о мудрой деве сюжет о том, как изгоняемая жена просит дать ей с собой самое дорогое и увозит своего мужа; точно так же Феврония просит бояр разрешить ей взять с собой все, что она захочет, а получив согласие, восклицает: "Ничто же ино прошу, токмо супруга моего, князя Петра".
И все же "Повесть о Петре и Февронии" была обработкой житийных легенд о муромских святых и потому содержит целый ряд традиционных агиографических мотивов, в большинстве своем тесно переплетающихся со сказочными. Змей, искушающий жену князя Павла, посылается дьяволом, и этот момент напоминает о грехопадении Евы, тоже искушаемой змеем-дьяволом. Князь Петр, неоднократно называемый в "Повести" "благоверным", обретает Агриков меч не при помощи силы или хитрости, как сказочный герой, а по молитве, т. к. "имеяше же обычай ходити по церквам уединяяся", причем меч находится в алтарной стене храма монастыря во имя Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Таким образом, волшебный меч одновременно оказывается посланным герою Божественным промыслом. Согласие Февронии исцелить Петра при условии женитьбы на ней также может быть истолковано двояко: как желание сказочной героини во что бы то ни стало добиться счастья и как провидение святой своей будущей судьбы. Необычны чудеса в "Повести": боярские жены жалуются на крохоборство муромской княгини, видя в этом следствие ее крестьянского происхождения: "От коегождо стола своего без чину исходит: внегда бо встати ей, взимает в руку свою крохи, яко гладна". Сразу вспоминаются кости и вино, спрятанные Василисой Премудрой в рукав и превратившиеся в озеро с лебедями. Однако крохи в руке Февронии претерпевают весьма специфическое превращение. "Князь же Петр приим ю за руку и, развел, виде ливан добровонный и фимиян", т. е. крошки хлеба превращаются в ладан и фимиам, использующиеся в православном богослужении. По благословению Февронии за одну ночь превращаются в цветущие деревья воткнутые ею в землю прутья, что, по мнению Д.С. Лихачева, свидетельствует о том, насколько велика сила ее животворящей любви. Вполне традиционен для жития финал повести, рассказывающий о том, как Петр и Феврония перед смертью приняли монашество под именами Давида и Ефросиньи. Последнее дело Февронии - вышивание воздуха с ликами святых, покрывала на Святую Чашу. Троекратный призыв мужа выполнить обещание принять смерть вместе также выполняет функцию чуда. Функцию посмертных чудес выполняет рассказ о двукратном соединении тел супругов в одном гробе, несмотря на желание муромских людей разделить их после смерти, "яко во мнишестем образе неугодно есть положити святых в едином гробе". За этим рассказом о довольно "специфическом" посмертном чуде следует повествование о чудесах "традиционных": "иже бо с верою пририщуще к раце мощеи их, неоскудно исцеление приемлют". Заканчивается "Повесть" традиционной молитвой к Петру и Февронии.
Помимо фольклорной и житийной традиции, в "Повести о Петре и Февронии" традиционно выделяется ряд мотивов, сближающих ее со средневековыми романами о любви, бытовавшими на Западе и Востоке. Наибольшее количество общих черт можно обнаружить при сопоставлении повести с западноевропейским романом о Тристане и Изольде. Как Петр, Тристан одерживает победу над змеем, но заболевает, и тогда на помощь ему приходит Изольда, оказавшаяся опытной целительницей. Против любви Петра и Февронии восстают муромские бояре, уподобляясь в этом вассалам короля Марка. По смерти герои остаются неразлучными: Петр и Феврония похоронены в одном гробу, несмотря на попытки людей нарушить их волю, а из гробницы Тристана вырастает перекинувшийся на могилу Изольды куст терновника, который никому не удается уничтожить. В то же время эти произведения достаточно существенно отличаются друг от друга прежде всего в трактовке темы любви. Тристан и Изольда случайно выпивают любовный напиток и оказываются на всю жизнь одержимыми любовью-страстью, чувством стихийным и всепоглощающим, тогда как жизнь Петра и Февронии, освященная христианским браком, отличается особой "психологической умиротворенностью" (термин Д.С. Лихачева). Кроме того, Петр в русской повести оказывается значительно более пассивным, чем его западноевропейский прототип.
Вечный сюжет о смерти в один и тот же миг находит отражение в поэме Алишера Навои "Лейли и Меджнун". Н.И. Конрад, рассуждавший об этой поэме и ее связи с "Тристаном и Изольдой", замечал: "Могут сказать: да, Лейли и Меджнун умерли в одно и то же мгновение. Но Тристан и Изольда - нет. Не соглашусь: Тристан и Изольда также умерли в одно и то же мгновение - в тот самый миг, когда она с криком - Тристан! - вбежала к нему на замковую башню когда он поднялся навстречу ей с криком: "Изольда!" Мне скажут: он действительно умирает, но она в этот миг только лишается сознания, а потом приходит в себя и поет целую песнь любви и смерти. Не соглашусь: она умерла в тот же миг и поет уже потом... там, где они опять оба вместе <...> Смерть окончательно соединила этих западных Лейли и Меджнуна".
Целый ряд наблюдений о соотношении "Повести о Петре и Февронии" с некоторыми произведениями средневековой западноевропейской словесности был сделан Ф.И. Буслаевым. Чрезвычайно распространен мотив чудесного добывания меча: князь Петр находит его в алтарной стене храма; Зигмунд, герой "Саги о Вёльзунгах", вынимает из священного дерева; валашский витязь Вилиш девять дней молится у четырех каменных столбов, после чего обретает меч. От ядовитой крови побежденного змия погибают бог Тор и англосаксонский герой Беовульф. Исцеление Петра Февронией можно сопоставить с эпизодом Старшей Эдды, рассказывающим о том, как Брингильда учила Зигурда целебным рунам.
Интересно сопоставлены Ф.И Буслаевым рассказ о прыгающем перед ткацким станком Февронии зайце с немецким преданием об основании Кведлинбурга. Предание повествует о том, как Матильда, дочь императора Генриха III вступает в союз с дьяволом, чтобы избавиться от преступной склонности в ней со стороны ее отца, и теряет прежнюю красоту. Однако продажа души состоится только в том случае, если девушка хоть на мгновение заснет в течение трех ночей. "Чтоб воздержать себя ото сна, она сидела за кроснами и ткала драгоценную ткань, как наша Феврония, а перед нею прыгала собачка, лаяла и махала хвостом... собачку эту звали Wedl или Quedl, и в память ее Матильда назвала основанное ею потом аббатство Кведлинбург".
Загадка о плаче взаймы получает своеобразное ироническое переосмысление в одном из фрагментов сказаний о Соломоне и Морольфе, когда последний сообщает, что его мать "пошла... сослужить своей куме такую службу, какой кума уж никогда ей не сослужит" - имеются в виду похороны (Ф.И. Буслаев).
В "Повести о Петре и Февронии" уже нет той бури страстей, которая знакома читателям агиографических произведений Епифания и Пахомия Серба. На смену страстям приходит тихая умиротворенность, погруженность в себя. Феврония обладает огромной внутренней силой и волей, но эта сила и воля очень редко проявляется во внешней аффектации. Примеры внешнего проявления этой внутренней силы лишь косвенно позволяют читателю догадываться о ней (выросшие за одну ночь деревья, превратившиеся в ладан и фимиам крошки, способность читать мысли людей). Любовь в "Повести о Петре и Февронии" - меньше всего всепоглощающая человеческая страсть (как в романе о Тристане и Изольде). Исследователи писали о том, что любовь Февронии к князю Петру непобедима именно потому, что она уже побеждена внутренне ею самой, подчинена ее уму. В "Повести о Петре и Февронии" тема любви оказывается чрезвычайно тесно соотнесенной с темой ума, человеческой мудрости - тоже одной из основных тем древнерусской литературы. В силе своей любви, в мудрости, как бы подсказываемой ей этой любовью, Феврония оказывается выше своего идеального мужа - князя Петра. Но не только любви свойственна мудрость, но и мудрости присуща любовь. Между чувством, умом и волей нет конфликта, нет борьбы, нет противоречия.
Еромолай-Еразм - мастер прекрасных, отчетливо зримых описаний. Таково, например, первое появление в повести девушки Февронии: посланец князя Петра находит ее в простой крестьянской избе, в бедном крестьянском платье, занятую рукоделием: Феврония сидит за ткацким станом и ткет полотно, а перед нею скачет заяц. Заяц -образ, восходящий к фольклору, который тоже выполняет функцию сложной характеристики героини, символизируя собой ее слияние с природой, ее девичью чистоту и одновременно - будущую свадьбу.
Д.С. Лихачев восхищался описанием предсмертного жеста Февронии: когда Петр в третий раз послал к ней сказать, что пришло время умирать, она воткнула иглу в покрывало и обернула вокруг нее золотую нить. В тех условиях, когда в литературе быту и детальным описаниям уделяется не так много места, "жест Февронии драгоценен, как и то золотое шитье, что она шила для Святой Чаши" (Д.С. Лихачев).
Таким образом, наиболее яркой чертой "Повести о Петре и Февронии" является тесное переплетение в ней фольклорных и агиографических мотивов. Фольклорная стихия привнесла в текст повести бытовую конкретность, не свойственную современным ей литературным памятникам. Нетрадиционный характер житийной "Повести о Петре и Февронии" делал ее, очевидно, неподходящей для агиографических канонов XVI в. Хотя она была создана одновременно с окончательной версией "Великих Миней Четиих", в их состав включена не была. Фольклорные мотивы повести, ее лаконизм, отсутствие этикетных черт - все это делало ее чуждой агиографической школе митрополита Макария.