Реферат: Преломление готической традиции в произведении Эдгара По "Повесть о приключениях Артура Гордона Пима"
Как видно из цитаты, сновидение Пима организует сюжетное продвижение в структуре 2 главы. Тёмная и затхлая атмосфера трюма несомненная предпосылка к такому состоянию героя, запутавшемуся в пространственных координатах реального и ирреального , к чему добавляется мистическая окраска сновидения, перешедшего для героя в пространство реальности и ставшего затем объяснимым с точки зрения здравого смысла: львом, оказавшимся там неизвестно откуда, в действительности был его ньюфаундленд Тигр, объективность которого порождает достоверность и реальность иррациональной части повествования. Сновидение Пима имеет непосредственно гротескную природу, преломляющую характерные черты категорий иррационального и мистического , присущих поэтике готических произведений, но у Эдгара По имеющих видоизменённую специфику в интерпретации и сюжетно-пространственном окружении, — следовательно, и свои идейно-тематические задачи и художественную направленность . Главное здесь для Эдгара По – создать впечатление достоверности, поскольку автор в этой повести прибегает к приёму мистификации, с установкой на подлинность описанных в ней происшествий, случившихся с Пимом, якобы ведшем дневник и отчасти написавшем эту историю по памяти совместно с Эдгаром По.
Ещё один яркий пример, относящийся к необъяснимым и даже сверхъестественным явлениям, содержит 10 глава «Приключений Пима», в которой также отражается установка на достоверность описываемых событий:
«Медленно, но более уверенно, чем прежде, бриг приближался к нам — нет, я не могу рассказывать об этом событии спокойно. Наши сердца бились всё сильнее, и мы излили душу в отчаянных криках и благодарениях Всевышнему за полное, неожиданное, чудесное избавление, которое вот-вот должно было свершиться. И вдруг с этого таинственного корабля (он был совсем близко) потянуло каким-то запахом, зловонием, которому в целом мире не найти ни названия, ни подобия…что-то адское, удушающее, невыносимое, непостижимое. Я задыхался, мои товарищи побледнели, как мрамор. Для вопросов времени уже не оставалось: незнакомец был футах в пятидесяти и, казалось, хотел подойти вплотную к нашей корме, чтобы мы, вероятно, могли перебраться на него, не пуская лодки. Мы кинулись на корму, но в этот момент корабль внезапно отвернуло от курса на пять-шесть румбов, и он прошёл перед самым нашим носом, футах в двадцати, дав нам возможность увидеть всё, что творится на борту. До конца дней моих не изгладится из памяти невыразимейший ужас, охвативший меня при виде того зрелища. Между кармой и камбузом валялись трупы, отталкивающие, окончательно разложившиеся, 25 или 30, среди них и женские. Тогда-то мы и поняли, что на этом Богом проклятом корабле не оставалось ни единого живого существа. И всё же мы взывали к мёртвым о помощи! Да, в тот мучительный момент мы умоляли долго и громко остаться с нами не покидать нас на произвол судьбы, которая превратит нас таких же, как они, принять нас в свой смертный круг! Горестное крушение наших надежд повергло нас в форменное безумие, мы неистовствовали от страха и отчаяния. Едва мы испустили первый крик ужаса, как, словно бы в ответ, раздался звук, который человек даже с самым тонким слухом принял бы за вопль себе подобного. В эту минуту судно снова сильно отклонилось в сторону, открыв перед нами носовую часть, и мы поняли причину звука. Опираясь на фальшборт, там по-прежнему стоял тот высокий человек, и также кивал головой, хотя лица его не было видно. Руки его свесились за борт, ладони были вывернуты наружу. Колени его упирались в туго натянутый канат между шпором бушприта и крамболом. К нему на плечо, туда, где порванная рубашка обнажила шею, взгромоздилась огромная чайка; глубоко вцепившись когтями в мёртвую плоть, она жадно рвала её клювом и глотала куски. Белое оперение её было забрызгано кровью. Когда судно, медленно поворачиваясь, приблизило к нам нос, птица как бы с трудом подняла окровавленную голову, точно в опьянении посмотрела на нас и лениво оторвалась от своей жертвы, паря над нашей палубой с куском красновато-коричневой массы в клюве, который затем с глухим ударом шлёпнулся у самых ног Паркера. Да простит меня Бог, но именно в этот момент у меня впервые мелькнула мысль, – впрочем, предпочту умолчать о ней, – и я невольно шагнул к кровавой лужице. Подняв глаза, я встретил напряженный и многозначительный взгляд Августа, который немедленно вернул мне самообладание. Кинувшись стремительно вперёд, я с отвращением выбросил безобразный комок в море.
Итак, терзая свою жертву, хищная птица раскачивала поддерживаемое канатом тело; это движение и заставило нас подумать, что перед нами живой человек. Теперь, когда чайка взлетела в воздух, тело изогнулось и немного сползло вниз, открыв нам лицо человека. Ничего более ужасающего я не видел! На нас смотрели пустые глазницы, ото рта остались одни зубы. Так вот какая она, та улыбка, что вселила в нас радостные надежды! Так вот… впрочем, воздержусь от рассуждений…»
Эдгаром По в этом отрывке воспроизводится атмосфера ужаса , достигнутая им посредством следующих художественных деталей и приёмов:
1) употребляя принцип контраста в описании эмоционального состояния героев — от радостного ожидания своего спасения до глубочайшего ужаса перед лицом необъяснимого, Эдгар По усиливает психологическую составляющую завязки сюжета;
2) иррациональное изображается в подробностях, в детальном описании кровавых картин, точно воссоздающих ужасную атмосферу увиденного;
3) фантастика сочетается с мистикой, усложняя эстетику художественного эффекта, а объективность происходящего – с необъяснимостью явления, порождая эффект достоверности.
Оригинальная поэтика Эдгара По придаёт готическим мотивам своей повести специфическое звучание: с одной стороны, установку на достоверность описанных событий, с другой — их исключительность в неимении хоть сколько-нибудь доказуемых логических объяснений своей природы:
«…С тех пор я не раз пытался приоткрыть завесу неизвестности, которая покрывала судьбу незнакомого брига. Постройка и внешний вид, как я уже сказал, наводили на предположение, что то было голландское торговое судно; о том же говорила одежда команды. Мы с лёгкостью могли бы прочитать название на борту и вообще заметить что-нибудь характерное, что помогло бы проникнуть в причины катастрофы, но из-за чрезмерного возбуждения решительно ничего не соображали. По шафрановому оттенку кожи на тех трупах, которые не успели окончательно разложиться, мы заключили, что команда погибла от жёлтой лихорадки или иной, столь же заразной болезни. Если это так (ничего другого я не могу себе представить), судя по положению трупов, смерть настигла несчастных внезапно, причём всех сразу, то есть всё произошло совершенно иначе, нежели вообще имеет место даже при самых широких эпидемиях, какие известны человечеству. Причиной бедствия, возможно, стал яд, случайно попавший в провиант, или употребление в пищу какой-нибудь неизвестной разновидности рыбы, или морского животного, или птицы. Впрочем, бессмысленно строить предположения относительно того, что навсегда окутано ужасающей и непостижимой тайной…»
Итак, по рассуждениям рассказчика можно заключить, что автор-писатель указывает на принадлежность этого корабля к голландскому, т. е. косвенно намекая на старинную легенду о «Летучем голландце». Конечно, описания этого призрачного корабля отражают творческую индивидуальность автора, а именно: все описания чётки и материалистичны, они находятся на грани мистики и фантастики, объективного и необъяснимого, что можно вполне определить, как модифицированную готику . Готические принципы и установки видоизменены и интерпретированы здесь не только в поэтике повествования, но и привнесены Эдгаром По в иную жанровую форму—в жанр морского романа . Причём, необходимо отметить, что само повествование от первого лица в этой повести значительно снижает готическую предустановку атмосферы ужасного , к чему добавляется манера рассказчика логически рассуждать, что также видоизменяет общую стилистику произведения, стирая условность художественного мира, присущего чистой готике. Однако, таким образом, появляется новая возможность к созданию подобного, но видоизменённого художественного мира, где различные оттенки фантастики и мистики сосуществуют, а материально ощутимое (корабль, описания трупов, ощущений обоняния и т. д.) граничит с необъяснимостью и исключительностью встреченного явления. Понимая широко готический тип сюжетного развёртывания , при котором герой продвигается в глубину готического топоса, встречаясь с иррациональным и ограничиваясь фатумом, — то «Путешествие Пима» становится альтернативой к такому пониманию и трактовке неизведанного и необъяснимого, становится вариантом столкновения человека с незаурядными явлениями, становится путешествием героя в глубь фантастического и необъяснимого, представленного своеобразием дарования Эдгара По новой и более современной модификацией готики. Жанровая форма морского романа вполне подошла к осуществлению этого художественного замысла: 1)как и готический, герой Э. По, путешествуя, тоже неволен в своих действиях; 2)путешествуя, он встречается с иррациональным и мистическим; 3)как герой со своеобразной психикой, который способен испытывать мистические ощущения и страхи, он сам является формовыражением категории иррационального, через образ-реакцию которого и создаётся готический фон ужасного и необъяснимого. Вот, например, цитата, иллюстрирующая характер автора-повествователя: «…Его манера (Августа) рассказывать о своих приключениях в океане вполне отвечала моему экзальтированному характеру, и они находили отклик в моём пылком, хотя несколько болезненном воображении. Странно также, что моё влечение к морской жизни более всего подогревалось тогда, когда он рисовал случаи самых невероятных страданий и отчаяния. Меня не пленяли светлые тона в картинах. Мне виделись кораблекрушения и голод, смерть или плен у варварских орд, жизнь в терзаниях и слезах на какой-нибудь седой необитаемой скале, посреди недоступного и непостижимого океана. Впоследствии меня уверяли, что подобные видения и вожделения — ибо они действительно превращались в таковые — обычны среди всего людского племени меланхоликов; в то же время, о котором идёт речь, я усматривал в них пророческие проблески высшего предначертания, которому я в какой-то мере обязан следовать…»
Ещё одним ярким примером, показывающим такую характерность героя и отражающим готические мотивы, является эпизод приключений героев на неизвестном острове, на котором не было, по словам рассказчика, «никаких светлых предметов». Эпизод этот происходит в загадочных шахтах, или пещерах, внутри которых были настенные рисунки, в точности описывающие их тоннельные разветвления. Цитата описывает попытку героев найти через них безопасный выход, не влекущий за собой столкновения с варварами.
«…Не сразу я мог набраться духу, чтобы последовать его примеру, но в конце концов всё-таки решился. Ещё до того, как пойти на это рискованное предприятия, Петерс снял рубашку, которую я связал с моей собственной, сделав таким образом необходимую для спуска верёвку. Сбросив Петерсу найденное в пропасти ружьё, я привязал её к кустам и начал быстро спускаться вниз, пытаясь энергичными движениями преодолеть дрожь, которую я не мог унять никак иначе. Меня хватило, однако, на первые 5-6 шагов; при мысли о бездне, разверзшейся под ногами, и о ненадёжных ступенях и клиньях из мягкого мыльного камня, которые служили единственной мне опорой, воображение моё разыгралось необыкновенно. Напрасно я пытался отогнать эти мысли, вперив взгляд в плоскую поверхность, стены прямо перед собой. Чем упорнее я старался не думать, тем ужаснее и отчётливее возникали у меня в голове разные видения. Наконец настал тот момент, столь опасный в подобных случаях, когда мы заранее как бы переживаем ощущения, испытываемые при падении, и ясно представляем себе головокружение и пустоту в животе, и последнее отчаянное усилие, и потемнение в глазах, и, наконец, острое сожаление, что всё кончено и ты стремительно летишь головой вниз. Мои фантазии, достигнув критической точки, начали создавать свою собственную реальность, и все воображаемые страхи действительно обступили меня со всех сторон. Я чувствовал, как дрожат и слабеют ноги, как медленно, но неумолимо разжимаются пальцы. В ушах у меня зазвенело, и я подумал: Это по мне звонит колокол! Теперь мной овладело неудержимое желание посмотреть вниз. Я не мог, не хотел смотреть больше на стену и с каким-то безумным неизъяснимым чувством, в котором смешался ужас и облегчение, устремил взгляд в пропасть. Тут же мои пальцы судорожно вцепились в клин, и в сознании, как тень, промелькнула едва ощутимая надежда на спасение, но в то же мгновение всю душу мою наполнило желание упасть — даже не желание, а непреодолимая жажда, влечение, страсть. Я разжал пальцы, отвернулся от стены и, раскачиваясь, замер на секунду. Потом сразу помутилось в голове, в ушах раздался резкий, нечеловеческий голос, подо мной возникла какая-то страшная призрачная фигура, и, тяжело вздохнув, я с замирающим сердцем обрушился к ней на руки.
Я потерял сознание, но Петерс поймал меня…»
Иррациональная категория, выраженная в психическом состоянии Пима, и создаёт такой готический фон . Рассказчик сам показывает градацию и причинно-следственную специфику своего гиперболического состояния страха, повлекшего за собой галлюцинацию в образе страшной призрачной фигуры и его падение с потерей сознания. И, как всегда в таких случаях, сверхъестественное , очень тесно связанное с субъектом героя, кульминируется в рациональном ключе : призрачной фигурой оказывается его друг Петерс, спасший его от падения. Сами краски, какими окутывает себя рассказчик, не описывают обычное состояние страха, а раскрывают его в мистическом, ирреальном ключе , с изображением извращённого, сверхъреального состояния страха и, обратного ему, желания упасть . Как видно, герой сам преломляет категории мистического и иррационального; по сути, он сам отражает характер готических мотивов и образов, причём в повести есть даже такой эпизод, в котором рассказчик переодевается в вещи матроса, загадочным образом убитого на бунтарском корабле, чтобы запугать их суеверного капитана, которого и подозревали в этом убийстве. Т. е. даже в этом эпизоде отражается взаимосвязь повести с характерными чертами готического жанра, так как сам герой является несущей частью готических мотивов и непосредственно является их выразителем наряду с необъяснимой атмосферой некоторых эпизодов в структуре повести. Только готика как категория условного художественного мира в этом эпизоде словно пародируется рассказчиком. Преломление готики как таковой в повести осуществляется параллельно с её пародированием, так что в повести имеет место её переосмысление на художественном уровне: устанавливается рациональный взгляд Эдгара По-художника на возможное иное её воплощение в искусстве. Иррациональные проявления человеческих поступков, как, например, каннибальство, описанное в повести, — также несомненные показатели такого пересмотра, пересмотра иррационального и дьявольского, бывших в классических готических произведениях содержательным планом сверхъестественного. По же, наоборот, показывает, что и человек способен быть формой дьявольского и иррационального, воплощать собой извращённые поступки в критические минуты своей жизни. Эта чёрная готика, окрасившая повесть в мрачные тона, воплотилась не только в своеобразной поэтике и стилистике Эдгара По, но и в конкретном сюжетном развёртывании её эпизодов. Тут уже сама материальность иррациональных проявлений поступков человека воплощает содержательные мотивы готики.