Реферат: Зигфрид Ленц Урок немецкого

«Я думаю, читатель обратил внимание, что, прослеживая историю взаимоотношений ругбюльского полицейского и художника Макса Нансена, 3. Ленц особенно представлен к тому, как и отчего нарушилась их дружба. Это не случайно, как не случайно и то, что взаимоотношения именно этих героев - несомненно главная, ведущая тема мемуарной летописи Зигги Йенсена»[4].

Действительно - ведь ненависть к художнику, одержимость в его преследовании проявились у ругбюльского полицейского не сразу. Ничего похожего, свидетельствует Зигги, не было, например, в тот первый, памятный день, в ту апрельскую пятницу 1943 года, когда Иене Оле Йепсен стал собираться в Блеекенварф, дабы вручить художнику только что полученный приказ из Берлина. Мы видели, как он смущенно пожал плечами, встретив жену художника: нет, он не причастен к этой истории и сожалеет о своей миссии. Мы видели его и у Нансена - старые приятели, друзья детства сидели за традиционной рюмочкой джина, и ругбюльский постовой не без сочувствия спрашивал: «Как по-твоему, Макс, чем ты им не угодил? Почему тебе нельзя больше работать? »

Не было у Йенсена никакой страсти, никакого особого рвения и позже - в тот день, когда он предъявил художнику к исполнению новый приказ - о конфискации картин. Да, он сразу же дал понять, что не пойдет ни на какую сделку - дружба дружбою, а служба службою. И он честно предупредил художника, что будет требовать неукоснительного выполнения приказа, таков уж его долг. Но даже и в этот день он еще пытается как - то утешит художника, наивно и жалко предполагая: «А может статься, они возвратят картины...посмотрят и вернут?»

Когда же, с какого момента начало все неостановимо и необратимо меняться? Не тогда ли, когда в ответ на все то же - я выполняю свой долг, Макс, ты же знаешь, чего требует от меня мой долг, - художник взрывается - «Как же, прекрасно знаю, но и тебе не мешает знать: меня с души воротит, когда вы рассуждаете о долге. Когда вы рассуждаете о долге, приходится и другим задумываться кое о чем задуматься... А потому заруби себе на носу: я буду по - прежнему писать картины?».

Да, именно здесь, когда художник выражает неповиновение приказу, мы сразу же начинаем улавливать и в облике постового явственно новые подробности. Стоит только вспомнить, как он сразу же приосанился, ругбюльский полицейский, как исчезла из его позы былая растерянность и неловкость, как выразилось в ней сразу же начальственное нетерпение и какой неприкрытой угрозой, каким металлом зазвучали его голос: «Берегись, Макс! Больше мне тебе нечего советовать нечего: берегись!» А уже потом было все остальное - и слежка, и изъятия картин, и то чувство превосходства, даже торжества, которое прочитал Зигги на лице отца вдень ареста художника... Что же произошло?

Послушаем самого Йенса - он изъясняется на этот счет не однажды и без всякого околичностей. Этот человек, его земляк, ничего, видите ли не признает - «никаких запретов и распоряжений». Законы и постановления не про его честь писаны», они для других». И еще подчеркивает при этом, что «таковы уж мы из Глюзерупа»!.. Нет, это только ты такой, бросает он художнику. «Ты исключение. Есть и другие - большинство, - они подчиняются общему порядку, а тебе подавай твой личный порядок!.. Ваш брат считает себя выше всех, вам плевать на то, для других закон. Но не ты первый и не ты последний, многим из вашего брата внушили, что к чему, и ты - дай срок - другое запоешь!».

Ругбюльский полицейский задет за живое - вот в чем дело. И задет за живое именно потому, что неповиновение художника, как нетрудно угадать, есть для него не просто не повиновение некоему «порядку» вообще, а неподчинение порядку, на котором стоит и который исповедует и лично он, Иене Оле Йепсен. Это вызов и ему лично - вызов его «я», его, если угодно человеческому достоинству, как он его понимает. Ибо по-солдатски безоговорочное подчинение «общему порядку», «закону», приказу» - это для него долг не формальный, но тот внутренне принятый Долг, который составляет безусловный принцип его существования, его «смысл жизни». В этом вся суть, именно это акцентирует со всей настойчивостью Зигфрид Ленц, показывая нам психологический механизм поведения своего героя. Не случайно он предоставляет ему возможность высказаться на этот счет не раз и не два - и тоже вполне определенно. С гордостью за свое кредо. «Меня не интересует, выгадает ли человек от того, что выполнит свой долг, будет ли ему от этого польза или нет...» «Беспокоиться? Кто выполнит свой долг, тому не о чем беспокоится, даже если когда-нибудь изменится время...». Как видим, формулировкам Йенса может позавидовать любой экзистенциалист - и, кажется, заставляет своего героя прибегать к этой типичной экзистенциалистской фразеологии. Зигфрид Ленц делает это тоже не случайно - не без пародийного полемического прицела. «Ты, - говорит постовой своему сыну, - многое слышал, только одного не слыхал, что человек должен оставаться верен себе, должен выполнять свой долг, как бы ни изменилась обстановка, я имею в виду осознанный долг». Вот ведь как: «верен себе, «осознанный», не иначе!..

Конечно, нормальному, нравственному здоровому человеку трудно представить, что набор не рассуждающих солдатских добродетелей, восхваляемых ругбюльскими полицейским, может действительно стать основой для безусловного принципа жизни человека, для его «экзистенции».

Но кто возьмется утверждать в наш век, что этого не бывает, что рабская психология «безотказного орудия» не может заполнить место такой «безусловности»? Еще как может - недавняя история гитлеровской Германии развеяло немало иллюзий на этот счет. Вот почему, если говорить даже только об исторически типизирующем значении романа, то и с этой стороны фигура ругбюльского постового заслуживает особого внимания. В своей зловещей монументальности она вырастает поистине до масштаба символа, становится как бы олицетворением той темной, самодовольной силы верноподданнического послушания, которая отличала миллионы таких же обычных, рядовых, немецких обывателей, как Йене Оле Йепсен, и делала их "безотказным орудием" нацистского насилия. Можно не сомневаться, что именно через этот образ прежде всего выразил автор и свое осознание, и свой приговор одной из самых страшных черт мелкобуржуазной психологии, способный служить благодатной почвой для возникновения фашизма.

Вернемся, однако, к «осознанному долгу» ругбюльского постового, к этой психологической и нравственной доминанте его личности. Почему для 3. Ленца так важно выявление именно этой личностной основы его служения «общему порядку»?

Я думаю, мы не ошибемся, если скажем, что в немалой степени это обусловлено, конечно, острой и актуальностью той нравственно - психологической проблемы современности, которая приобрела особое значение именно в свете недавнего исторического опыта - проблемы ответственности человека за то, что содеяно им во исполнении того или иного долга. Ведь сколько и ныне еще в ФРГ таких, кто выставляет свое служение долгу во времена «третьего рейха» в качестве некой безусловной индульгенции: они, видите ли, были всего лишь солдатами, они только выполняли свой гражданский долг и потому не могут за то, что приходилось им делать, что им приказывали. Они - только исполнители. Но при этом, однако же, они не прочь поставить себе еще и в заслугу то, что были добросовестными исполнителями, честно несли свой гражданские обязанности!..

Но долг, если для человека это действительно долг, есть, как это показывает 3. Ленц, личное дело каждого. Ничто не может его заставить принять что - то в качестве своего долга, если он сам этого не примет. Его можно принудить к выполнению тех или иных приказов - угрозой наказания, страхом смерти. Но считать это своим долгом - никогда. Долг есть только то, что ты сам признаешь в качестве безусловного принципа своей жизни, только то, что принято актом твоего собственного, личного самоопределения. И именно поэтому долг и не может быть ни при каких условиях и ни при каком содержании инстанцией, способной снять с человека ответственность за весь, полный объем совершенного во имя его. Ты не отвечаешь за содержание приказов, ты всего лишь принимал их к безусловному исполнению? Но не забывай, что безусловное это исполнение ты сам принял на себя, сам признал своим долгом, сам выдал санкцию производителям приказов решать за тебя, сам поставил свою подпись на чистом векселе.

Вскрывая личностный характер служения ругбюльского постового своему долгу, показывая его как единственно возможную, психологически неизбежную форму отношения человека к долгу, если он действительно считает свои обязанности долгом, 3. Ленц выступает тем самым против двойной бухгалтерии тех, кто гордится, что был бескорыстен и честен в исполнении своих гражданских обязанностей, и в то же время снимает с себя ответственность за то, что приходилось ему делать, исполняя эти обязанности. «Это не я замахиваюсь», - говорит ругбюльский полицейский, предъявляя художнику приказ о запрете писать картины. «Нет, ты не замахиваешься, зато ты рад стараться», - отвечает художник. Он мог бы выразить это по-другому: ты рад стараться, - значит, и ты замахиваешься. Итак, уже со стороны этой, достаточно злободневной проблемы современности образ ругбюльского полицейского представляет, как видим, немалый интерес. И одного этого было бы, конечно, вполне достаточно, чтобы оправдать внимание 3. Ленца к психологии своего безотказного исполнителя приказов. »

Однако есть в художническом исследовании 3. Ленца и еще один, не менее важный и общезначимый проблемный аспект. Нетрудно понять, что выбрав для роли преследователя художника Нансена человека, считающего безусловное выполнение приказов своим личным делом, своим долгом, 3. Ленц создал ситуацию столкновения противоположных, взаимоисключающих отношений к жизни, двух полярных человеческих « правд». Правда художника - с его независимостью, духовной свободой, с его «личным порядком», определения которого он никому не уступит - начисто зачеркивает ругбюльского полицейского с его правдой безоговорочного подчинения чужой воле - воле «законной» власти. Равно как и правда Йенса Оле Йепсена требует устранения правды художника. Хочу добавить от себя мое мнение об отце Зигги и его подчинении «закону». Прочитав роман, я сама увидела насколько отец Зигги ходячая «машина», которая может без всякого раздумья выполнить то, что ему приказали. И он выполнит свой долг честно, добросовестно, даже в таком глухом Ругбюле. Меня очень поразило это подчинение, оно настолько глупо, примитивно и несет за собой только огромный ущерб человеку, даже осмелюсь сказать всему человечеству. Отец Зигги - это же настоящая машина, к ним могу также я отнести мать Зигги. Насколько нужно быть преданным своему долгу и «бессердечным», что даже относится к своему другу как к врагу, который в детстве спас ему жизнь, когда он тонул. Но самое страшное преступление, я считаю, это преступление против своих детей. Йепсен хочет сделать из них такие же «машины послушания». Как собственный отец может выдать своего сына Клааса властям, и тем более, зная, что его могут приговорить к смертной казни. Как ругбюльский полицейский может преследовать своего младшего сына Зигги, потому что тот помогает художнику, и хочет посадить его в тюрьму. Если от одного человека пострадало столько безвинных душ, то страшно представить, что происходило по всей Германии. Но мне, конечно, не верится, что ругбюльский постовой настолько жесток. Неужели ничего человеческого, а если точнее гуманного не осталось? Я нашла ответ на свой вопрос в статье И. Виноградова: «Злобное превосходство и болезненное удовлетворение на лице ругбюльского полицейского в ту минуту, когда он арестовывает художника? Или, может быть, те чувства, которые раздирают Йенса Оле Йепсена, когда он оказывается перед необходимостью либо изменить долгу, либо выдать Клааса властям? Мы помним эти сцены, они написаны с подлинным драматизмом и психологической точностью - даже этот неистовый ревнитель долга явно не выдерживает, готов вот - вот дрогнуть, и только тупая жестокость жены, еще более упрямой в своем фанатизме, заставляет его в конце концов остаться верным своему фантому... Долг ругбюльского полицейского сшит не слишком явно не по мерке человека, слишком через многое требуется переступить - вот итог, которому неопровержимо подводит нас своим исследованием 3. Ленц. Поэтому - то в этой катастрофической для человека ситуации, когда исполнение долга требует отказа от человечности, когда иными словами, гражданская моральность перестает быть нравственной, - в этой ситуации добросовестный исполнитель долга становится и его жертвой. Палачом самого себя.

Но не надо забывать, что этот «порядок подчинения» сделал из отца Зигги, предателем высшего и исполнительного долга всякого человека - быть и оставаться в любых ситуациях прежде всего Человеком. Но не надо забывать, что в романе есть и другие герои, которые испытали на себе это влияние и вынесли свой урок, и даже остались на пути нерешенности с задаваемыми вопросами: А что дальше? А как дальше? Это конечно же, Зигги.

Образ Зигги - поразительное создание немецкого художника. Поразительное по душевной подлинности и свежести, по глубокому и тонкому лиризму, по какой - то пронзительной, щемящей ноте горестной, тоскующей и вместе стойкой человечности.

Перед нами раскрывается мир души, разительно, редкостно одаренной, - вот первое, хотя, может быть, и не самое главное, что должно здесь сказать , потому что именно с этого ощущения и, если можно так выразится, с ощущением подлинности этого ощущения начинается наша вера в Зигги как в живое лицо и наше человеческое доверие к нему. Будь иначе, он просто превратился бы для нас в условную фигуру, которая только и делает вид, что водит пером, тогда как пишет за него автор. Естественность этого ощущения поддерживается, конечно, тем, что одаренность Зигги, эту специфическую константу его личности, мы распознаем буквально во всем - не только в стиле, но и в том, как он видит мир, как чувствует и понимает живопись, в его детских играх и фантазиях ,и в его острой наблюдательности, в интенсивности его внутренней жизни и в его молчаливой скрытности.

Но прежде всего, конечно, в его нравственной талантливости. Это - главное в Зигги, и именно здесь прежде всего и происходит сопряжение его образа с ведущей темой романа - темой нравственных критериев человека, темой гуманизма, от которого зависит все благополучие нации. Бедная, беззащитная душа, смертельно раненная злом, ненавистью и бесчеловечностью окружающего ее мира? Но нет, не такая уж бедная, не так он уж беззащитен, этот маленький упрямец, которого не свернешь с пути никакими силами.

Да, положение его не позавидуешь - ни в прошлом, ни теперь, в этом образцово - показательном заведении для трудновоспитуемых несовершеннолетних, где царят такие «мягкие», такие «гуманные», такие современные методы социальной дрессировки подопытных человеческих особей. Да, мир этот успел довести его уже и до болезни, до той самой «фобии Йепсена», которую в других вариантах, под другими имена и символами приходится изучать в наш век не одному только Вольфгангу Макенроту и на примерах не менее печальных и знаменательных, чем случай Зигги.

И все же есть в нем - и до болезни, и даже в самой его болезни - тот неподатливый, упругий духовный стержень, что дает ему устойчивость и силу перед лицом любого насилия - даже тогда, когда усталость и отчаяние лишают его, казалось бы, уже всяких сил. Он еще только ищет свой путь, но он хорошо знает, в каком направлении его искать. Он знал это даже мальчишкой, даже тогда, когда в Глюзерупской гимназии было задано сочинение «На кого я хочу походить?», и маленький Зигги, дабы избавить себя от оценок близких людей, придумал из «кусочков» собственный символический идеал, некого Хейнца Мартенса. Того самого Мартенса, что в резиновых сапогах и с сигнальной ракетницей в руке отправился на пустынный остров Кааге, ставший излюбленным метом учебных бомбометаний для английский летчиков, - отправился, чтобы защитить гнездующихся там птиц, подавая летчикам сигнал за сигналом: внимание остров обитаем, здесь - живая жизнь!..

Конечно, скажем мы, этого слишком мало для некоторой социальной или политической программы действий. Это верно.

Но, во - первых, стоит ли обязательно требовать такую программу от Зигги, у которого вся жизнь впереди?

А, во - вторых, хотя этого мало, но так ли уж вместе с тем и мало? Так ли мало, если и вообще о позитивной программе речь может идти только тогда, когда имеется в виду защита жизни, а не смерти, добра, добра, а не жестокости, правды, а не лжи?

Во всяком случае, для Зигги Йепсена этих исходных ориентиров жизненного выбора оказалось достаточно, чтобы он сумел понять то , что понял по выполнению штрафного задания, в те дни, когда готовился покинуть навсегда покинуть свой тюремный остров. Он понял, что, куда бы он не поехал, где бы он не оказался, он никуда не уйдет от своего Ругбюля, о его вопросов, от ответственности за него. «Окруженный знакомыми лицами, осаждаемый воспоминаниями, перенасыщенный событиями в моем родном краю, я знаю, что мне делать... потерплю крушение на Ругбюле? Пожалуй, это можно и так назвать» ».

Проходит три с половиной месяца с тех пор, как Зигги Йепсен начал трудиться над сочинением о радостях исполненного долга. Психологи пытаются определить его состояние, а директор, листая исписанные тетради. Признает, что такая добросовестная работа заслуживает удовлетворительной оценки и Зигги может вернуться в Общий строй. Но Зигги не считает свою исповедь оконченной и добивается разрешения остаться в карцере, чтобы подробнее показать не только радости, но и жертвы долга. От Макенрота он успевает получить вместе с сигаретами очерк о Максе Нансене, который, по убеждению психолога, оказал на Зигги наиболее сильное влияние. Зигги вспоминает, как однажды вечером сквозь неплотную светомаскировку на окне мастерской отец разглядывает художника, который короткими, резкими ударами кисти касается изображения человека в алой мантии и еще кого-то, исполненного страхом. Мальчик догадывается, что у страха лицо его брата Клааса. Застигнутый за работой художник решает сделать нечто несовместимое с ненавистным ему долгом, рвет на сверкающие лоскутья свою картину, это воплощение страха, и отдает полицейскому как вещественное доказательство духовной независимости. Йене признает исключительность его поступка, ибо «есть и другие — большинство, — они подчиняются общему порядку».

Полицейский подозревает, что его сын прячется у художника, и это заставляет Клааса вновь менять укрытие. На другой день во время налета английской авиации Зигги обнаруживает тяжело раненного Клааса в торфяном карьере и вынужден сопровождать его домой, где отец немедленно извещает о случившемся в гамбургскую тюрьму. «Его вылечат, чтобы произнести приговор», — говорит художник, глядя на безучастных родителей.

Но настает и его час... Зигги оказывается свидетелем ареста художника, того, как тот пытался сохранить хотя бы последнюю полную страха работу «Наводчик туч». Нансен не знает, как надежнее спрятать холст, и тут, в темноте мастерской, ему на помощь приходит мальчик. Он поднимает свой пуловер, художник обертывает картину вокруг него, опускает пуловер, закрыв блеск огня, пожирающего картины, и он укрывает их в новом тайнике. Туда же он прячет «Танцующую на волнах», которую отец требует уничтожить, потому что там изображена полуобнаженная Хильке. Художник понимает состояние Зигги, но вынужден запретить ему бывать в мастерской. Отец, от которого мальчик защищает картины, грозит упрятать сына в тюрьму и пускает по его следу полицейских. Зигги удается обмануть преследователей, но ненадолго, и его, сонного, беспомощного, арестовывают в квартире Клааса..

Теперь, встречая 25 сентября 1954 г. свой двадцать первый день рождения, свое совершеннолетие в колонии для трудновоспитуемых, Зигги Йепсен приходит к выводу, что он, как и многие подростки, расплачивается за содеянное отцами. «Ни у кого из вас, — обращается он к психологам, — рука не поднимется прописать ругбюльскому полицейскому необходимый курс лечения, ему дозволено быть маньяком и маниакально выполнять свой треклятый долг».

Смысл обращения Зигфрида Ленца к нацистскому прошлому своей родины достаточно отчетливо обозначен уже в названии романа, его прозрачной иносказательностью. Правда, может показаться несколько странным, свой урок немецкого 3. Ленц проводит на полупустынном берегу Северного моря, в провинциальной глуши, где весь «новый порядок представлен одиноким домом ругбюльского полицейского»