Сочинение: Булат Окуджава

Поэтические метафоры Окуджавы были новы именно в силу своего двойного притяжения – к Земле и Небу одновременно. Понять можно Окуджаву только при условии, что мы помним о “рабочих пиджаках”, в которые одеты его Дон-Кихоты, о “будничном наряде” его маляров, макающих кисти в “чистое серебро”, о “женщинах соседках”, с утра до ночи занятых “стиркой и шитьем”. Если же мы выстроим художественный мир Окуджавы, откликаясь только на тот слой его образной системы, который реализует метафору: “Мне надо на кого ни будь молиться”, - мы не поймем того серьезного движения, которое непрестанно происходит в его творчестве.

Окуджава поражал тем, что жаждал не учить, но учиться; не отвечать на вопросы, но решать их со всеми и вслух. С годами стало ясно, что это шло не от возраста, а от склада его поэтического мироощущения: он изначально хотел со переживания, со – чувствования, обьядиняющего всех настроя, совместности.

В любом произведении Окуджавы мы найдем вопрос, как бы предложенный для всеобщего обсуждения, и одновременно ненавязчиво заявленную собственную позицию:

Мгновенно слово. Короток век.

Где ж умещается человек?

Как, и когда, и в какой глуши

Распускаются розы его души?

Окуджава имел компас, который помогал ему вести читателя по определенному пути. Таким компасом стало его ключевое понятие – надежда. Надежда начиналась не с “гордых гимнов”, а со звуков печальных и простых. Она имела конкретный образ, впрочем меняющийся. Окуджава на разные лады играл с этим словом, поворачивая его то так, то этак. Метафоры менялись; то это была возможность поверить в гибель лучших ребят своего двора; то образ-символ – “веселый барабанщик”; то монументальные “часы любви”. Рассказ о надежде, которая никогда не оставляет человека, стал внутренним сюжетом всех песен Окуджавы.

Эмоциональный заряд, заключенный в стихах и песнях Окуджавы, был силен необычайно не только по интенсивности переживаемого поэтом чувства, но и по интенсивности устремленного на нас волевого потока. Окуджава имеет свои, не совпадающие с расхожими, представления о жизни. Но многие видели в нем поэта, приподнятого над землей, будто бы раз и навсегда остановившегося на том, что “просто надо очень верить этим синим маякам, и тогда нежданный берег из тумана выйдет к нам”.

Шли годы. Репутация Окуджавы оставалось устойчивой. Он вошел в состав нашей души.

Это было прекрасно, потому что помогало жить.

Но это было и опасно, потому что, успокоившись на том, что Окуджава есть Окуджава, что он неизменно верен себе и нам, мы могли проглядеть серьезные сдвиги в его миропонимании.

Так и произошло.

С увлечением, распевая малопонятную, казалось нам, но обаятельную песенку о голубом шарике “Девочка плачет – шарик улетел” (1957), мы почти сначала почти не задумывались над тем, что значил образ голубого шарика в художественном мире Окуджавы. Между тем этот смысл был допроявлен в другом стихотворении тех лет:

Ах ты, шарик голубой,

грустная планета,

что ж мы делаем с тобой,

для чего все это?!

Все мы топчемся в крови,

а ведь мы могли бы…

Реки, полные любви,

по тебе текли бы…

Образ голубого шарика разрастался до символа. Он опять обратился к образу голубого шарика:

Земля изрыта вкривь и вкось,

ее сквозь выстрелы и пенье

я спрашиваю:

“Как терпенье?

Хватает? не оборвалось?

Выслушивать все наши бредни: