Сочинение: М.А. Булгаков – уроки судьбы
Одна из легенд, связанных с именем Булгакова, заключалась в том, что хотя он начал писать поздно, но сразу с удивительной самобытностью и зрелостью. Но еще, будучи начинающим врачом, в Вязьме, Булгаков, видимо, впервые попробовал всерьез и свое перо: написал несколько рассказов. Ни одна из ранних рукописей, к сожалению, не сохранилась. Известно теперь, что большой драматургии Булгакова, начатой “Днями Турбиных”, предшествовали пять малоудачных пьес, написанных во Владикавказе 1920-1921годах, которые автор уничтожил и о которых желал бы забыть навсегда. Исследователи высказывают остроумную догадку, что значение этой “преддраматургии” не столько в том, что он проверял и отрабатывал в ней приемы будущего сценического письма, сколько в том, что он понял, как не надо писать. Смолоду среди любимых авторов Булгакова были Гоголь, Чехов, Солтыков-Щедрин.
После кратковременного пребывания в московском ЛИТО (Литературный отдел Главполитпросвета при Наркомпросе) Булгаков стал сотрудником газеты “Накануне”, издававшейся в Берлине, и московского “Гудка”. К этому времени Булгаков успел поработать врачом в прифронтовых госпиталях, знал глухую русскую провинцию, оказался свидетелем кровавых событий гражданской войны в Киеве, участвовал в стычках с горцами на Кавказе, принимал пациентов как врач венеролог, а так же успел побывать актером, конферансье, лектором, составителем словаря, инженером в научно-техническом комитете, и все это вместе с репортерской и иной газетной работой отложилось в памяти.
Глава III ТРУДНЫЕ ГОДЫ КРИЗИСА
Писательская биография Михаила Булгакова была необыкновенно деятельна. Когда молодой Булгаков осенью 1921года приехал из Киева в Москву и начал работать в газетах и журналах, приютивший его родственник Б.М. Земский говорил: “Миша меня поражает своей энергией, работоспособностью, предприимчивостью и бодростью духа… Можно с уверенностью сказать, что он поймает свою судьбу – она от него не уйдет”4 . Эту бодрость духа, стойкость Булгаков хранил до конца. Он поймал свою судьбу, обрел свое место в истории отечественной литературы, но стоило ему это очень дорого.
Речь шла, понятно, не об одних житейских трудностях. О них сам писатель в веселом “Трактате о жилище” сказал так: “Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке – в Деловом Дворе, на Старой Площади – в Ценросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье поле. Меня гоняло по всей необъятной странной столице одно желание – найти себе пропитание. И я его находил, - правда, скудное, наверное, зыбкое. Находил его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывая его странными, утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся мне теперь смешными. Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли, подавал прошение в Льнотрест, а однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы… Что это доказывает? Это доказывает только то, что человек, борющийся за свое существование, способен на блестящие поступки” 5 .
Блистательный юморист Булгаков смешит нас, но тогда ему было не до шуток, он скитался по нетопленым углам, брался за любую газетную поденщину. И куда тяжелее была для него борьба литературная, обретение своего творческого пути, собственной судьбы. Ведь вся тогдашняя литература только создавалась, строилась объединенными усилиями лучших творческих сил, глубинный смысл этой культурной работы затемнялся порой борьбой группировок и писательских самолюбий. В этой пестрой сутолоке не сразу видна была центральная дорога послеоктябрьской отечественной литературы, и поэтому такое значение получала тогда проблема выбора пути, решение, с кем и куда пойдет писатель.
В этом отношении Михаил Булгаков волею судеб был поставлен в особое, весьма неудобное и рискованное положение. Он не принадлежал к сословию российского дворянства, предки его не числились в купеческих гильдиях и промышленниках, рабочих и крестьян среди них также не имелось. Нельзя назвать Булгакова и потомственным интеллигентом.
Родное гнездо, дом и семья всегда имели для Булгакова значение первостепенно важное и непреходящее, очень многое определили в его характере и судьбе. Профессорская семья была дружная и веселая. Булгаковы любили музыку и театр, сам Михаил в юности хотел стать артистом, играл в домашних спектаклях и экспромтом писал небольшие юмористические рассказы. Было душевное тепло, были незабываемые счастье и радость. Образы дома, братьев, сестер, матери проходят через всю булгаковскую прозу как символ навсегда утраченного счастья, появляясь уже в первых его литературных опытах: “Я заснул и увидел гостиную со старенькой мебелью красного плюша. Уютное кресло с треснувшей ножкой. В раме пыльной и черной портрет на стене. Цветы на подставках. Пианино раскрыто, и партитура “Фауста” на нем”. Отсюда уже разворачиваются первые сцены романа “Белая гвардия” и авторские ремарки “Дней Турбиных”, но здесь, в раннем рассказе, рождается первый набросок по памяти, вспоминается уютный киевский дом, где маленький Миша впервые прочел в девять лет “Мертвые души” и навсегда полюбил их лирического и ранимого автора, прорывается великая тревога о судьбе младшего брата Николая, мобилизованного белыми. Ибо весной 1918 года Булгаков вернулся в дом № 13 по Андреевскому спуску в труднейшие дни гражданской войны, и война эта, покончив с прежней идиллией, властно вошла в жизнь булгаковской семьи, разметав ее по свету и оставила неисцелимые раны в душе самого писателя, потрясенного сценами жесточайшего кровопролития.
Конечно же, изнемогавший от иноземной оккупации и трагической междоусобицы Город находил в себе силы для продолжения жизни, духовная культура древнего Киева отнюдь не умерла, сюда стекались пестрые толпы со всей России.
Однако в это время Булгакову было не до литературы. Вместе со всеми киевлянами он пережил более десяти переворотов. Его как врача мобилизовали петлюровцы. Бежал, вернулся домой. Затем пришли белогвардейцы. Опять мобилизация осенью 1919года, и, наконец, гражданская война забросила врача Михаила Булгакова во Владикавказ. По дороге, прикованный тифозной горячкой к медицинской двуколке, он видел повешенных на железнодорожных фонарях рабочих-большевиков, зверство белых, уничтожавших мятежные горные аулы. Здесь, во Владикавказе, он начал писать, оставив врачебную профессию.
Глава IV НОВЫЕ ПЬЕСЫ, НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЕ
Пьесы, ставившиеся в местных театрах (в том числе в осетинском и ингушском), чтение лекций о чеховском юморе и Пушкине, фельетоны в местных газетах, встречи с профессиональными литераторами Ю. Слезкиным, О. Мандельштамом, Б. Пильняком, А. Серафимовичем ознаменовали начало писательской биографии Михаила Булгакова, с блеском прирожденного фельетониста и вполне понятным юмором по отношению к самому себе. Однако во Владикавказе же была задумана и, по видимому, начата и “Белая гвардия”. Во всяком случае, в одном из булгаковских писем начала 1921года говорилось: “Пишу роман, единственная за все это время продуманная вещь”6 . Но от этих замыслов и отрывков мало что сохранилось, и в канонический текст романа они не вошли. И когда Булгаков через Батум, Тифлис и Киев попал, наконец, в Москву, ему все пришлось начинать с начала. Здесь родился писатель Михаил Булгаков.
Очень важна эта дистанция во времени и развитии булгаковского дарования. За это время разительно изменилась высота авторского взгляда. В “Белой гвардии” очень много автобиографического, но это уже исторический роман . Более того, это и книга о русской истории, ее философии, о судьбах классической русской культуры в новую эпоху. Именно поэтому “Белая гвардия” так близка Булгакову, ее он любил более других вещей. Эпиграфом из “Капитанской дочки” Пушкина Булгаков подчеркнул, что речь в его первом романе идет о людях, трагически заблудившихся в железном буране революции7 и все же нашедших в ней свое место и дорогу, верную меру исторических событий. Это книга пути и выбора, книга прозрения. Этим же эпиграфом писатель указал и на свою непрерывавшуюся связь с классической традицией, и прежде всего с историзмом Пушкина, Гоголя и Достоевского.
Не случайно, что именно с “Капитанской дочкой” связаны размышления автора “Белой гвардии” о судьбах России, народа, интеллигенции, классической русской культуры. Пушкинское верное и глубокое понимание отечественной и мировой истории полнее всего проявилось именно в этом романе, где верность художественной правде исторического повествования делает картину живее и выше любой ученой книги.
“Все – не только самая правда, но еще как бы лучше ее”8 ,- говорил о “Капитанской дочке” любимый писатель Булгакова Н.В. Гоголь, и он был прав.
Пламя великих событий гражданской войны равно освещает и оценивает жизнь прежнюю, ее людей и новую революционную действительность, ее деятелей. Так рождаются художественные образы, которые верны поэтической правде истории. То же происходит и в “Белой гвардии”, где милая, тихая, интеллигентная семья Турбиных вдруг становится причастна к великим событиям, преобразившим облик России, делается свидетельницей и участницей дел страшных и удивительных. Турбиным преподан урок истории, урок жестокий, но, пройдя через кровь и смерть, они в конце концов понимают его. Турбины делают свой выбор, остаются со своим народом и находят свое место в новой России. Потому-то художественная биография этой вполне ординарной семьи становится столь интересной и символичной, историческим документом непреходящей ценности, одним из лучших русских романов послереволюционной эпохи о гражданской войне.
Булгаковская книга о Турбиных очень личная, лирическая, она полна жалости, гнева, веры, надежды и любви. Блистательная художественность “Белой гвардии” далека от тяжеловесной торжественности исторической прозы. “Героев своих надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за перо – вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте”,- это сказано в позднейшем “Театральном романе”, но ведь это и главный закон всего булгаковского творчества. Ясно, что любовь эта предельно требовательна, в прозе и пьесах Булгакова не мало иронии и сатиры, и вся уязвимость Турбиных и других персонажей автору очевидна. В “Беге” он проводит идею единства русской интеллигенции со своим народом, который пошел за большевиками.
Глава V РОМАН ВОСПИТАНИЯ
“Романом воспитания” являются “Белая гвардия” и продолжающая ее пьеса “Дни Турбиных”, где белый офицер Мышлаевский, в конце пьесы собирающийся служить, подобно Рощину Алексея Толстого, в Красной Армии, делает свой конечный вывод из жестоких уроков истории, говоря о России: “Прежней не будет, новая будет”. В “Театральном романе” та же художественная, далекая от прямой дидактики педагогика: писатель Максудов (и мы вместе с ним) понял, что такое литература и что такое театр, и никакая история литературы и театра заменить эти свидетельства очевидца не смогут. И даже “последний закатный роман”, как называл Булгаков “Мастера и Маргариту”, через блистательную фантастику дает поучительную картину сложнейшей механики текущей жизни, вечной борьбы в ней сил созидания и разложения.
В наше время почти все произведения Булгакова доступны для чтения, а при жизни Булгакова вышли лишь три маленькие книжки его прозаических произведений. Третья, немного побольше, включавшая пять рассказов, претерпела чудовищные издевательства: уже отпечатанная, она была арестована, запрещена и уничтожена; затем, правда, издана вновь. С этого момента – с середины 1926года – до самой своей смерти (1940г.) Булгаков не видел в печати ни одной своей строчки.
Роман “Белая гвардия” начал было публиковаться в журнале, но журнал прекратился, и публикация не была доведена до конца. При жизни Булгакова ни автор, ни отечественный читатель так и не дождались “Белой гвардии” в полном виде. Запрет на долгие годы закрыл дорогу повести “Собачье сердце”. На Родине писателя она увидела свет через шестьдесят два года после создания, через сорок семь лет после смерти автора. Булгаков написал более десятка пьес, – лишь три из них добрались до сцены, да и то: “ Дни Турбиных”, разрешенные к постановке на сцене МХАТа – одного единственного театра на всю огромную страну, - то запрещались, то вновь допускались самым непредсказуемым образом, а “Мольер” и “Багровый остров” были сняты и запрещены навсегда сразу после премьерных спектаклей.
Глава VI ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ!
Булгаков написал несколько сценариев для кино, – ни по одному из них не был снят фильм, хотя были режиссеры, мечтавшие о постановке. Он написал четыре либретто для таких видных композиторов, как Асафьев, Глиер, Дунаевский, но ни одна оперная постановка его либретто не была осуществлена.
Он был согласен, на какую угодно литературную или театральную работу, только бы - любой ценой! – реализовать свой талант.
Прослышав о конкурсе на учебник истории для средней школы, он стал набрасывать план и главы: учебник так учебник. Он готов был переводить с иностранных языков: перевод так перевод!
Он метался, как затравленный зверь, но куда бы ни кидался, там уже краснел флажок оцепления.
Еще в одном из ранних своих фельетонов Булгаков выступает против “революционного” приспособленчества. “Для того чтобы разразиться хорошим революционным рассказом, - писал он, - нужно, прежде всего, самому быть революционером и радоваться наступлению революционного праздника. В противном же случае рассказ у того, кто им разразится по денежным или другим побуждениям, получится плохой”.
А спустя несколько лет в письме к Сталину Булгаков с этого соображения и начинает свой искренний манифест: “После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить “коммунистическую” пьесу, а, кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель –попутчик… этого совета я не послушался. Попыток сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет”.
А ведь многие талантливые художники такого давления всяких доброжелательных “граждан” не выдерживали и становились приспособленцами. В глазах Булгакова жалкой была их участь, и не один из таких лжепопутчиков революции выведен им в романах и пьесах.
Духовная честность и творческая независимость всегда были для Булгакова – писателя превыше всего.
В середине 1960-х годов читатели о жизни его почти ничего не знали. Так бывало в истории мировой литературы. Но в нашей отечественной ситуации реплика Воланда “…что же это у вас, чего не хватишься, ничего нет!” прозвучала насмешливо – искушающе. Хватались, собственно, автора прочли его книги и стали ошаривать воздух вокруг. Писателя нигде не было, он давно покинул Москву,– говоря же иными словами, остался в ней навсегда.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Воспоминания о Михаиле Булгакове сохранили для нас облик человека подлинно интеллигентного, мужественного, полного сознания своего достоинства. “Мне помнится очень гармонично созданный природой человек – стройный, широкоплечий, выше среднего роста. Светлые волосы зачесаны назад, высокий лоб, серо-голубые глаза, хорошее, мужественное, выразительное лицо, привлекающее внимание”9 ,- говорила одна современница, знавшая Булгакова в тридцатые годы. И, в так называемой “частной” жизни, писатель отнюдь не был мрачным отшельником, он любил веселое общество друзей и очаровательных женщин, шумные застолья, домашние остроумные сценки и розыгрыши и терпеть не мог кухонного фрондерства, писательских кукишей в кармане, именуемых им “подкусыванием Советской власти под одеялом”10 . При всей своей душевной ранимости Михаил Булгаков неизменно сохранял сдержанность, спокойную иронию, облик его был изящен и рыцарствен. Он всегда был верен себе, своей судьбе, оставался русским писателем классической школы.