Сочинение: Своеобразие пейзажа в произведениях М.А. Шолохова
Пейзажные зарисовки говорят о большой любви художника к природе донского края: «Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько – соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжены балок суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу… Низко кланяюсь и по- сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!» (8, 49).
Пейзаж одушевлён, например, «ветер казакует», «вода ворковала», «полая вода стояла как завороженная», «вода клокотала как бешеная», «степь оделась серебром» и помогает раскрыть чувства, настроения героев, передать их отношение к происходящим событиям.
В романе «Тихий Дон» в переломные моменты в судьбах героев Шолохов сопоставляет их внутреннюю жизнь с природными процессами (3, 27 - 31).
Например, остановимся на главных женских образах.
Жизнь Аксиньи и её внутреннее состояние после разрыва с Григорием автор сравнивает с вытоптанным табуном полем пшеницы и с чувством его хозяина: «Всходит остролистая зелёная пшеница, растёт; через полтора месяца грач хоронится в ней с головой, и не видно; сосёт из земли соки, выколосится; потом зацветёт, золотая пыль кроет колос; набухнет зерно пахучим и сладким молоком. Выйдет хозяин в степь – глядит, не нарадуется. Откуда ни возьмись, забрёл в хлеба табун скота: ископытили, в пахоть затолочили грузные колосья. Там, где валялись, - круговины примятого хлеба… дико и горько глядеть».
«В золотом цветенье» чувств Аксиньи наступил, «испепелил, испоганил» сапогом Гришка (7, 100). Но автор показывает, что жизнь продолжается: «Встаёт же хлеб, потравленный скотом. От росы, от солнца поднимается втолоченный в землю стебель; сначала гнётся, как человек, надорвавшийся непосильной тяжестью, потом прямится, поднимает голову, и так же светит ему день, и так же качает ветер…».
Особое место в романе занимает душевное состояние Натальи, которое сравнивается с грозой в природе.
В природе неспокойно: «По синему небу плыли и таяли изорванные ветром белые облака. Солнечные лучи калили раскалённую землю. С востока находил дождь». Плохо на душе у Натальи: узнав, что Григорий снова потянулся к Аксинье, она делается замкнутой и мрачной. Гроза подступает ближе: «…стремительно ложилась серая тень», «солнце наискось пронзило ослепительно белую кайму уплывающей на запад тучи», «по голубым отрогам Обдонских гор ещё царила и пятнала землю провожающая тучку тень».
Наталья уже не в силах справиться со своими чувствами: «Неожиданно вскочила, оттолкнула Ильиничну, протягивающую ей чашку с водой, и, повернувшись лицом на восток, молитвенно сложив мокрые от слёз ладони, скороговоркой, захлёбываясь прокричала:
- Господи! Всю душечку мою он вымотал! Нету больше сил так жить! Господи, накажи его проклятого! Срази его там насмерть! Чтоб больше не жил он, не мучил меня!»
Природа откликается на её проклятия, бушует стихия: «Чёрная клубящаяся туча ползла с востока. Глухо грохотал гром. Пронизывая круглые облачные вершины, извиваясь, скользила по небу жгуче-белая молния. Ветер клонил на запад рокочущие травы, нёс со шляха горькую пыль, почти до самой земли пригибал отягощённые семечками шляпки подсолнухов. Над степью с сухим треском ударил гром». Теперь охвачена страхом и Ильинична:
- Становись на колени! Слышь, Наташка!?»
Автор сопоставляет природные процессы с чувствами героинь. Природа живёт по своим законам, люди – по своим. В какой-то момент эти миры, сближаясь, пересекаются, и тогда возникает символ, в основе которого поэтический параллелизм (3, 27 - 28).
Наряду с сопоставлениями природных процессов с духовной жизнью Аксиньи и Натальи автор использует сравнения из мира природы (3, 28).
Писатель сравнивает чувства Натальи к Григорию с «недоступным звёздным займищем». Он пишет, что «оттуда с чёрно-голубой высшей пустоши серебряными колокольцами кликали за собой припозднившиеся в полёте журавли. Тоскливо-мертвенно пахла отжившая трава».
Метафора «серебряными колокольцами кликали за собой», эпитеты «тоскливо» «мертвенно» и определение «отжившая» наиболее точно передают душевное состояние героини.
Шолохов использует пейзажное описание при раскрытии им характеров Аксиньи и Натальи.
Ощущения Натальи и Аксиньи после тифа вначале почти одинаковые: Наталье «мила… устоявшаяся после орудийного гула тишина», « с жадностью вслушивалась в бесхитростную песню жаворонков», «вдыхала напитанный полынной горечью» ветер, «пьянящий запах раскалённого чернозёма»; Аксинья, перед которой мир предстал «чудесным и обольстительным», опьянена «бражной сладостью свежего весеннего воздуха», «прелой соломы», «песня жаворонка разбудила в ней неосознанную грусть».
Шолоховская весна – любовь.
Аксинья всей силой своей чуткой души воспринимает и впитывает красоту и живительные силы природы, сливающиеся в ней с силами её любви, нежности и ласки к Григорию. Воспринимает зрением («на венчиках луговых цветов покачивались смуглые дикие шмели»), слухом («щекотали в камыше дикие утки», «хрипотливо кликал подружку селезень», «далеко-далеко, невнятно и грустно считала кому-то непрожитые годы кукушка»), зрением и слухом («настойчиво спрашивал летевший над озером чибис: «Чьи вы? Чьи вы?»; «жужжали бархатисто-пыльные шмели»), ощущает её физически («босые ноги приятно холодила влажная зелень, оголённые полные икры и шею ищущими губами целовал суховей» – предельно точна и выразительна эта метафора: неживое (суховей) персонифицируется и воспринимается как живое, человеческое). Воспринимает запахи («из-под куста боярышника сочился бражный и терпкий душок гниющей прошлогодней листвы») (3, 28).
Не удержаться от цитирования слов автора: «Улыбаясь и беззвучно шевеля губами, она осторожно перебирала стебельки безмятежных голубеньких, скромных цветов, потом перегнулась полнеющим станом, чтобы понюхать, и вдруг уловила томительный и сладкий аромат ландыша. Пошарив руками, она нашла его. Он рос тут же, под непроницаемо-тенистым кустом. Широкие, некогда зелёные листья всё ещё ревниво берегли от солнца низкорослый горбатенький стебелёк, увенчанный снежно-белыми пониклыми чашечками цветов. Но умирали покрытые росой и жёлтой ржавчиной листья, да самого цветка уже коснулся смертный тлен: две нижние чашечки сморщились и почернели, лишь верхушка в искрящихся слезинках росы вдруг вспыхнула под солнцем слепящей пленительной белизной» (8, 350).
Так, образ ландыша, олицетворяющий гармонию и красоту жизни, и одновременно начало её увядания, ассоциируясь с жизнью Аксиньи, с её мыслями и чувствами, приобретает значение символа.
Приведём здесь несколько отрывков, отражающих шолоховское описание пейзажа в романе.
«Шуршали на кукурузных будыльях сохлые листья. За холмистой равниной переливами синели отроги гор. Около деревушки по нажитям бродили рыжие коровы. Ветер клубил за перелеском морозную пыль. Сонлив и мирен был тусклый октябрьский день; благостным покоем, тишиной веяло от забрызганного скупым солнцем пейзажа. А неподалёку от дороги в бестолковой злобе топтались люди, готовились кровью своей травить сытую от дождей, обсеменённую, тучную землю (8, 490).
Изжелта-белые, грудастые, как струги, тихо проплывали над Новочеркасском облака. В вышней заоблачной синеве, прямо над сияющим куполом собора, недвижно висел седой курчавый и розово серебрился где-то над станицей Кривянской.
Неяркое вставало солнце, но окна атаманского дворца, отражая его, жгуче светились. На домах блестели покаты железных крыш, сырость вчерашнего дождя хранил на себе бронзовый Ермак, протянувший на север сибирскую корону (8, 505).
В полуверсте от хутора, с левой стороны Дона, есть прорва, в неё вёснами на сбыве устремляется полая вода. Около прорвы из супесного берега бьют ключи – лёд там не смерзается всю зиму, теплится зелёным широким полудужьем полынья, и дорога по Дону опасливо обегает её, делает крутой скачок в сторону. Весною, когда через прорву могучим потоком уходит обратно в Дон сбывающая вода, в этом месте крутит коловерть, ревёт вода, сплетая разнобоистые струи, вымывая дно; и всё лето на многосаженной глубине держатся сазаны, прибиваясь к близкому от прорвы дряму, наваленному с берега (8, 568).
Хмель у него – словно клином вышибло. Он подбежал к полынье. Остро блестел свежеотломленный лёд. Ветер и стремя гоняли по широкому чёрному кругу полыньи куски льда, волны трясли зелёными вихрами, шелестели. В дальнем хуторе желтили темноту огни. Исступлённо горели и дрожали на плюшевом небе зернистые, как свежеперевеянные, звёзды. Ветерок пушил позёмкой, она сипела, мучнистой пылью летела в чёрное хайло полыньи. А полынья чуть дымилась паром и так же радушно и жутко чернела.
Полая вода только что начала сбывать. На лугу, около огородных плетней, оголилась бурая, илистая земля, каймой лежал наплав: оставшиеся от разлива обломки сухого камыша, ветки, куга, прошлогодние листья прибитый волною дрям. Вербы, затопленного обдонского леса чуть приметно зеленели, с ветвей кисточками свисали серёжки. На тополях вот-вот готовы были развернуться почки, у самых дворов хутора клонились к воде побеги окружённого разливом краснотала. Жёлтые пушистые, как неоперённые утята, почки его ныряли в волнах, раскачиваемые ветром.