Статья: Фольклор австралийцев

Через много времени после исчезновения джункгова на западе явились другие две героини-сестры, родившиеся в тени за садящимся солнцем. Они завершили дело своих предшественниц, установили брачные классы и ввели знаменитый ритуал великой матери - Гунапипи (Кунапипи), в котором частично инсценируются их деяния. Сестры обосновались в определенном месте, построили хижину, стали собирать пищу. Одна из них была беременна и родила ребенка. Сестры пытались варить ямс, улиток и другую пищу, но растения и животные ожили и выпрыгнули из огня, начался дождь. Сестры пытались отогнать танцами дождь и страшного змея-радугу, который приблизился к ним и проглотил сначала тотемных животных и растения ("пищу" сестер), а затем обеих женщин и ребенка. Находясь в брюхе змея, они мучили его, и он выплюнул их, причем ребенок ожил от укусов муравьев. Этот миф широко распространен у северо-восточных племен.

Сестры Ваувалук (так их называют юленгоры и некоторые другие племена) также связаны с фратрией дуа. Они представляют собой своеобразный вариант тех же матерей-прародительниц, воплощающих плодородие. В мифе фигурирует и страшный змей-радуга - образ, широко известный на большей части территории Австралии, как это показал Рэдклиф-Браун. В этом своеобразном мифологическом образе объединяется представление о духе воды, змее-чудовище (зародыш представления о "драконе"), магическом кристалле (в котором отражается радужный спектр), употребляемом колдунами. Проглатывание и выплевывание змеем людей безусловно связано (как и у других народов) с обрядом инициации (символика временной смерти, обновления). Змея, меняющая кожу, естественно, становится символом обновления. Р. М. Берндт находит в "проглатывании" змеем сестер Ваувалук и эротическую символику, связанную с магией плодородия. Любопытно, что в одном из мифов племени муринбата (и в соответствующем ритуале) "старуха" Мутинга сама "проглатывает" детей, которых ей доверили ушедшие на поиски пищи родители. Она успокаивает детей, "ищет" у них "в головке" и проглатывает одного за другим. После смерти "старухи" дети живыми освобождены из ее чрева. У племенной группы мара имеется рассказ о мифической "матери", убивавшей и съедавшей мужчин, привлеченных красотой ее дочерей. В таком "демоническом" облике мы не узнаем могучей прародительницы. Она скорее похожа на сказочную ведьму, нечто вроде Бабы-яги. Однако не только у австралийцев, но и у других народов (например, у индейцев квакиютль, по материалам Ф. Боаса) миф о злой старухе-людоедке связан с представлением о посвящении юношей в полноправные члены племени (как у австралийцев) или мужского "союза" (у индейцев). В некоторых мифах змей-радуга сопровождает "большую мать" в ее странствиях.

В племенной группе йиркалла имеется миф о Джангавуле, странствующем с сестрами, с которыми он находится в кровосмесительной связи. У муринбата радужный змей под именем Кунмангур сам выступает предком, отцом отца одной и отцом матери другой "половины" племени. Он якобы "сделал нас всех" и еще "следит за народом" ("Oceania", vol. XXXI, № 4, p. 247). Сын Кунмангура насилует своих сестер, а затем смертельно ранит отца. Кунмангур странствует в поисках тихого места, где бы он мог исцелиться. В отчаянии он собирает весь огонь, принадлежавший людям, и тушит его, бросая в море. Другой мифический персонаж вновь добывает огонь (идея обновления).

Мифы о радужном змее и в особенности о матерях-прародительницах тесно связаны со сложной обрядовой мистерией, устраиваемой до начала дождливого сезона в честь матери-земли Кунапипи, воплощающей плодородие.

Обратимся теперь к образу племенного "великого отца" у юго-восточных племен, хорошо изученных еще Хауитом. С. А. Токарев совершенно правильно прослеживает его происхождение из несколько более примитивных образов: олицетворения неба типа Алтьира у аранда, тотема фратрии, культурного героя, патрона инициации и духа-страшилища, превращающего мальчиков во взрослых мужчин (в него верят только непосвященные) (См. Народы Австралии и Океании, под ред. С. А. Токарева и С. П. Толстова, М. - Л., 1956, стр. 240-244). В этих персонажах имеется лишь зародыш собственно религиозного представления о боге-творце. Почти все они фигурируют как великие предки и учителя людей, жившие на земле и впоследствии перенесенные на небо.

Такое перенесение на небо земных мифологических героев и в мифологии других народов часто соответствует процессу обожествления фольклорных персонажей.

Бунджиль у племени кулин рисовался старым племенным вождем, женатым на двух представительницах тотема черных лебедей. Само имя его означает "длиннохвостый орел" и одновременно служит обозначением одной из двух фратрий (вторая - Ваанг, т. е. ворон). Бунджиль изображается создателем земли, деревьев и людей. Он согрел своими руками солнце, солнце согрело землю, из земли вышли люди и стали танцевать корробори.

Таким образом, в Бунджиле преобладают черты фратриального предка - демиурга - культурного героя.

Дарамулун у племен юго-восточного побережья (юин и других) считался высшим существом, а у камиларои, вирадьюри и юалайи он занимал подчиненное положение по отношению к Байаме. Согласно некоторым мифам, Дарамулун вместе со своей матерью (эму) насадил деревья, дал людям законы и научил их обрядам инициации. Во время этих обрядов на земле или на коре рисуют Дарамулуна, звук гуделки изображает его голос, он воспринимается как дух, превращающий мальчиков в мужчин.

Имя Байаме на языке камиларои связано с глаголом "делать" (по Хауиту) (A. W. Howitt, The natives tribes of South-east Australia, p. 494), что как бы соответствует представлению о демиурге и культурном герое. Мэтью (R. H. Mathews, Ethnological notes..., p. 138) связывает этимологию этого имени с представлением о семени человека и животного, а Лангло-Паркер (K. Langloh Parker, The Euhlayi tribe. A stuby of aboriginal life in Australia, London, 1905, pp. 6-7) утверждает, что на языке юалайи это слово понимается только в смысле "великий". Юалайи говорят о времени Байаме, как аранда об "эпохе сновидений". В стародавние времена, когда на земле были только звери и птицы, с северо-востока пришел Байаме с двумя своими женами и создал людей частью из дерева и глины, частью превратив в них зверей, дал им законы и обычаи (конечная мотивировка всего - "так сказал Байаме"). Мэтью приводит миф вирадыори и вонгабон о том, что Байаме вышел в странствие в поисках дикого меда вслед за пчелой, к ноге которой он привязал птичье перо. (Вспомним важнейшее "культурное" деяние древнескандинавского Одина - добывание священного меда!) В 460 км от Сиднея, в области обнажения гранитной породы, якобы было местожительство Байаме в стародавние времена. У целого ряда племен Байаме является средоточием всех посвятительных обрядов (так называемых бора), главным "учителем" новичков, проходящих суровые посвятительные испытания.

4

До сих пор мы говорили о мифах. Уже из предыдущего изложения видно, что мифы австралийцев тесно связаны с обрядами. Эта связь проявляется, во-первых, в том, что миф и обряд порой имеют тех же главных "героев": тотемические мифы - обряды интичиума, мифы о матерях-прародительницах - культ Кунапипи, мифы о "небесном" фратриальном предке и культурном герое - ритуальные испытания бора и т. п.; и, во-вторых, в том, что самые разнообразные мифы вообще инсценируются, воспроизводятся в "театральной" форме во время церемоний посвящения юношей как средство ознакомления молодежи со "священной историей" племени, как передача племенной "мудрости". Эта тесная связь мифа и обряда служит для многих ученых на Западе (например, в недавней работе Станнера, упомянутой выше) основанием выводить миф из обряда, видеть в мифе только "объяснительную часть обряда", тем самым полностью отождествляя миф и религию.

Но в действительности это не так. Наличие тесных связей не доказательство тождества. Нет более тесного переплетения мифа и обряда, чем в теме Кунапипи и радужного змея. Однако имеются сказания о радужном змее (например, приведенное нами выше о Кунмангуре и его детях), не имеющие обрядового эквивалента; миф о сестрах Ваувалук тесно связан с ритуалом, но не с одним, а с тремя различными обрядовыми церемониями (R. M. Веrndt, Kunapipi..., p. 35). Ни с одной из них этот миф не "совпадает".

Для первобытной культуры характерен своеобразный идеологический синкретизм зачатков словесного искусства, религии, донаучных представлений о природе и обществе, и этот синкретизм получает специфическое выражение в мифологии. Поэтому те же мифологические "концепции" мы встречаем в сказаниях о "времени сновидений" и в обрядах. Основанием для отождествления мифа и обряда не может служить и факт инсценировки мифов во время тех или иных обрядов и праздников. Здесь мы сталкиваемся с той особой связью различных видов искусства и родов поэзии в первобытную эпоху, из которой академик А. Н. Веселовский вывел свою "теорию первобытного синкретизма". При этом А. Н. Веселовский опирался больше на материал средневековой обрядовой поэзии, чем на подлинно "первобытные" примеры. Как раз самый архаический австралийский фольклор показывает, что первобытный синкретизм носил в основном "идеологический" характер, а в отношении искусств и родов поэзии был не синкретизм в собственном смысле слова (т. е. не развернутое единство), а скорее тесная связь различных "жанров", объединенная единством мифологических тем: о том же герое "времени сновидений" рассказывают, поют, танцуют и делают рисунки охрой на песке и скалах, причем совсем не обязательно одновременно, не обязательно в рамках одного обрядового действа. Специфика различных искусств и родов поэзии хорошо выявляется, например, при сравнительном анализе записанных К. Штреловом, а также Спенсером и Гилленом мифов, песен, танцев аранда или записанных Берндтом мифов, песен и танцев из круга "Кунапипи".

В принципе и пляски, и песни, и мифы изображают странствия героев "эпохи сновидений". Однако специфика мифа о тотемических предках у аранда - прежде всего в сообщении о местах, посещенных ими во время их странствий, и в объяснении особенностей ландшафта. Специфика песен (в принципе посвященных тем же странствиям) - в своеобразном "величании" мифических героев. В песнях вся "география" странствий сильно сокращается или даже опускается; в песнях о странствии великой матери фигурирует только одна "старуха", а не несколько (как в мифах), весьма обобщенно повествуется о ее приходе в сопровождении радужного змея, о том, как она заставляет магическим прикосновением палки-копалки расти пищу, о том, как она разбрасывает "души" людей и животных, и т. п. Прежде всего подчеркивается ее могущество (См. Songs of the Songrnen. Aboriginal myths, retold by W. E. Harney and A. P. Elkin, Melbourne - London, 1949, pp. 29-32). Разумеется, в песнях отсутствуют всякого рода сюжетные подробности, которые встречаются в отдельных вариантах мифов. Песни весьма отличны от прозаических мифов и по форме. Штрелов подробно описывает исполнение песен у аранда и приводит много образцов (Carl Strehlow, Amnda- und Loritja-stiimme, т. III. Frankfurt am Main, 1910).

Песни исполняются стариками хором в виде носового напевного скандирования. За одним или двумя безударными слогами следует ударный, независимо от принятых в данных словах в обыденной речи ударений. Все слова строфы произносятся как одно слово. В песнях много слов архаических или заимствованных из языка соседних племен и потому малопонятных.

В песнях чрезвычайно отчетливо выступает семантико-синтаксический параллелизм двух строк, из которых вторая повторяет и разъясняет первую. Как известно, такой параллелизм широко встречается в песнях различных народов мира, в частности в эпических песнях, например в карело-финских рунах. Песни австралийцев о подвигах мифических предков носят ярко выраженный лиро-эпический характер. Они производят сильное эмоциональное воздействие на слушателей и исполнителей. Иногда сами старики плачут от восторга (как плакал великий певец Вяйнямейнен в "Калевале"). Подразумевается, что песня имеет магическое значение и должна помочь осуществлению цели ритуала. Такая строгая поэтическая организация песни в значительной мере зависит от ее одновременности, координированности с пляской. Пляска также имеет свою специфику. Хотя бег или топтание танцоров по священной земле близ тотемического центра изображает странствия тотемных предков по обширной территории в стародавние времена, но в танце на первый план выдвигается определенный момент - подражание тотемным животным, их внешнему виду и повадкам. С этой же целью "актеры" раскрашивают свое тело охрой, кровью и углем, устраивают сложные прически из собственных волос, птичьего пуха и ветвей. Натурализм прямого подражания сочетается с ношением ритуальных предметов (кнатанья, калгаранга, вашшга), символизирующих какую-либо часть тела предка (сердце, желудок, позвоночник, а иногда и ухо кенгуру, крыло летучей мыши, паутину паука, падающие капли дождя). Той же цели служит и ношение чуринг, украшенных спиральными кругами и соединяющими эти круги параллельными линиями или цепью кружочков. Этот орнамент также трактуется как изображение частей тела тотемного животного или как стойбища тотемного предка и пути его странствий (стилизованно части тела животного изображаются также на земле и на скалах).

Песни и пляски, таким образом, действительно большей частью выступают в синкретическом единстве, но это не распространяется на прозаическое изложение мифов. Мифы прозой рассказываются иногда частями, иногда полностью. Кое-что действительно рассказывается стариками во время ритуала, но не с магической целью, а для разъяснения изображаемого, в виде своеобразного комментария. Части мифов излагаются также при посещении тайных пещер, недоступных непосвященным, где хранятся чуринги (См. об этом подробно в монографии: Т. G. A. Strehlow, Aranda traditions), или во время посвятительных испытаний юношей для передачи им племенной мудрости, вне прямой связи