Статья: Формально-грамматическое направление и его основные идеи

Изучение языка памятников деловой письменности нашло широкое отражение в традиционной области лингвистики — исторической грамматике. Классические труды советских ученых, младшего поколения дореволюционной школы отечественной науки, сумели переместить акцент с модных в 1920–1930-е годы социологизаторских исследований и борьбы теорий в исконно русскую область. Еще работы Е. С. Истриной «Синтаксические явления Синодального списка 1 Новгородской летописи» [Истрина 1923], С. П. Обнорского по именному склонению в русском языке [Обнорский 1927; 1931], а также его монографии «Очерки из истории русского языка старшего периода» [Обнорский 1946] и «Очерки по морфологии русского глагола» [Обнорский 1953] во многом подтвердили актуальность исследования грамматической структуры русского языка и необходимость привлечения фактов рукописных источников разнообразного содержания для создания целостной картины языкового развития в Древней Руси и в более поздний период.

Их последователи не раз поднимали вопрос о причинах, движущих силах эволюции грамматической системы русского языка [Кузнецов 1959]. «Что же касается развития морфологического строя, — писал П. С. Кузнецов, — то основные явления, свидетельствующие о его преобразовании в направлении к той системе форм, которая характеризует современный русский язык, отражаются в памятниках XIII века» [там же: 5], — таков был один из выводов ученого, относившего историческую морфологию к одной из перспективных областей лингвистики.

Талантливый русский ученый проф. МГУ Г. А. Хабургаев, посвятивший истории русского языка немало трудов, в своем фундаментальном исследовании «Очерки исторической морфологии русского языка» [Хабургаев 1990] сделал ряд интересных замечаний, каксающихся и предмета нашего внимания. Он считал целесообразным рассматривать эволюцию морфологического строя языка «как средства повседневного (живого) общения…» [там же: 3], при этом отдавая предпочтение не истории развития форм книжно-литературного языка, а диалектным формам. Автор говорит и о развитии делового языка. Он полагает, что в XVII веке его нормы «не совпадали с тогдашним московским узусом, т. е. как нормы, сложившиеся не позднее середины XVI в., стремились оставаться стабильными, не следующими за непрерывными изменениями языка на уровне системы и даже узуса…» [там же: 28]. Важно, что Г. А. Хабургаев не предъявляет к письменному источнику, фиксировавшему речь прошлых времен, оценки современной системы текста. Глубокий знаток рукописей, территориальных диалектов, географии русского языка, он делает существенное замечание: «…письменный монологический текст… противопоставлен «живой» речи своего времени не только ориентацией на традиционные нормы, … но и в плане самого коммуникативно-функционального типа, определяющего нетождественный набор грамматических категорий и форм в речи письменно-монологической (с которой имеет дело историк языка, опирающийся на письменные памятники как основной источник исследования) и устно-диалогической, историю которой он реконструирует, если верить его декларациям, несомненно, соответствующим субъективным намерениям» [там же: 30–31].

Именному склонению и развитию системы русского словообразования посвящен ряд диссертаций (см., например [Демидова 1958; Кузнецов 1984; Шульга 1988]), многочисленные статьи отечественных ученых (см., например [Пичугина 1990; Иорданиди 1990; Кривоносов 1991; Сабенина 1990; Судаков 1973; 1976; Шульга 1991] и мн. др.), а также монографии ведущих специалистов в этой области исторической грамматики русского языка (см., например [Варбот 1969; Николаев 1987; Улуханов 1994; 1996], развитию категории одушевленности и истории глаголов в древнерусском языке посвящены работы В. Б. Крысько [1991; 1994]).

Перечень имен можно было бы продолжить, но остановимся на тех идеях, которые получили перспективное развитие в последние годы и, надеемся, будут разрабатываться далее. В истории русского языка это прежде всего изучение соотношений между реализованными и потенциально возможными единицами словообразовательной системы, использование исчислительно-объяснительного описания языковой системы, которое, по мнению И. С. Улуханова, его инициатора, заключается «в исчислении возможностей системы и объяснении причин их реализации и нереализации» [Улуханов 1996: 2]. Другой важной задачей в области исторического словообразования является «создание достаточно полного обобщающего описания конкретного материала, выработка системы единиц и терминов, пригодных для такого описания, определение структуры этого описания»[i] [Улуханов 1994: 4].

Из других идей исторического словообразования, которые все более получают адекватное осмысление в трудах и умах отечественных ученых, следует назвать причины появления новых способов словообразования и историю аффиксов. В последнее время рассматриваются перспективы исторического диалектного словообразования. «Возникает необходимость, — пишет И. С. Улуханов, — функционального изучения исторического словообразования мотивированных слов в памятниках различных жанров, территорий и эпох» [там же: 14]. Как одна из насущных задач ставится проблема создания исторической словообразовательной морфонологии русского языка, «включающей в свой состав и историческую словообразовательную акцентологию» [там же: 12].

Последовательное изучение памятников русской истории и разработка диахронической перспективы лингвистических исследований привели к созданию первого в отечественной и зарубежной русистике опыта описания фонетического и морфологического строя древнерусского языка XII–XIII вв. [Древнерусская грамматика 1995] Для историков языка принципиально важен тот факт, что исследование основано исключительно на фактах письменных источников разнообразного содержания, что позволило авторам (В. В. Иванову, Л. В. Вялкиной, Т. А. Сумниковой, В. Б. Силиной, В. Б. Крысько) широко представить синхронный срез языковых изменений в указанный период, реконструировать с максимальной точностью фонетико-морфологическую систему древнерусского языка «в ее действительном функционировании в речи XII–XIII вв.» [там же: 4].

Деловая письменность занимает одно из ведущих мест в такой сравнительно молодой области лингвистических исследований, как исторический синтаксис[ii] , хотя опубликованы и крупные монографии по данной проблематике (см., например [Ломтев 1956; Шведова 1960; Лаптева 1976; Стеценко 1977 и др.]). В их числе есть работы, основанные на материалах народных говоров с привлечением памятников местной письменности (см. [Борковский 1949; 1973; Шапиро 1953; Собинникова 1958 и др.]). Все же подобных трудов довольно мало в отечественной лингвистической традиции[iii] . Это, вероятно, имел в виду академик В. В. Виноградов, когда говорил о неразработанности вопросов в данной области: «…создание исторического синтаксиса русского литературного языка или построение истории синтаксических систем (курсив наш. — О. Н.) русского литературного языка — дело далекого будущего» [Виноградов 1946: 236]. Тем не менее ученый не отрицал наличия многочисленных оригинальных попыток изучения исторического синтаксиса в дореволюционный период: от М. В. Ломоносова, «синтаксической коллекции» Н. Г. Курганова, работ А. А. Барсова до трудов Н. И. Греча, И. И. Давыдова, синтаксической системы Ф. И. Буслаева, фундаментальных исследований А. А. Потебни, Ф. Ф. Фортунатова и А. А. Шахматова. По этому поводу им была издана исчерпывающая монография «Из истории изучения русского синтаксиса» [Виноградов 1958], где давался подробный анализ наиболее крупных синтаксических учений середины XVIII – конца XIX века. Смеем заметить, что изучение исторического синтаксиса на современном этапе строится в основном по образцу принятых моделей исследования синтаксиса современного русского языка, т. е. по структурно-семантическому принципу[iv] . Таков, например, труд А. Н. Стеценко (см. [Стеценко 1977]). Потому замечание В. В. Виноградова о построении истории синтаксических систем нам представляется актуальным и сейчас. Было бы полезным, на наш взгляд, применить данный тезис к языку деловой письменности, ее синтаксическому строю. В таком ракурсе — синтаксис делового письма как особая система — активных исследований не проводилось (есть лишь отдельные диссертации, посвященные частным проблемам, см. [Глинкина 1962; Белкина 1979; Плешакова 1997 и др.]).

Из ученых старшего поколения В. И. Борковский одним из первых обратился к изучению синтаксиса древнерусских грамот и памятников восточнославянской письменности. «Именно благодаря последовательным и настойчивым усилиям В. И. Борковского … эта область науки, непопулярная в начале 1940-х годов среди историков языка, заняла равноправное место в исторической грамматике русского языка наряду с исторической фонетикой и морфологией» [Морозова 1983: 189]. На IV Международном съезде славистов ученый выступил с докладом «Использование диалектных данных в трудах по историческому синтаксису восточнославянских языков», где обозначил ценность сопоставления фактов письменной культуры с народными говорами: «Изучение синтаксических конструкций в местных говорах, с учетом того, чтó является фактом индивидуальной речи, помогает уточнить установленные на основе изучения памятников письменности нормы языка древней поры. Ценность диалектных данных заключается, в частности, в том, что синтаксис диалектов подвергался влиянию чужих языков в меньшей степени, чем синтаксис литературного языка» [Борковский 1962: 394].

Занятия исторической грамматикой и позже увлекали ученого. В последние годы под его руководством вышла «Историческая грамматика русского языка. Синтаксис. Простое предложение» (1978), где были показаны результаты большой работы по исследованию синтаксической структуры памятников XI–XVII вв. разных жанров: Синайский патерик, Изборник 1076 г., Успенский сборник XII–XIII вв., а также коллекция рукописей московской деловой и бытовой письменности и Вести-Куранты 1630–1639 гг. На основе изученных документов авторы подробно проанализировали основные направления развития простого предложения. Понимая сложность задачи, состоявшей еще и в том, что исторический синтаксис предполагает изучение письменных, а не устных, а, значит, разговорных форм речи, и в известной мере схематизирован, исследователи остановились на эволюционных тенденциях языкового развития в этой области, вычленив из частного общее, значительное и показав связь источника с историей, структуру древнего текста с современным, не противопоставляя при этом этапы движения внутренней системы языка и не унижая мнение своих коллег-современников. Важно, на наш взгляд, подчеркнуть ключевой тезис монографии, состоявший в том, что «одни из синтаксических конструкций постепенно исчезали, употребление других расширялось на различные языковые жанры» [Борковский 1978: 433]. Вопрос не новый в языкознании, но закрепленный скрупулезно проанализированным материалом и подтвержденный фактами реальной грамматики языка. На страницах этого труда мы, признаемся, не без радости нашли и упоминание забытого, «закрытого» и непопулярного в те годы эмигранта-«антисоветчика» П. М. Бицилли; один из его трудов также не был обойден вниманием авторами книги. В Заключении ученые пришли к выводу, что «в результате исследования большого числа памятников оказалось возможным уточнить хронологию многих синтаксических явлений и значение синтаксических форм. Решающим периодом в становлении системы простого предложения был XVII век» [там же: 434].

Опубликованная на год позже книга «Историческая грамматика русского языка. Синтаксис. Сложное предложение» [Борковский 1979] продолжила традицию изучения памятников древней письменности в представленном направлении. Заключительная монография этого цикла («Структура предложения в истории восточнославянских языков» [Борковский 1983]), развивающая проблематику на ином, более широком фоне, интересна тем, что ее авторы смогли проникнуть в те пласты и жанры исторического синтаксиса, которые находились (да и сейчас находятся) на периферии лингвистических исследований. Так, в частности, здесь были изучены архаические типы связи предикативных единиц, представлены сравнительная характеристика западнорусской и старорусской письменной культуры и др.

В работах Т. П. Ломтева рассматривается широкий спектр грамматических изменений, зафиксированных памятниками письменности. В монографии «Очерки по историческому синтаксису русского языка» он выдвинул основные требования метода исторического исследования синтаксических явлений. Первым является «установление того, какие грамматические средства являются элементами старого качества и постепенно отмирают и какие грамматические средства являются элементами нового качества и постепенно накапливаются…» [Ломтев 1956: 33]. Разрешение внутриграмматических свойств составляет второе требование метода: «… установление того, какие грамматические средства являются противоречащими, какие преимущества имеет одно из них по сравнению с другим…» [там же]. Третью часть основы изучения исторического синтаксиса должно составлять «…установление того, какие грамматические средства находятся в позиции взаимного дополнения, то есть являются синонимами, какие области применения имеет каждый из синонимов…» [там же].

Во многом показательны разыскания М. А. Соколовой о синтаксисе языка памятников деловой письменности XVI в. Ею впервые был подвергнут анализу с этой точки зрения «Домострой», который по ряду грамматических и культурных показателей не только выражал приказные традиции Средневековья, но и находился в одной текстовой плоскости с такими деловыми произведениями того врмени, как судебники и Стоглав (см. подробнее [Соколова 1957]).

В работах современных исследователей (см., напр. [Преображенская 1991; 1993; и др.]) продолжается традиция изучения синтаксического строя русского языка в текстах памятников преимущественно XV–XVII вв. При этом ученые обращают внимание на описание процессов эволюции системы, рассматривают новые жанры письменности, определяют закономерности исторической сменяемости синтаксических конструкций и грамматических категорий [Глинкина 1998] и др.

Значительным вкладом в развитие исторического синтаксиса явились разработки С. И. Коткова, много и плодотворно занимавшегося изданием и изучением деловых текстов. В «Очерках по синтаксису южновеликорусской письменности XVII века» [Котков, Попова 1986] авторы пришли к выводу о том, что «в XVII в. синтаксические конструкции народно-разговорной речи по своему набору были общерусскими, в этот период лишь намечались тенденции к выбору одного из возможных общерусских синтаксических вариантов из числа предложно-падежных форм, союзных средств, возможно, из способов употребления кратких именных причастий» [там же: 153]. Ученица С. И. Коткова А. И. Сумкина сделала ряд интересных открытий в исследовании синтаксиса московских актовых и эпистолярных текстов XVIII века [Сумкина 1987]. Так, по ее мнению, грамматический строй частных писем имеет меньшую коммуникативную направленность текста, чем синтаксис актовых памятников [там же].

Ряд работ региональных исследователей посвящен синтаксическим особенностям языка Соборного Уложения [Жихарева 1980], изучению сложного предложения в деловой письменности XVIII века [Чередниченко 1973а] и другим проблемам.

Одна из последних монографий в этой области — «Исторический синтаксис русского языка. Объект и переходность» [Крысько 1997] — имеет принципиальное значение в раскрытии спорных вопросов исторического синтаксиса, так как решает очень сложную и интересную задачу — проследить развитие указанной категории, начиная от индоевропейского синтаксического строя до сегодняшнего дня. Кажется, в таком объеме и с привлечением большого числа новых фактов из древнерусских рукописей этот вопрос ставится впервые. Автор книги приходит к выводу о том, что категории объекта и переходности «имеют исторический характер и изначально выступают не как некая данность, идентичная современному состоянию, а как развивающиеся явления, восходящие в своих семантических истоках к индоевропейскому периоду…» [там же: 379].

Все же многие вопросы исторического синтаксиса остаются не решенными до сих пор. Так, недостаточно разработаны методы реконструкции и анализа древнерусской синтаксической системы. В силу этого обстоятельства «описывать синтаксические явления по данным памятников письменности, не имея в руках надежных критериев разграничения народно-разговорных и книжно-письменных конструкций, — едва ли целесообразно…» [Древнерусская грамматика 1995: 5]. То же в какой-то мере можно отнести и к истории русского словообразования, также не имеющей пока четкой и продуманной программы.

Высказанные нами некоторые идеи в области грамматических исследований памятников деловой письменности в значительной мере соприкасаются не только с одними формами, а с тем содержательным ядром, которое не может существовать без этнологического восприятия фактов языка. В этом смысле работы последнего времени (см., напр. [Копосов 2000]) делают акцент именно за взаимосвязи грамматической структуры текста и его вариантов с географической ситуацией и — шире — с характером развития и бытования историко-культурных факторов и установления механизмов их влияния на формальные принадлежности текста.

Список литературы

[i] Вообще же, надо заметить, что в последние годы к диахроническому словообразованию возрос интерес. Это связано в том числе и с пересмотром позиции этой области и ее роли в исторических исследованиях, а также с тем, что оно как бы запаздывало, отставало от других наук. Приведем в этой связи любопытное высказывание О. Н. Трубачева: «По-моему, в самую пору пересмотреть собственные нынешние непримиримые оппозиции и антитезы … и задуматься, вправе ли мы называть историческим словообразованием только то, что остается за вычитанием словообразования синхронного. Думаю, что такие мысли смущают не меня одного…» [Трубачев 1994:17]. И далее: «Вспомним, как с возникновением структурного языкознания наметилась тенденция все остальное языкознание обозначить как традиционное, с различным оттенком «отсталости». Сейчас мы уже лучше понимаем (вновь стали понимать), что языкознание едино» [там же:18].

[ii] Ср. высказывание А. А. Потебни: «Так как историчность есть существенная черта языкознания и так как синтаксис есть момент истории языка, но неисторическое (курсив наш. — О. Н.) языкознание как наука, неисторическая этимология и неисторический синтаксис равно немыслимы» [Потебня 1958: 48].

[iii] Мы здесь специально не рассматриваем работы 1920–1930-х гг.: «Синтаксические явления Синодального списка 1 Новгородской летописи» [Истрина 1923], «Наблюдения в области синтаксиса Лаврентьевского списка летописи» [Карский 1929], «Русская правда» как памятник русского литературного языка» [Обнорский 1934] и др.

[iv] Ср. работы словацкого исследователя Й. Сипко [Сипко 1992; 1995], в которых намечаются оригинальные подходы к этнолингвистическому осмыслению современной деловой публицистики. Вообще же, на наш взгляд, к вопросам исторического синтаксиса не всегда может быть удачным применение современной методики анализа грамматических отношений. Схематизация теории современного синтаксиса, группировка основных идей в формальной области, загруженность терминологией очевидны. В этом смысле выглядит весьма интересной одна деталь, почерпнутая нами из классического «Высшего курса русской грамматики» В. Я. Стоюнина (6-е изд. 1911 г.). Заключительная глава книги, посвященная вопросам синтаксиса, открывается параграфом с таким заголовком: «Связь языка с духовною деятельностью». Автор удивительно верно уловил психологическую необходимость присутствия такого, казалось бы, не имеющего ничего общего с понятием словосочетания и структуры предложения, сопоставления. Далее, кстати, автор замечает: «Духовное развитие заключается в постоянном вырабатывании новых (здесь и далее курсив наш. — О. Н.) понятий, в отыскивании новых разнообразных отношений между понятиями, след<овательно>, в приобретении новых познаний и в стремлении применить их к жизни» [Стоюнин 1911: 119]. Возьмем, например, «Древнецерковно-славянский синтаксис» В. Вондрака в переводе Н. Петровского [Вондрак 1915] — в нем цитата из древнего памятника не просто пример, аргумент для доказательства теоретических построений, а живое свидетельство грамматических связей ушедшей эпохи. Обращение к «Руководству к изучению синтаксиса русского языка» и психологизму Д. Н. Овсянико-Куликовского, идеям исторического изучения синтаксических явлений А. А. Шахматова, забытому «Очерку синтаксиса русского языка» М. Н. Петерсона [Овсянико-Куликовский 1907; Шахматов 1941; Петерсон 1923] и др., возможно, приблизит нас к пониманию естества предмета, обострит желание поиска новых методов исследования языка, раскроет его неразрывную связь с духовной деятельностью.