Статья: Образ советского обывателя в песенной поэзии Александра Галича
Мне и взять нельзя и не взять нельзя –
То ли гений он, а то ли нет еще?!
В индивидуальном обывательском умонастроении утрированно преломились исторические вехи, связанные с наступлением брежневских "заморозков", знаменовавших сворачивание "оттепельного" вектора на десталинизацию общественного сознания. Через единичный эпизод, в психологически достоверных деталях поведения и речи рассказчика ("Я матком в душе, а сам с улыбочкой"), в сплетении окостеневших канцеляризмов с живым разговорным языком явлена поврежденность массового сознания, зацикленного на лживой, неустойчивой идеологии ("И гвоздит мне мозг многократное: // То ли гений он, а то ли нет еще?!") и по мере внутреннего, еще неявного саморазрушения Системы болезненно переживающего идеологические бреши: "Указание б чье-то ценное – // Да ведь нет его, указания!". Мишенью авторской сатиры становятся тупики политизированного мышления, а предметом художественного исследования выступает многосложное, таящее в себе глубинную конфликтность воздействие господствующей идеологии на реалии повседневного существования персонажей: "Они спорят там, они ссорятся! // Ну а я – решай, а мне – бессонница!".
Художественное осмысление внутреннего мира советского обывателя и свойств определяющей его психологию социальной действительности часто имеет в песенной поэзии Галича новеллистичную основу, предполагающую "сценичное" изображение коллизий повседневности, ее конфликтных узлов, раскрываемых поэтом в синтезе реалистически-конкретных и условно-фантастических форм.
В этой связи выделяются три уровня существования обывателя в галичевских песнях: семейно-бытовой, общественный, уровень истории.
Семейно-бытовая сфера обывательской жизни выведена в таких произведениях, как "Красный треугольник…" (1964), "История, проливающая свет…" (1969), "Жуткая история, которую я услышал в привокзальном шалмане" (1969) и др.
Песня "Красный треугольник, или товарищ Парамонова", написанная, по выражению автора, "от лица идиота", уже в заглавном цветовом эпитете содержит пародию на атрибуты официоза. Предметом изображения выступает здесь сфера личной жизни героя, его семейная драма, вызванная мимолетным увлечением на стороне и обрисованная в трагикомическом, откровенном сказовом повествовании ("вот стою я перед вами, словно голенький…"). В это повествование "встраиваются" речи и "тети Паши" об "аморалке", и жены героя – партийной чиновницы Парамоновой, чьи речевые жесты переданы сквозными, комически окрашенными психологическими ремарками ("вся стала черная", "как увидела меня, вся стала красная" и т.д.). В духе времени частная жизнь персонажей становится предметом партийного обсуждения, невыдуманные коллизии семейных отношений переводятся на язык официозных клише, что проявилось, в частности, в обилии советизмов в репликах героев: "залепили строгача с занесением", "за советскую семью образцовую"…
В плане художественного постижения обывательского сознания примечательна повествовательная манера рассказчика. За видимой "идиотической" наивностью в восприятии власти Системы, за попыткой "робко" следовать фарсовой логике, навязываемой уже разлагающейся тоталитарной действительностью ("И на жалость я их брал да испытывал, // И бумажку, что я псих, им зачитывал"), скрыто жало тонкой, язвительнейшей усмешки над абсурдностью происходящего. Особенно значимы в этом смысле имплицитное пародирование ходульных советских формул, приводимых для "самооправдания" ("И в моральном, говорю, моем облике // Есть растленное влияние Запада"), двуплановое – на грани "серьезности" и решительного осмеяния – изображение фарсовой драматургии партийного судилища, посредством чего Галич-художник раскрывается как оригинальный мастер комического эпизода:
Ну как про Гану – все в буфет за сардельками.
Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами.
А как вызвали меня, я сник от робости,
А из зала мне: давай все подробности!..
В композиционном и интонационном строе песни, в передаче психологии героя особенно велика роль рефренов. В авторском песенном исполнении они выдержаны в интонации задумчивой отрешенности от несвободной повседневности, грустной, даже философической иронии над ней. Здесь голос рассказчика, внутренне возвышающегося над описываемым событийным рядом, приближается к голосу авторскому ("Ой-ёй-ёй, // Ну прямо – ой-ёй-ёй!"), и тем самым в противоречивых переплетениях обывательского мироощущения нащупываются симптомы отторжения им идеологического диктата.
"От лица идиота", по определению Галича, написана и "Баллада о прибавочной стоимости". Остросюжетное повествование о несостоявшемся вследствие "революции в Фингалии" получении героем тетиного наследства окрашено в колорит разговорного, изустного, отчасти даже рассчитанного на театрализованный эффект слова. Здесь раскрывается психология героя, который "научность марксистскую пестовал", "изучал "Капитал" с "Анти-Дюрингом". В его монологе, который включает в себя и сказовую "обработку" других "голосов" (текст завещания, слова "друзей-бражников", официальное сообщение о революции в Фингалии), в ироническом свете выявляются глубинные комплексы сформированного в условиях тоталитаризма сознания. Это и боязнь героем самого факта получения наследства, который бы выделил его на фоне всеобщей усредненности ("тема какая-то склизкая – // Не марксистская, ох не марксистская!"), и осевшая в обывательской картине мира память о народном лагерном опыте, которая актуализируется здесь в связи с предстоящим соприкосновением с властью: "Ну бельишко в портфель, щетка, мыльница: // Если сразу возьмут, чтоб не мыкаться…". В итоговой антитезе официозных догм, "штучек Марксовых" и естественных человеческих устремлений в финальной части произведения обнажаются болезненная фантасмагоричность попавшей в плен "авторитетного" дискурса реальности, переживание обывателем своей обманутости Системой на уровне личного опыта:
Негодяи, кричу, лоботрясы вы!
Это все, я кричу, штучки Марксовы!
Ох, нет на свете печальнее повести,
Чем об этой прибавочной стоимости…
А я ж ее – от сих до сих,
От сих до сих!
И вот теперь я полный псих!
А кто не псих?..
Автор, передавая право ведения повествования герою-обывателю, подчас выступает в песнях Галича и как "слушатель", вдумчивый свидетель рассказываемой человеческой истории, с поворотами которой он сопоставляет собственный социальный опыт.
Такое соотношение автора и персонажа заявлено уже в названии песни "Жуткая история, которую я услышал в привокзальном шалмане", где само пространство шалмана благоприятствует атмосфере неофициально-доверительного, рассчитанного на узкую аудиторию сказового повествования. Для рассказчика-обывателя мелкий случай потери паспорта и неудачная шутка при его восстановлении ("Ты давай, мол, в пункте пятом // Напиши, что я – еврей!") в духе кафкианского абсурда оборачиваются жизненной драмой. Галичевскому изображению обывательского бытия и сознания близки размышления И.Бродского в эссе "Катастрофы в воздухе" (1984) в связи с "Котлованом" А.Платонова – о том, что в постреволюционную эпоху порабощенная тоталитарным дискурсом нация стала "жертвой своего языка", а сам язык – "оказался способным породить фиктивный мир и впал от него в грамматическую зависимость".[2] В эмоционально неоднородной, трагикомической тональности песни Галича фольклорная стилистика, проявившаяся, в частности, в характерных обращениях рассказчика к слушателям ("братцы-други"), придает описанным событиям расширительный смысл, емко отражающий общенародный опыт. Политизированные догмы разрастаются здесь до глобальных масштабов, а стиль речи "особого" становится продуктом фиктивного псевдобытия общества: "Мы стоим за дело мира, // Мы готовимся к войне…".
Грандиозные хитросплетения советской истории у Галича часто не просто раскрываются в частных судьбах песенных персонажей, но и предстают в зеркале простонародного, обывательского сознания, которое, как правило, высветляет, доводит до логического завершения уклончивые клише официальной демагогии.
Так происходит в песне "История, проливающая свет на некоторые дипломатические тайны, или про то, как все это было на самом деле" с подзаголовком "рассказ закройщика". В данном случае слово рассказчика нередко оказывается во взаимопроникновении с ироническим словом "всеведущего" автора, знающего предысторию судеб персонажей – прежде всего героини, чью "маму за связь с англичанином // залопатили в сорок восьмом". Благодаря введению образа рассказчика создается эффект "серьезного" восприятия официальных установок, воздействующих на динамику новеллистичного, отчасти авантюрного сюжета (история с сержантом, дипломатический скандал и др.). Языком этих установок времен "холодной" войны и пытается говорить герой, в изображении же Галича данный язык превращается в обезличивающую маску, на что поэт не раз указывал в своих интервью [3] ("Позабыли, что для нашей эпохи // Не подходят эти "ахи" да "охи""; "Прямо ихней пропаганде – как масло!"; "борец за прогресс и за мир"). В хлестком разговорном слове рассказчика дипломатические экивоки предстают в их подлинном смысле: "Раз, мол, вы обижаете лордов нам – // Мы вам тоже написаем в щи". И лишь в финальной, звучащей на грани отчаяния реплике "закройщика" его голос наполняется нотами горько-ироничной авторской рефлексии: "До чего ж все, братцы, тошно и скушно".
Разносторонне изображена в песнях Галича и сфера общественных отношений, субъектом которых выступает обыватель.
Так, в "Отрывке из репортажа о международной товарищеской встрече по футболу между сборными командами Великобритании и Советского Союза" (1969-1970) в стремительном развертывании "сценической" ситуации футбольного матча предметом сатирического изображения становится "хамелеонская", продиктованная спекулятивным политизированным сознанием речь спортивного комментатора. Но особый художественный интерес представляет монолог проигравшего советского спортсмена – "аспиранта… Володи Лямина". То, как в его речи, – где блестяще прописана пластика разговорно-сниженного языка, – косвенно передана лозунговая стилистика высказываний партийного начальства, делает ощутимым глубинный комплекс обывательской агрессии, обусловленный невербализованным разочарованием в авторитете власти, пребыванием в состоянии вакуума идеологических ориентиров:
И пойдет теперь мурыжево –