Статья: Скит иеромонаха Романа

Русский человек, если выбирает себе дом по собственному волению, невольно облюбует местечко, похожее на детские воспоминания, и уж совсем непроизвольно скажется в выборе семейная, родовая память. Когда проезжал впервые по воронежским краям — душа петухом пела, а потом осознал, что ведь пригорки эти, поля, лесочки — будто близнецы с увалами и колками в предгорьях Алтая, ведь деды-то мои пришли в 1871 г. на Алтай из Воронежской губернии и искали сродное.

Иеромонах Роман вырос в брянском селе, но в говоре его явно сказалась близость к Белоруссии, и скит его, должно быть, не просто так оказался окружен болотами.

Речушка петляла среди топей, темная вода смягчалась блеском солнца, но подумалось, что не дай Бог оказаться в воде один на один с кочками вместо берегов, с зарослями камыша и лилий, вздрагивающих неразрываемыми сплетениями в воде. Потом-то мы узнали, что иеромонах Роман испытал коварство этой речки, не тогда ли и пронзила его строчка:

Кто не тонул, тот не молился.

Греб я с наслаждением, приходилось вертеть головой, чтобы вписаться в каждый поворот извилистой реки, мужики гребли по очереди, подсказывали: "Левым, левым! Табань!.. В берег воткнешься!"

Через полчаса увидели привязанную к коряжистому остатку дерева сеть, не припрятанную, как повсюду, где приходится ловчить и таиться от рыбнадзора и любителей поживы за чужой счет.

— Далеко от деревни ставят сети, — удивленно высказался один из нас. — Видно, место рыбное, если сюда плавают.

Над болотистым безлюдьем стояла тишина. Только шлепали неумело весла по воде, да мы переговаривались вполголоса.

Причал возник как-то сразу, и рассмотреть самодельное сооружение не удалось, поскольку к причалу подтягивал лодку монах и невозможно было оторвать взгляд от него, ибо ясно было, что это он, иеромонах Роман. А был он в укороченном подряснике грубого холста, подхваченном пояском (что-то среднее между робой, рабочим халатом и привычным подрясником), на голове широкополая из кожи-выворотки шляпа, оберегающая от яркого солнца, резиновые сапоги до колен. Мы, неуклюже загребая, развернули лодку к причалу и увидели строгое лицо, всматривающееся в пришельцев:

— Вы куда плывете? — остановил он взмах нашего весла, и сердце дрогнуло: а вдруг не примет, с какой стати он должен привечать нагрянувших в его уединение шумливых трех мужиков, да еще и женщину, которую мы договорились оставить в лодке, если в скит нельзя ей будет войти.

— К вам, батюшка, — отозвался псковский писатель, бывший нашим проводником; хотя в скит он тоже добирался впервые, но с иеромонахом Романом уже встречался. — Можно к вам?

— А когда назад?

— Как скажете, батюшка, вечером хотим вернуться в Псков.

— Если без ночёвки, тогда и не причаливайте! Что же вы впопыхах? — Лицо отца Романа оставалось строгим, хотя в тоне звучала шутка, его глаза пристально всмотрелись в нас — "Что за люди явились?"

— Женщине можно к вам, батюшка? — спросил псковский писатель.

— Кто же нам картошку варить будет? Только платочек повяжите.

— На узком трапике-причале, возвышающемся над водой, мы поочередно подошли под его благословение и двинулись к ладной избе, стоящей на едва уловимом взгорке. У дома широко раскинули ветви липы, а поодаль и дуб устроился основательно, видно, что место давно обжито.

Не на пустом месте основал свой скит монах Роман. Это теперь под стихами встречается его пометка — "скит Ветрово". Стояла тут деревенька, всего в четыре двора, но всё же со своим укладом, радостями, хозяйством. И молоко хозяева возили на молоканку в Боровик, и отрабатывали свое перед государством шерстью овец, мясом, лесными ягодами, грибами.

Место благодатное, всё здесь есть, что дает природа псковской России, ведь деревеньку строили по уму, чтобы и строевой лес был под боком, и дровишки, и болотце с клюквой да морошкой, и земляничка, и черника, и груздь белый, и боровик ядреный.

Снесли по всей России "неперспективные" деревни. В Сибири я нет-нет да и попадаю в сказочные места, с таким изгибом речушки — не наглядишься, и тут как тут узнаешь от старожила, что там вон остатки плотины от мельницы, а крапива, иван-чай и малина на буграх — не просто так: стояли избы, а на увале — кладбище. Почти всюду так. И здесь, в Ветрове, тоже снесли три дома, и всё же один устоял, крепок оказался, не по зубам укрупненным хищникам.

Уцелела дубрава, а не один дуб, как увиделось поначалу, липы и дубы остались напоминанием о взрастивших их людях, новые липки, посаженные уже отцом Романом, тоже в свое время напомнят об уединении русского анахорета.

После обеда отец Роман провел нас по своим лесным угодьям. Хоть и сухая тропинка вела в лес, но по заведенной, должно быть, привычке он обулся в резиновые сапоги, взял в руки топорик на длинной металлической ручке, осовремененное никелировкой подобие старинного боевого топорика: "Мало ли что вырубить в лесу понадобится или от волка придется отмахнуться", — сказал он и передал топорик мне. Топорик вполне можно использовать и как трость, перевернув топорище вниз. Я вслух припомнил из давно прочитанного:

— Пушкин носил тяжелую трость для физической нагрузки, что-то килограмм пять или тяжелее того.

— Хоть в этом будем походить на Пушкина, — отозвался иеромонах Роман.

Миновали огородик с ухоженными грядками, чуть поодаль, в сторону речки, картофельное поле. Отец Роман, поймав наши взгляды, пояснил:

— На это меня не хватает. Приезжающие присматривают за огородом.

У самой тропки слева он указал на извертевшуюся вокруг кривого дуба березку:

— С кем поведешься, от того и наберешься.

По тому как радостно и по-хозяйски шел иеромонах Роман по тропке, как он показывал уголки леса, великолепную поляну среди сосен, было видно, насколько соединились в нем чувства крестьянские и поэтические, они, собственно, и составляли прежде непременную особенность русского человека, угасшую или припрятанную до поры — время покажет.