Статья: Социолингвистический потенциал и этикетные средства региональной деловой письменности XVIII в.

Милосердый Гсдрь Мои,

вашемУ высокопреподобию обявляю сего октября “6” дня подал мнЪ казначею обявление служител Дмитрей Таратинъ на служителя ж Jвана Клюкина в непорядочных на него находах в бою j во угрозах, кое при семъ съ ево Клюкина отвЪтомъ на разсмотрение к вашемУ высокопреподобию j посылается а Клюкин на ответ что он врал j написал да онъ ево взял для рУкоприкладствα да бутто и рУкï нихто не прикладываетъ почему видится явной ево обмαн â Таратинъ просился в город к вашему высокопреподобию j для проsбы Nа него Клюкина в казенную полату настоящаго сУдα, ó том что прикаsαт соблговолите прошУ УвЪдомления,

вашъ покор’ный слУга j бгомолецъ,

Подписано казначеем Jлиею j послано

На Сïю на почту с Таратинымъ

Ŏктября “10” дня

“1786” годα, (там же: 3).

Из представленных фрагментов видно, что «орнамент» документов следственного дела, во многом сходный в мотивации, имеет некоторые различия в содержательной части. Деловой языковой стереотип определяет характер изложения следствия, его оформление и рамки использования речевых средств. Здесь уместно привести одно любопытное наблюдение, сделанное в 1910-х годах историком русского права М. Н. Смирновым. Он считал, что существует два типа изменений в формуляре: экстралингвистические и языковые. Первые редко меняют состав и функции документа и зависят в основном от характера «делового предприятия». Русские приказные документы изобилуют изменениями второго типа. Они были связаны в большей мере с «индивидуальным подходом» к делу (здесь мы наблюдаем традиционную архаику с некоторыми элементами бытового обихода, в других делах — ситуация и творческое начало самого делопроизводителя, как можно предположить, допускают включение диалектизмов, окказионализмов, социально или территориально локализованной лексики). Писцы привносили в формуляр «целый ряд импровизационных ошибок, литературных вольностей, местных особенностей, неправильных представлений о юридическом значении определенных слов» (цит. по изд.: [Кортава 1998: 18]). «Этот факт, — как считает Т. В. Кортава, — имеет вполне объективное истолкование. На Западе в короткий срок создалась письменная юридическая традиция, выработались четкие формуляры, дело составления документов стало организованным. Все эти навыки письма создали то, что немцы назвали «канцелярностью». На Руси канцелярности не было. В системе приказов так и не были выработаны единые (курсив наш. — О. Н.) образцы формуляров. Во время расцвета приказной системы, в конце XVI – начале XVII века, в эпоху «площадных подьячих»…, можно говорить о большей устойчивости формуляра, но тип документа варьировался в зависимости от того, на какой площади он писался» [Кортава 1998: 18–19].

Традиционность следственного делового обихода проявлялась еще и в том, что в качестве документального юридического подтверждения действовали законы и правила Московской Руси времени Алексея Михайловича («Соборное уложение» 1649 года). Данная тенденция более всего характеризует местные приказные традиции, полагавшиеся в «суете гражданских законов» на юридические (и, вероятно, с церковной точки зрения канонические) установки прежней власти. В одном из судебных разбирательств Крестного Онежского монастыря 1740-х годов мы обнаружили такой фрагмент (заметим, что это не единичный случай, зафиксированный в исследуемых рукописях): «…а в Уложеньи написано …а бУде ктw нибУди wбесчестит непригожимъ словомъ чюжюю женУ jли дочь дЪвк<У> jли сына неверстаногw какова чина ни бУди j женам j дочерямъ дЪвкам j сыновямъ неверстаным. По сУдУ j по сыскУ Править за ихъ безчестïе женъ против мУжня wкладу вдвое дочери дЪвкУ против wтцова wкладу вчетверw» (1195: 4: 98: 62 об.–63).

Итак, деловая письменная традиция на Русском Севере представляет собой еще один интереснейший лингвистический феномен, в котором реализовались и местные традиции и получали оригинальное продолжение языковые стандарты новой эпохи. Изучение материалов следственных дел позволяет говорить о сложившейся системе устойчивой сочетаемости лексических и жанровых компонентов текста, об особом стиле «светско-деловой речи» (выражение В. В. Виноградова [1982: 49]). Разнообразный и неоднородный их состав обусловлен степенью индивидуального восприятия и интерпретации ряда понятийных групп. В XVIII веке в монастырской письменной культуре еще сильно влияние традиции, поэтому наблюдается употребление характерных языковых констант в сфере делового языка, которые получают оригинальное решение в текстах разных жанров. В этой связи стоит особо подчеркнуть важность исследования частно-деловых рукописей, сохранивших в наибольшей степени обиходную речь того времени в «формуляре» приказной традиции. Но системность, в том числе и языковых связей, предполагает сочетание индивидуальных элементов, подчас разрозненных, в единое целое. Здесь, при анализе лингвистики текста местных канцелярий, определенное место занимает и система монастырского делопроизводства, поскольку она находится в социуме межличностных отношений и воспроизводит фрагменты живого языкового общения носителей региональных говоров и традиционной культуры. При этом ситуативно-коммуникативный фактор выдвигается на одну из ведущих позиций в оценке специфики функционирования приказной традиции и ее взаимодействия с нарастающим влиянием других разновидностей русского литературного языка XVIII в.

Лексико-семантические процессы XVIII века по материалам монастырских памятников все чаще становятся объектом внимания специалистов. В последние годы заметно усилился интерес к изучению древнерусской и старорусской лексики религиозной сферы (см., например: [Баландина 1997]), что позволяет определить специфику номинации отдельных понятий и выяснить в доступных каждому автору рамках роль и способы выражения духовной деятельности наших предков. Однако наряду с крупными академическими изданиями [История лексики 1981а; 1981б], в основу которых был положен принцип изучения литературногоязыка, особенности лексико-семантических преобразований в сфере делового языка почти не рассматривались. Между тем формирование системы национального языка не происходило лишь на одном уровне «высокой литературности». Ситуация, сложившаяся в современной диахронической лингвистике, касающаяся изучения лексико-семантических, а значит, ментальных процессов в языке и культуре XVIII века, напоминает нам в известном смысле колосс на глиняных ногах, который clopin-clopant движется по проторенной дороге, обнаруживая «сдвиги» в том или ином произведении и выводя свои соображения из традиционных, часто закоснелых, сопоставлений и варьирования форм. Пожалуй, стандартность взглядов была нарушена в этом вопросе Г. О. Винокуром [1959а; 1959б] в его цикле историко-стилистических работ; одновременно с ним работал над проблемой и В. В. Виноградов [1982; 1994а; 1994б]. Жаль, однако, что он не успел реализовать свой замысел написания специальной книги «Из истории лексики русского литературного языка XVII–XIX вв.», тезисы которой и его разработки нам кажутся весьма перспективными при рассмотрении частных проявлений языковых процессов и их выражения в памятниках деловой письменности. Особенно полезным представляется высказывание В. В. Виноградова о том, что «в семантической истории отдельных слов отражаются сложные процессы взаимодействия личности и коллектива в сфере духовного творчества…» [Виноградов 1994а: 4]. Но, по мнению ученого, изучение «истории значений отдельных слов еще не образует исторической семантики, хотя и доставляет для этой научной дисциплины ценный материал» [там же].

Деловая письменность (стиль, язык) — часть общей системы русского национального языка, причем довольно значительная. Если влияние художественных произведений 1700-х гг., языковой, литературной и иной полемики распространялось в большей мере на светскую часть общества, где особенно с начала XVIII века отчетливо начинает проявляться тенденция к нормированию, унификации языка (его устных и письменных форм) и вообще способам самовыражения, где культурные традиции прошлого подвергаются жестоким испытаниям и многое искусственно внедряется в сознание и быт русского человека, то этноязыковой, духовный вакуум глубинки был заполнен иным. «Молитвенное» сознание, богобоязненное поведение и непосредственное проявление своих эмоций, чувств, желаний по-прежнему находились в «бытовом исповедничестве» (выражение Н. С. Трубецкого) русского народа. Письменная традиция северных монастырей во многом и была ориентирована на индивидуальный социальный статус представителя этого сообщества. Ср.: «…послЪ того пошел я. Θедосеи домои j Маркъ мнЪ лежавши на земли стал молится пожалУй скажи в’ домЪ чтоб ко мнЪ прислали лошад, а я иттить самъ не могу…» (1195: 4: 311: 9 об.), «…то бы всеконечно тогда свадба моя им сщенником вЪнчана не была понеже тогда былъ день заговилней…» (1195: 4: 416: 66).

Ярким примером смешения местных письменных традиций и официально-деловой гражданской речи может послужить процесс освоения заимствованной лексики в первой половине XVIII столетия. Так, в указе императрицы Анны (1731 г.) о смертной казни укрывателям воров и разбойников наблюдаем обычный для того времени казуистический формуляр, который долгое время не получал широкого распространения в документах северных монастырей: «въ ихъ дистриктахъ разбойники партиями ходятъ…» (1195: 4: 24: 35); из указа 1765 года, хранившегося в архиве Крестного Онежского монастыря: «А ежели гдЪ будетъ упалая ваканцïя, или надобность, изъ монастыря въ монастырь перевесть…» (1195: 4: 385: 29). Известная консервативность, скованность рамок делового языка (что послужило ранее предметом острой дискуссии, относить ли его произведения к литературе или нет) имела и обратную сторону: она способствовала поддержанию самобытности языковой приказной культуры русского народа и явилась своего рода мостиком, соединявшим новый «деловой» мир и старую патриархальность различных социальных слоев местного населения. Постепенно, начиная с церковных промеморий епархиальных властей, отдельные заимствования проникают в письменный обиход монастыря, но, как правило, отражаются в тех типах документов, где следовало перечисление должностей, экономических понятий, т. е. нововведений, долгое время не получавших хождение в жизни народа на Русском Севере. Приведем характерные примеры таких инноваций: «…того ради тебЪ вахмистрУ … предписанные жнецам денги с показанных крстьянъ взыскав без всякаго послабленiя j понаровки привесть…» (1195: 2: 250: 1), «…к семУ кандрахтУ вмЪсто…» (1195: 4: 499: 79), «…для викторïального дни куплено на братiю вина…» (1195: 4: 435: 98 об.). Как видно из представленных примеров, в следственном обиходе подобные слова не нашли широкого применения, они были сложны для усвоения местным населением, даже грамотные монастырские служители «переделывали» их на свой лад с использованием традиционных диалектно-просторечных средств: «…ï никакой за неи меленкодïи не видал j не слыхалъ…» (1195: 4: 310: 22).

Еще и поэтому при изучении ментальной истории русского языка, которая все же в большей мере отражается в его лексических формах и индивидуальном говорении, следует шире привлекать факты деловой письменности для воссоздания языкового колорита эпохи, чем это делалось ранее, тем более, что для этого есть все необходимые источники: сотни тысяч неисследованных рукописей, из которых монастырские следственные документы — один из источников историко-языковой «табели о рангах». Их открытость и внешняя простота, заданность форм при богатой содержательной части несут немалую смысловую нагрузку и могут сообщить ценные сведения о частных эпизодах той эпохи, которая явилась поворотной и для развития делового языка.

В монастырских традициях нашли широкое отражение слова и формы разных стилей речи. При этом сочетание высокого и низкого, архаического и просторечного признается нами как естественная форма письменного выражения. Из них заметно, в частности, соединение слов религиозной семантики (под этим мы понимаем не только содержательную сторону понятия, но и формальную, т. е. употребление устаревших окончаний, суффиксов и т. д.) с деловым вокабуляром, имеющим конкретное «действенное» наполнение. Пожалуй, в таких примерах, как «блгволить уволить» (1196: 1: 1086: 5 об.), «соблгволить дозволить»(там же), «рЪшение Учинит по вашемУ блгорαзсмотрению» (1196: 1: 1102: 1), «в’ благое вашего высокопреподобия разсуждение» (1196: 1: 1124: 2), «соблаговолено было … уволить в домъ на двЪ недели» (1196: 1: 1126: 1), «принять родителское благословение» (там же), «учинить отеческое милосердие» (там же), «просимъ блговолить прислать» (1196: 1: 1126: 2), «стителским своимъ блгословенϊемъ Учинить высокомлтивую архипастырскую резолюцϊю» (там же) и им подобных, выражена не собственно казуистическая форма делового обихода с наличием необходимых клише, а внутренне осознанная духовная ипостась языкового творчества представителей монастырского сообщества[iii]. В деловых документах она имеет определенную направленность и часто обращена к высокому духовному лицу: «отправить блгопристойным образом неотмЪнно: очесом в Троцкомъ АнтонiевЪ Сϊиском мнтрЪ…» (1196: 1: 1086: 5 об.), «вашемУ высоко-архипастырству всепокорнЪише о симъ доносимъ и нижаише просимъ высокомилостиво прикаsат» (1196: 1: 1129: 2), «по общебратственному от насъ вашемУ высокопреподобϊю докладу отправляетъ онъ при церквах бжϊихъ топленϊе печей закликанϊе звоновъ исканье восковых свЪчь» (1196: 1: 1124: 1). В ситуативных проявлениях эти формы могут варьироваться и включать в свой состав диалектные элементы, слова со сниженной стилистической функцией, например: «онъ Клюкинъ видялъ что я каsначей идУчи за мнтрь Nесъ в платкЪ бУтылкУ с вином или с чемъ з дрУгимъ ис которои де ажно льется» (1196: 1: 1102: 1), «бил меня бесчеловЪчно шею j рожи wсарапал и перстъ У правой рУки розшиб» (1196: 1: 1092: 1).

В сопоставлении с лексикой официально-деловых документов частно-деловые акты отличаются тем, что включают обширные лексические пласты (тематические, лексико-семантические, «концептуальные» и др.), которые функционально могут классифицироваться не только на общеупотребительные и общенародные, ставшие нормой в устном и письменном вариантах, но и на, возможно, территориально локализованные для определенного отрезка времени, региональные и окказиональные группы, не представленные в системе национального языка как его норма. Здесь необходимо отметить такое явление, как семантическое расширение значения слова и его индивидуальную реализацию в бытовом контексте. Так, слово топнул в следственном обиходе означает ‘ударил’: «…j топнУлъ меня нижаишего в грУди каблУком…» (1195: 4: 311: 3). Подобные случаи многочисленны и отражают как раз контекстуальную обусловленность слова, которая связана, в первую очередь, с жанровой спецификой следственного документа. Приведем и другие примеры: сорвать употребляется в значении ‘взять’: «…j выговаривали … сорвать с них хоша бы де за ходу что возможно на вино…» (1195: 4: 413: 6 об.); уязвить используется в качестве синонима слова ‘ранить’: «…кого не могъ чемъ уязвить и ранить…» (1195: 4: 310: 27), и может иметь эмоционально обусловленную экспрессивную оценку: «чтоб не могъ кого до смерти уязвить…» (там же: 30) (о поведении ссыльного монаха); хранитсяиспользуется в значении ‘содержится’: «…j хранится под караУлом безвыходно…» (там же); слово задрать употребляется в значении ‘оскорблять’: «…а хто кого задралъ наперед словомъ браннымъ, того я не примЪтил…» (1195: 311: 11 об.); редкий оттенок при словесной брани приобретает лексема дерзать, имеющая книжную окраску, в деловом контексте она используется в значении «задевать, нападать, о?

К-во Просмотров: 170
Бесплатно скачать Статья: Социолингвистический потенциал и этикетные средства региональной деловой письменности XVIII в.