Коловерть

    На закате солнца вернулся из станицы Игнат.
     Хворостяными воротами поломал островерхий сугроб, лошадь заиневшую ввел во двор и, не отпрягая, взбежал на крыльцо. Слышно было, как в сенцах скрипели обмерзшие половицы и по валенкам торопливо шуршал веник, обметая снег. Пахомыч, тесавший на печке топорище, смел с колен стружки, сказал младшему сыну Григорию:
     - Ступай, кобыленку отпряги, сена я наметал в конюшне.
     Дверь широко распахнув, влез Игнат, поздоровался и долго развязывал окоченевшими пальцами башлык. Морщась, сорвал с усов сосульки тающие и улыбнулся, радости не скрывая:
     - Слухом пользовался - красногвардейцы на округ идут...
     Пахомыч ноги свесил с печки, спросил с любопытством сдержанным:
     - Войной идут али так?
     - Разно гутарют... А только беспокойствие в станице, томашится народ, в правлении миру видимо-невидимо.
     - Не слыхал молвишки всчет земли?
     - Гутарют, что большевики землю помещичью под гребло берут.
     - Та-а-ак,- крякнул Пахомыч и соскочил с иечки по-молодому.
     Старуха у загнетки загремела ложками; щи в чашку наливая,сказала:
     - Кличьте вечерять Гришатку.
     На дворе смеркалось. Снежок перепадывал, и синевою хмурилась ночь. Пахомыч ложку отложил, бороду вытирая расшитым рушником, спросил:
     - Про мельницу паровую разузнал? Когда пущать будут?
     - Мельница работает в размол, можно веять.
     - Ну, кончай вечерять и пойдем в амбар. Зерно надо перевеять, завтра, как удастся погода, уторком доеду смолоть. Дорога-то как, избитая?
     - Шлях не спит, день и ночь едут, только разъезжаться трудновато. Сбочь дороги снегу глыбже пояса. II
     Григорий вышел за ворота проводить.
     Пахомыч натянул рукавщы и yi-нездяяся в иередкв.
     - На корову поглядывай, Гриша. Вымя налила она, что не видно; отелится...
     - Ладно, батя, трогай!
     Полозья саней с хрустом кромсают оттаявшую снежную корку. Вожжами волосяными Пахомыч шевелит, золу, просыпанную на улице, объезжает. Попадается оголенная земля - подреза липнут. Спины напружив, угинаясь, тянут лошади. Хоть и снасть справная и кони сытые, а Пахомыч нет-нет да и слезет с саней, кряхтя,- больно уж важко нагрузили мешков.
     На гору выбрался, дал вздохнуть припотевшим лошадям и тронул рысцой шаговитой. Где приглянулось, оттепель сжевала снег, дорогу дурашливо изухабила. Теплынь на провесне. Тает. Полдень.
     Лес начал огибать Пахомыч - навстречу тройка стелется. А снегу возле леса намело торы. В сугробах саженных дорожку прогрызли узенькую, разминуться никак невозможно. Что не видно- очень скоро, вот-вот.
     - Эка, скажи на милость, оказия-то!.. Тпру!..
     Приостановил Пахомыч лошадей, слез и шапку снял. Голову седую и потную ветер облизывает. Потому снял Пахомыч шапчонку свою убогую, что опознал в тройке встречной выезд полковника Черноярова Бориса Александровича. А у полковника землю он арендовал восемь лет подряд.
     Тройка ближе. Бубенцы промеж себя разговорчики вполголоса ведут. Видно, как с пристяжных пена шмотьями брызжет и тяжело-тяжело колышется коренник. Привстал кучер, кнутом машет.
     - Сворачивай, ворона седая!.. Что дорогу-то перенял?!
     Поравнялся и лошадей осадил. Пахомыч, в полах полушубка путаясь, с головой непокрытой к санкам подбежал, поклон отвалил низенький.
     Из саней, медвежьим мехом обитых, пучатся, не мигая, глаза стоячие. Губы рубчатые, выскобленные досиня, кривятся.
     - Ты почему, хам, дог-огу не уступаешь? Большевистскую свободу почуял? Г-авнопг-авие?..
     - Ваше высокоблагородие!.. Христа ради, объезжайте вы меня. Вы порожнем, а у меня вага... Я ежели свильну с дороги, так и не выберусь.
     - Из-за тебя я буду лошадей кг-овных в снегу душить?.. Ах ты сволочь!.. Я тебя научу уважать офипег-ские погоны и уступать дог-oгy!
     Ковер с ног стряхнул и перчатку лайковую кинул на сиденье.
     - Аг-тем, дай сюда кнут!
     Прыгнул полковник Чернояров с саней и, размахнувшись, хлобыстнул кнутом Пахомыча промеж глаз.
     Охнул старик, покачнулся, лицо ладонями закрыл, а сквозь пальцы кровь.
     - Вот тебе негодяй, вот!..
     Бороду Пахомычеву седую дергал, хрипел, брызгаясь слюной.
     - Я из вас дух кг-асногваг-дейский выколочу!.. Помни, хам, полковника Чег-нояг-ова!.. Помни!..
     Над талой покрышкой снега маячит голубая дуга. рубенцы говорят невнятным шепотом... Сбочь дороги постромки обрывая, бьются лошади Пахомыча, сани опрокинутые, с дышлом поломанным, лежат покорно и беспомощно, а он тройку глазами немигающими провожает. Будет провожать до тех пор, пока не скроется в балке задок саней, выгнутых шеей лебединой.
     Век не забыть Пахомычу полковника Черноярова Бориса Александровича. III
     С ведрами от криницы идет Пахомычева старуха.
     В вербах, стыдливо голых, беснуются гоачи. За дворами, на бугре, промеж крыльев красношапого ветряка на ночь мостится солнце. В канавах вода кряхтит натужисто, плетни раскачивает. А небо - как вянущий вишневый цвет.
     Ко двору подошла, у ворот подвода. Лошади почтовые с хвостами, куце подкрученными, и у ног их, захлюстанных и зябких, куры парной помет гребут. Из тарантаса, полы офицерской шинели подбирая, высокий, узенький - в папахе каракулевой - слез. Повернулся к старухе лицом иззябшим.
     - Мишенька!.. Сыночек!.. Нежданный!..
     Коромысло с ведрами кинула, шею охватила, губами иссохшими губы не достанет, на груди бьется и ясные пуговицы и серое сукно целует.
     От материной кофтенки рваной навозом коровьим воняет. Отодвинулся слегка, улыбнулся, как варом в лицо матери плеснул.
     - Неудобно на улице, мамаша... Вы укажите, куда лошадей поставить, и чемодан мой снесите в комнату... Заезжай во двор, слышишь, кучер? IV
     Хорунжий. Погоны новенькие. Пробритый рядок негустых волос. Свой: плоть от плоти, а стесняется Пахомыч, как чужого.
     - Надолго приехал, сынок?
     Сидит Михаил у окна, пальцами бледными, не рабочими, по столу постукивает.
     - Я командирован из Новочеркасска со специальным поручением от войскового атамана. Пробуду, очевидно... Мамаша! Сотрите молоко со стола, что за неопрятность... Пробуду здесь месяца два.
     Игнат с база пришел, следя грязными сапогами.
     - Ну, здорово, братуха!.. С прибытием.
     - Здравствуй.
     Руку протянул Игнат, хотел обнять, но как-то разминулись и пальцы сошлись в холодном и неприязненном пожатии.
     Улыбаясь натянуто, сказал Игнат:
     - Ты, братушка, ишо погоны носишь, а у нас давно их к черту посымали...
     Брови нахмурил Михаил.
     - Я еще казачьей чести не продал.
     Помолчали нудно.
     - Как живете? - спросил Михаил, нагибаясь снять сапоги.
     Пахомыч с лавки метнулся к сыну.
     - Дай я сыму, Миша, ты руки вымажешь.- На колени стал Пахомыч, сапог осторожно стягивая, ответил: - Живем - хлеб жуем. Наша живуха известная. Что у вас в городе новостишек?
     - А вот организуем казаков отражать красногвардейщину.
     Спросил Игнат, глаза в земляной пол воткнувши:
     - А через какую надобность их отражать?
     Улыбнулся Михаил криво:
     - Ты не знаешь? Большевики казачества нас лишают и коммуну хотят сделать, чтобы все было мирское - и земля и бабы...
     - Побаски бабьи рассказываешь!.. Большевики нашу линию ведут.
     - Какую вашу линию?
     - Землю у панов отымают и народу дают, вон она куда кривится, линия-то...
     - Ты что же, Игнат, за большевиков стоишь?
     - А ты за кого?
     Промолчал Михаил. Сидел, к окну заплаканному повернувшись, и, улыбаясь, чертил на стекле бледные узоры. V
     За буераком, за верхушками молодых дубков, курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился.
     На кургане обглоданная столетиями, ноздреватая каменная баба, а через голову ее, прозеленью обросшую, солнце по утрам переваливает, вверх карабкается и сквозь мглистое покрывало пыли заботливо, словно сука - щенят, лижет степь, сады, черепичные крыши домов липкими, горячими лучами.
     Зарею заехал от шляха с плугом Пахомыч. Ногами, от старости вихляющими, вымерял четыре десятины, щелкнул на муругих быков кнутом и начал чернозем плугом лохматить.
     Давит на поручни Гришка, чуть не в колено землю выворачивает, а Пахомыч по борозде глянцевитой ковыляет, кнутом помахивает да на сына любуется: даром что парню девятнадцатый год, а в работе любого казака за пояс заткнет.
     Загона три прошли и остановились. Солнце всходит. С кургана баба каменная, в землю вросшая, смотрит на пахарей глазами незрячими, а сама алеет от солнечных лучей, будто полымем спеленатая. По шляху ветер пыльцу мучнистую затесал столбом колыхающимся. Пригляделся Гришка - конный скачет.
     - Батя, никак, Михайло наш верхи бежит?
     - Кубыть, он...
     Подскакал Михаил, бросил у стана взмыленную лошадь, к пахарям бежит, на пахоте спотыкается. Поравнялся - дух не переведет. Дышит, как лошадь запаленная.
     - Чью вы землю пашете?!
     - Нашевскую.
     - Да ведь это земля полковника Черноярова?
     Пахомыч высморкался и, подолом рубахи холщовой вытирая нос, сказал веско и медленно:
     - Раньше была ихняя, а теперь, сынок, нашевская, народная...
     Белея, крикнул Михаил:
     - Батя! Знаю я, чье это дело!.. Гришка с Игнатом до худого тебя доведут!.. Ты ответишь за захват чужой собственности.
     Пахомыч голову угнул норовисто:
     - Наша теперя земля!.. Нету таких законов, чтоб иметь больше тыщи десятин... Шабаш! Равноправенство...
     - Ты не имеешь права пахать чужую землю!..
     - И ему права не дадены степью владать. Мы на солончаках сеем, а он позанял чернозем, и земля три года холостеет. Таковски есть права?..
     - Брось пахать, отец, иначе я прикажу атаману арестовать тебя!..
     Пахомыч повернулся круто, закричал, багровея и судорожно дергая головой:
     - На свои кровные выучил... воспитал!.. Подлец ты, сучий сын!..
     Аж зубами скрипнул позеленевший Михаил:
     - Я тебя, старая...- шагнул к отцу, кулаки сжимая, во увидел, как Гришка, ухватив железную занозу, бежит через пахоту прыжками, и, голову вбирая в плечи, не оглядываясь, пошел на хутор. VI
     У Пахомыча хата саманная. Частокол вокруг палисадника ребрами лошадиного скелета топорщится.
     С поля приехал Григорий с отцом. Игнат баз заплетал хворостом, подошел, и от рук его пахуче несло пряным запахом листьев лежалых.
     - Нас, Григорий, в правление требуют. На майдане сход хуторной.
     - Зачем?
     - Мобилизация, говорят... Красногвардейцы заняли хутор Калинов.
     За гуменным пряслом меркла, дотлевала вечерняя заря. На гумне в ворохе рыжей половы остался позабытый солнечный луч, ветер с восхода ворохнул полову, и луч погас.
     Гришка коня почистил, зерна задал. На крыльце кособоком вдовый Игнат с сынишкой шестилетним своим возился. Глянул мимоходом Гришка в глаза братнины, от смеха сузившиеся, шепнул:
     - Ночью надо уезжать в Калинов, а то тут замобилизуют!..
     Матери, выгонявшей из сенцев телка, сказал:
     - Белье достань нам с Игнатом, маманя, сухарей всыпь...
     - Куда вас лихоман понесет?..
     - На кудыкино поле.
     До поздней ночи на хуторском майдане гремел гул голосов. Пахомыч пришел оттуда затемно. У дверей амбара, где спал Гришка, остановился. Постоял и присел на каменный порожек обессиленно. Тошнотой нудной наливалось тело, сердце трепыхалось скупыми ударами, а в ушах плескался колкий и тягучий звон. Сидел, поплевывая в блеклое отражение месяца, торчавшее в лужице примерзшей, и больно чувствовал, что налаженная, обычная, жизнь уходит, не оглянувшись, и едва ли вернется.
     Где-то у огородов около Дона надсадно брехали собаки, в лугу размеренно и четко бил перепел. Ночь раскрылатилась над степью и молочной мутью закутала дворы. Закряхтел Пахомыч, дверью скрипнул.
     - Ты спишь, Гриша?
     Из амбара пахнуло тишиной и слежавшимся хлебом. Внутрь шагнул, нащупал шубу овчинную.
     - Гриша, спишь, что ли?
     - Нет.
     Старик на край шубы присел, услыхал Гришка, как руки отцовы дрожью выплясывают мелкой и безустальной. Сказал Пахомыч глухо:
     - Поеду и я с вами... Служить... в большевики...
     - Что ты, батя?.. А дома как же? Да и старый ты...
     - Ну, что ж как старый? Буду при обозе состоять, а нет - так и в седле могу... А дома нехай Михайло правит... Чужие мы ему, и земля чужая... Нехай живет, бог ему судья, а мы пойдем землю-кормилицу отвоевывать!
     Разноголосо прогорланили первые петухи. Над Доном за изломистым частоколом леса заря заполыхала. Несмело и осторожно поползли тающие тени.
     Вывел Пахомыч трех лошадей, напоил, потники заботливо разгладил, оседлал. Вместе со старухой Пахомыча всхлипнули гуменные воротца, лошадиные копыта сочно зацокали по солончаку.
     - Надо летником ехать, батя, а то на шляху могут перевстреть! - вполголоса сказал Игнат.
     Небо поблекло. Росой медвяной и знобкой вспотела трава. Из-за Дона, с песков лимонных, сыпучих, утро шагало. VII
     На защитном кителе полковника Черноярова звездочки чернильным карандашом скромненько вкраплены. Щеки мясистые в синих жилках. В стены паутинистые хуторского майдана баритон дворянски-картавый тычется. Пальцы розовато-пухлые, холеные, жестикулируют сдержанно и вполне прилично.
     А кругом потной круговиной сгрудились, жарко дышат махорочным перегаром и хлебом пшеничным окисшим. Папахи красноверхие, бороды цветастые. Рты, распахнутые, ловят жадно, а баритон, картавящий, гаденький, из губ, дурной болезнью обглоданных:
     - Дог-огие станичники!.. Вы исстаг-и были опог-ой цаг-я-батюшки и Г-одины. Тепе-гь, в эту великую смутную годину, на вас смотг-ит вся Г-оссия... Спасайте ее, пог-уганную большевиками!.. Спасайте свое имущество, своих жен и дочег-ей... Пг-имег-ом выполнения гг-ажданского долга может послужить ваш хутог-янин хогунжий Михаил Кг-амсков: он пег-вый сообщил нам пг-о то, что отец его и два бг-ата ушли к большевикам. И он пег-вый - как истинный сын тихого Дона - становится на его защиту!.. ПОСТАНОВИЛИ
     Казаков нашего хутора Крамскова Петра Пахомыча и сынов его Игната и Григория Крамсковых, как перешедших на сторону врагов Тихого Дона, лишить казачьего звания, а также всех земельных паев и наделов, и по поимке передать военнополевому суду Вешенского юрта. VIII
     Около прошлогоднего стога сена отряд остановился кормить лошадей. У хутора за гуменным пряслом стучал пулемет.
     Комиссар, раненный в щеку навылет, на жеребце, белесом от пота, подскакал в тачанке, крикнул рвущимся и гундосым голосом:
     - Гиблое дело!.. Видать, нашлепают нам!..
     Жеребца промеж ушей вытянул плетюганом и, харкая и давясь черными шмотьями крови, засипел командиру отряда на ухо:
     - Не пробьемся к Дону - могем пропасть. Посекут нас казаки, мешанину сработают... Скликай в атаку идтить!..
     Командир, бывший машинист чугунолитейного завода, такой же медлительный, как первые взмахи маховика, голову бритую приподнял, трубки изо рта не вынимая:
     - По коням!..
     Отъехал комиссар сажени три, спросил, оборачи- ваясь:
     - Как думаешь, ликвидируют нас?..- и поскакал, не дожидаясь ответа.
     Из-под лошадиных копыт пули схватывали мучнистую пыльцу, шипели, буравя сено; одна оторвала у тачанки смолянистую щепу и на лету приласкалась к пулеметчику. Выронил тот из рук портянку, в дегте измазанную, присел, по-птичьи подогнувши голову, нахохлился, да так и помер - одна нога в сапоге, другая разутая. С железнодорожного полотна ветер волоком притащил надтреснутый гудок паровоза. С платформы в степь, к скирду, к куче людей, затормошившихся, повернулось курносое раззявленное жерло, плюнуло, и, лязгая звеньями, снова тронулся бронепоезд "Корнилов" э 8, а плевок угодил правее скирда. Со скрежетом вывернул вязанку дегтярного дыма и спутанные арбузные плети от прошлогоднего урожая.
     И долго еще под тяжестью непомерной плакали ржавые рельсы, шпалы кряхтели, позванивая, а возле скирда в степи Пахомычева кобылица жеребая, с ногами, шрапнелью перебитыми, долго пыталась встать, с хрипом голову вскидывала, на ногах подковы полустертые блестели. Песчаник жадно пил розоватую пену и кровь.
     Болью колючей черствело сердце, шептал Пахомыч:
     - Матка племенная... Эх, не брал бы, кабы знатье!..
     - Дуришь, батя!..- на скаку прокричал Игнат. - Беги на бричку садись - видишь, в атаку лупим!..
     Вслед ему глянул старик равнодушно.
     Пулеметный треск, будто холстинное полотнище в клочья шматуют. На патронных ящиках лежал Пахомыч, слюну горько-приторную сплевывал. А над землей, разомлевшей от дождей весенних, от солнца, от ветров степных, пахнущих чабрецом и полынью, маревом дымчатым, струистым плыл сладкий запах земляной ржавчины, щекотный душок трав прошлогодних, на корню подопревших.
     Подрагивала выщербленная голубая каемка леса над горизонтом, и сверху сквозь золотистое полотнище пыли, разостланное над степью, жаворонок вторил пулеметам бисерной дробью. Григорий за патронами подскакал.
     - Не горюй, батя; Кобыла - дело наживное!..
     Губы Гришкины бурые порепались от жары, веки от ночной бессонницы набухли.
     В обнимку взял два ящика и взвихрился, потный и улыбающийся.
     К вечеру подошли к Дону. Нз лощины до сумерек садила батарея, по бугру маячили казачьи разъезды. Ночью желтый настырный глаз прожектора шнырял по зарослям терна, нащупывал коновязи, палатки, людей. Минуту цепко излапывал их, поливая светом мертвенным, и гас.
     С рассветом - с бугра густо, цепь за цепью, как волны. Из терна вихрастого стрельба пачками с прицелом, с выдержкой. В полдень командир отряда о подошву сапога излатанного выбил трубку, взглядом равнодушно-тяжелым обвел всех:
     - Неустойка выходит, товарищи!.. Плывите через реку, в десяти верстах хутор Громов,- закончил устало: - Там - наши...
     Коня расседлывая, крикнул Гришка отцу:
     - Чего ж ты?!
     - Глупство!..-строго сказал Пахомыч, а у самого челюсть нижняя запрыгала.- Плыви, Гриша!.. Коня разнуздай... А я того... стар уже...
     - Прощай, батя!..
     - С богом, сынок!..
     - Ну, иди, лысый! Да ну же, черт, спужался!..
     По пояс, по грудь, а вот уж одна голова Гришкина с бровями насупленными да сторожкие уши коня над сизой водой.
     Загнал Пахомыч обойму сплющенным пальцем, на мушку ловил перебегавшие фигурки людей, потом выкинул последнюю дымную гильзу и руки волосатые поднял:
     - Пропадаем, Игнат!..
     В упор в лошадиную морду выстрелил Игпат, сел, широко расставив ноги, сплюнул на сырую, волнами напелованную гальку и ворот рубахи защитной разорвал до пояса. IX
     За завтраком Михаил усики белобрысые нафиксатуренные самодовольно накручивал.
     - Теперь, мамаша, меня произвели в сотники за то, что большевизм в корне пресекаю. Со мною очень не разбалуешься, чуть что - и к стенке!
     Мать вздохнула:
     - А как же, Миша, наши?.. На случай, может, придут они...
     - Я, мамаша, как офицер и верный сын тихого Дона не должен ни с какими родственными связями считаться. Хоть отец, хоть брат родной - все равно передам суду...
     - Сыночек!.. Митенька!.. А я-то как же?.. Всех вас одной грудью кормила, всех одинаково жалко!..
     - Без всяких жалостей!..- Глазами повел строго на сынишку Игнатова: - А этого щенка возьмите от стола, а то я ему, коммунячьему выродку, голову отверну!.. Ишь смотрит каким волчонком... Вырастет, гаденыш, тоже большевиком будет, как отец!.. Х
     На огороде возле Дона полой водой и набухающими почками тополей пахнет. Волны гребенчатые укачивают диких казарок, плетни огорода лижут, обсасывают.
     Сажала картофель Пахомычева старуха, двигалась промеж лунок натужисто. Нагнется, и кровь полыхнет в голову, закружит ее тошно. Постоит и сядет. Молча глядит на черные жилы, спутавшиеся на руках узлом замысловатым. Губами ввалившимися шамшит беззвучно.
     За плетнем Игнатов сынишка в песке играет.
     - Бабуня!
     - Аюшки, внучек?
     - Поглянь-ка, бабуня, чего вода принесла.
     - Чего же она принесла, родимый?
     Встала старая, лопату не спеша воткнула, дверцами скрипнула. На отмели - ногами к земле - лошадь дохлая лоснится от воды, наискось живот лопнул, а ветерком вонь падальную наносит.
     Подошла.
     Шею лошадиную мертвые руки человека обняли неотрывно, на левой повод уздечки замотан накрепко, назад голова запрокинута, и волосы на глаза свисли. Глядела, не моргая, как губы, рыбой изъеденные, смеялись, ощеряя мертвый оскал зубов, и упала...
     Космами седыми мотая, на четвереньках в воду сползла, голову черную охватила, мычала:
     - Гри-ша!.. Сы-но-о-ок!..
    ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА М 186
     За самоотверженную и неустанную работу по искоренению большевизма в пределах Верхне-Донского Округа сотник Крамсков Михаил производится в подъесаулы и назначается комендантом при Н-ском Военно-Полевом Суде.
     Командующий Северным фронтом:
     Генерал-майор М. Иванов
     Адъютант (подпись неразборчива).
    XI
     Дорога обугленная. Конвойные верхами и их двое. Подошвы в ранах гнойных. В одном белье, покоробленном от крови. По хуторам, по улицам, унизанным людьми, под перекрестными побоями. На другие сутки вечером - хутор родной. Дон и синеющая грядуха меловых гор, словно скученная отара овец. Нагнулся Пахомыч и клок зеленой пшеницы выдернул, губами задвигал трудно:
     - Угадываешь, Игнат?.. Наша земля... с Гришей пахали...
     Сзади свист плети витой.
     - Без разгово-ров!..
     Молча, головы угнув, по хутору. Ноги свинцовеют. Мимо частокола, мимо хаты саманной. Глянул Пахомыч на двор, ощетинившийся бурьяном махровитым, и грудь потер там, где колом" больным и неловким, растопырилось сердце.
     - Батя! Вон мать на гумне...
     - Не видит!..
     Сзади:
     - Молчи, сволочуга!..
     Площадь, поросшая пышатками кучерявыми. Правление. Сходка у крыльца.
     - Здорово, Пахомыч!.. Никак, землю отвоевывать ходил?
     - Он отвоевал уж на кладбище сажень.
     - Наука будет старому кобелю!
     Палец с ногтем выпуклым, как броня черепахи, Пахомыч поднял, выдавил, судорожно переводя дух:
     - Н-но, растаку вашу... Хучь погибнем мы, хучь и добро прахом пойдет, а вам... памятку вложат. Не ваша правда!
     Боком подошел к Пахомычу сосед Анисим Макеев, развернулся и молчком, зубы ощерив из рыжей бо- роды, ударил Пахомыча в голову.
     - Бей их!!! - крик сзади.
     С звериным сопением сомкнулась немая человеческая волна, папахами красноверхими перекипала, сгрудилась в бешеной возне. Под дробный топот вязко и сочно стряли удары... Но с крыльца правления коршуном сорвался Микишара, клином разбороздил колыхавшуюся толпу. Вырвался в рубахе изорванной, белый, с перекошенным ртом, орал:
     - Братцы!.. Фронтовики!.. Не допущай к убийству!..- шашку выдернул из ножен, над головой веером развернул сверкающую сталь.- На фронт их нету, так-перетак... А тут убивать могут?!
     - Бей Микишару!.. Большункам продался!..
     Стеной плотной стали Микишара и восемь фронтовиков, в отпуск пришедших, от толпы отгородили Пахомыча и Игната.
     Постояли старики, погомонили и кучками пошли с площади. Смеркалось... x x x
     - Хотелось бы ваше г-ешающее слово услышать, подъесаул. Г-азумеется, мы обязаны их г-асстг-елять, но как-никак, а это ваши отец и бг-ат... Может быть, вы возьмете на себя тг-уд ходатайствовать за них пег-ед войсковым наказным атаманом?..
     - Я, ваше высокоблагородие, верой и правдой служил и буду служить царю и Всевеликому войску Донскому...
     С жестом трагическим:
     - У вас, подъесаул, благог-одная душа и мужественное сег-дце. Дайте я вас по г-усскому обычаю г-асцелую за вашу самоотвег-женность в деле служения пг-естолу и г-одному наг-оду!..
     Троекратный чмок и пауза.
     - Как вы полагаете, дог-огой подъесаул, не вызовем ли мы г-асстг-елом возмущения сг-еди беднейших слоев казачества?
     Долго молчал подъесаул Крамсков Михаил, потом, головы не поднимая, сказал глухо:
     - Есть надежные ребята в конвойной команде. С ними можно отправить в Новочеркасскую тюрьму. Не проговорятся ребята... А арестованные иногда пытаются бежать...
     - Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете г-ассчитывать на чин есаула. Дайте пожать вашу г-уку!.. XII
     Сарай для военнопленных, как паучье гнездо паутиной, опутан колючей проволокой. По ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с улицы сынишка Игнатов в картузе отцовском и старуха Пахомычева руками окаменевшими к проволоке тоскливо пристыла, моргает веками кровяными, рот кривит, а слез нет - все выплакала.
     Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком:
     - Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу.
     Губами пожевал, сухо закашлялся:
     - По нас же не горюй, старуха!.. Пожили... Все там будем. Посля панихидку отслужи. Поминать будешь, не пиши: "красногвардейца Петра", а прямо - "воинов убиенных Петра, Игната, Григория"... А то поп не примет... Ну, затем прощай, старуха!.. Живи... Внука береги. Прости, коль обидел когда...
     Сынишку Игнат на руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся. Пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат:
     - Папаня, а чего у тебя кровь на голове?
     - Это я ушибся, сынок.
     - А начто тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил?
     - Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно...
     Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают.
     - Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь.
     - Ты с бабуней иди, сынушка...- Губы у Игната жалко дрогнули, покривились.- А я потом приду...
     Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую, волочит и тельце маленькое, щуплое к груди жмет, жмет, жмет.
     - Папанька, начто у тебя глаза мокрые?
     Молчит Игнат.
     Потухли сумерки. С луга, с болот уремистых, из зарослей ольхи и мочажинника туман на сады свалился росой - проседью серебряной. Траву притолок к земле, захолодевшей и влажной.
     Из сарая вышли кучкой. Офицер с погонами подъесаула, в папахе каракулевой, высокий, узенький, сказал тихо, вполголоса, самогонным перегаром дыша:
     - Далеко не водить!.. За хутор, в хворост!..
     В тишине настороженной шаги гулкие и лязг винтовочных затворов.
     Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На бугре - за буйными всходами пшеницы, в яру, промытом вешней водой, в буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых - ночью щенилась волчица: стонала, как женщина в родах, грызла под собой песок, кровью пропитанный, и, облизывая первого мокрого шершавого волчонка, услышала неподалеку - из лощины, из зарослей хвороста - два сиповатых винтовочных выстрела и человеческий крик.
     Прислушалась настороженно и в ответ короткому стонущему крику завыла волчица хрипло и надрывно. 1925