Лапти

    Пятый день несло непроглядной вьюгой. В белом от снега и
    холодном хуторском доме стоял бледный сумрак и было большое
    горе: был тяжело болен ребенок. И в жару, в бреду он часто
    плакал и все просил дать ему какие-то красные лапти. И
    мать, не отходившая от постели, где он лежал, тоже плакала
    горькими слезами, - от страха и от своей беспомощности. Что
    сделать, чем помочь? Муж в отъезде, лошади плохие, а до
    больницы, до доктора, тридцать верст, да и не поедет никакой
    доктор в такую страсть...
     Стукнуло в прихожей, - Нефед принес соломы на топку,
    свалил ее на пол, отдуваясь, утираясь, дыша холодом и
    вьюжной свежестью, приотворил дверь, заглянул:
     - Ну что, барыня, как? Не полегчало?
     - Куда там, Нефедушка! Верно, и не выживет! Все
    какие-то красные лапти просит...
     - Лапти? Что за лапти такие?
     - А господь его знает. Бредит, весь огнем горит. -
    Мотнул шапкой, задумался. Шапка, борода, старый полушубок,
    разбитые валенки, - все в снегу, все обмерзло... И вдруг
    твердо:
     - Значит, надо добывать. Значит, душа желает. Надо
    добывать.
     - Как добывать?
     - В Новоселки идти. В лавку. Покрасить фуксином
    нехитрое дело.
     - Бог с тобой, до Новоселок шесть верст! Где ж в такой
    ужас дойти!
     Еще подумал.
     - Нет, пойду. Ничего, пойду. Доехать не доедешь, а
    пешком, может, ничего. Она будет мне в зад, пыль-то...
     И, притворив дверь, ушел. А на кухне, ни слова не
    говоря, натянул зипун поверх полушубка, туго подпоясался
    старой подпояской, взял в руки кнут и вышел вон, пошел,
    утопая по сугробам, через двор, выбрался за ворота и потонул
    в белом, куда-то бешено несущемся степном море.
     Пообедали, стало смеркаться, смерклось - Нефеда не было.
    Решили, что, значит, ночевать остался, если бог донес.
    Обыденкой в такую погоду не вернешься. Надо ждать завтра не
    раньше обеда. Но оттого, что его все-таки не было, ночь
    была еще страшнее. Весь дом гудел, ужасала одна мысль, что
    теперь там, в поле, в бездне снежного урагана и мрака.
    Сальная свеча пылала дрожащим хмурым пламенем. Мать
    поставила ее на пол, за отвал кровати. Ребенок лежал в
    тени, но стена казалась ему огненной и вся бежала
    причудливыми, несказанно великолепными и грозными видениями.
    А порой он как будто приходил в себя и тотчас же начинал
    горько и жалобно плакать, умоляя (и как будто вполне
    разумно) дать ему красные лапти:
     - Мамочка, дай! Мамочка дорогая, ну что тебе стоит!
     И мать кидалась на колени и била себя в грудь:
     - Господи, помоги! Господи, защити!
     И когда, наконец, рассвело, послышалось под окнами сквозь
    гул и грохот вьюги уже совсем явственно, совсем не так, как
    всю ночь мерещилось, что кто-то подъехал, что раздаются
    чьи-то глухие голоса, а затем торопливый зловещий стук в
    окно.
     Это были новосельские мужики, привезшие мертвое тело, -
    белого, мерзлого, всего забитого снегом, навзничь лежавшего
    в розвальнях Нефеда. Мужики ехали из города, сами всю ночь
    плутали, а на рассвете свалились в какие-то луга, потонули
    вместе с лошадью в страшный снег и совсем было отчаялись,
    решили пропадать, как вдруг увидали торчащие из снега чьи-то
    ноги в валенках. Кинулись разгребать снег, подняли тело -
    оказывается, знакомый человек. - Тем только и спаслись -
    поняли, что, значит, эти луга хуторские, протасовские, и что
    на горе, в двух шагах, жилье...
     За пазухой Нефеда лежали новенькие ребячьи лапти и
    пузырек с фуксином.