Марсельеза

    Леонид Андреев
     Марсельеза
     Это было ничтожество: душа зайца и бесстыдная терпеливость рабочего скота. Когда судьба насмешливо и злобно бросила его в наши черные ряды, мы смеялись, как сумасшедшие: ведь бывают же такие смешные, такие нелепые ошибки. А он - он, конечно, плакал. Я никогда в жизни не встречал человека, у которого было бы так много слез, и они текли бы так охотно - из глаз, из носа, изо рта. Точно губка, пропитанная водою и зажатая в кулак. И в наших рядах я видел плачущих мужчин, но их слезы были огонь, от которого бежали дикие звери. От этих мужественных слез старело лицо и молодели глаза: как лава, исторгнутая из раскаленных недр земли, они выжигали неизгладимые следы и хоронили под собою целые города ничтожных желаний и мелких забот. А у этого, когда он поплачет, только краснел его носик да намокал платочек.
     Вероятно, он сушил его потом на веревочке, иначе откуда набрал бы он столько платков?
     И во все дни изгнания он таскался к начальникам, ко всем начальникам, какие только были и каких он мог придумать, кланялся, плакал, клялся в своей невиновности, умолял пожалеть его молодость, давал обещания на всю жизнь не открывать рта иначе, как для просьб и славословий. И те смеялись над ним, как и мы, и называли его "Маленькая несчастная свинья", и кричали ему:
     - Эй ты, маленькая свинья!
     И он послушно бежал на зов: он думал каждый раз услышать весть о возвращении на родину, а они только шутили. Они знали, как и мы, что он не виновен, но его муками они думали напугать других маленьких свиней, - как будто и так не достаточно трусливы они!
     Приходил он и к нам, гонимый животным страхом одиночества; но суровы и замкнуты были наши лица, и тщетно он искал ключа. Теряясь, он называл нас милыми товарищами и друзьями, а мы качали головой и говорили:
     - Смотри! Тебя услышат.
     И он позволял себе глядеть на дверь, эта маленькая свинья. Ну разве можно было сохранить серьезность!
     И мы смеялись отвыкшими от смеха голосами, а он, ободренный и утешенный, присаживался ближе и рассказывал и плакал о своих любимых книжечках, оставшихся на столе, о своей мамаше и братцах, о которых он не знает, живы они или уже умерли от страха и тоски.
     Под конец мы его выгоняли.
     Когда началась голодовка, его охватил ужас - невыразимо-комичный ужас. Ведь он очень любил покушать, бедная свинья, и он очень боялся милых товарищей, и очень боялся начальников: растерянно бродил он среди нас и часто вытирал платком лоб, на котором выступило что-то - слезы или пот. И нерешительно спросил меня:
     - Вы долго будете голодать?
     - Долго, - сурово ответил я.
     - А потихоньку вы ничего ке будете есть?
     - Мамаши будут присылать нам пирожков, - серьезно согласился я.
     Он недоверчиво посмотрел на меня, покачал головою и, вздохнув, ушел. А на другой день заявил, зеленый от страха, как попугай:
     - Милые товарищи! Я тоже буду голодать с вами.
     И был общий ответ:
     - Голодай один.
     И он голодал! Мы не верили, как не верите вы, мы думали, и то он ест что-нибудь потихоньку, и так же думали надсмотрщики. И когда под конец голодовки он заболел голодным тифом, мы только пожали плечами:
     "Бедная маленькая свинья!" И один из пас - тот, что никогда не смеялся, угрюмо сказал:
     - Он наш товарищ. Пойдемте к нему.
     Он бредил, и жалок, как вся его жизнь, был этот бессвязный бред. О своих любимых книжечках говорил он, о мамаше и братцах; он прогил пирожков и клялся, что не виновен, и просил прощения. И родину он звал, звал милую Францию, - о, будь проклято слабое сердце человека! Он душу раздирал этим зовом: "Милая Франция!"
     Мы все были в палате, когда он умирал. Сознание вернулось к нему перед смертью, и тихо он лежал, такой маленький, слабый, и тихо стояли мы, его товарищи. И все мы, все до единого, услышали, как он сказал:
     - Когда я умру, пойте надо мной Марсельезу.
     - Что ты говоришь! - воскликнули мы, содрогаясь от радости и закипающего гнева.
     И он повторил:
     - Когда я умру, пойте надо мною Марсельезу.
     И впервые случилось так, что сухи были его глача, а мы - мы плакали, плакали все до единого, и, как огонь, от которого бегут дикие звери, горели наши слезы.
     Он умер, и мы пели над ним Марсельезу. Молодыми и сильными голосами пели мы великую песню свободы, и грозно вторил нам океан и на хребтах валов своих нес в милую Францию и бледный ужас, и кровавокрасную надежду. И навсегда стал он знаменем нашим - это ничтожество с телом зайца и рабочего скота и великою душою человека. На колени перед героем, товарищи и друзья!
     Мы пели. На нас смотрели ружья, зловеще щелкали их замки, и острые жала штыков угрожающе тянулись к нашим сердцам - и все громче, все радостнее звучала громкая песня; в нежных руках бойцов тихо колыхался черный гроб.
     Мы пели Марсельезу!
     Август 1903 г.