Сочинение «Немую боль в слова облечь...» (по произведениям А. Твардовского)

    А. Т. Твардовский — ярчайший поэтический талант. Доминирующая черта его творчества — высочайший уровень гражданского беспокойства в любых жизненных ситуациях. Счастлив тот, кто “посетил сей мир в его минуты роковые”. Чем-чем, а “роковыми минутами” наша эпоха не обделена. Твардовский убедился в этом на собственном жизненном опыте. Родом он из смоленской деревни, из семьи, пережившей драму раскулачивания и ссылки, о коллективизации знал не понаслышке. Картины новой колхозной жизни, сразу якобы ставшей счастливой, в литературе и искусстве принято было приукрашивать.
    Невольно вспоминается муляжное изобилие в знаменитой кинокомедии “Кубанские казаки”, которая вышла тоже в довольно суровые послевоенные годы, но показала крестьянскую жизнь сплошным праздником — и праздник получился на славу. Так было и в раннем стихотворении Твардовского “Гость”, где к колхознику приезжает единоличник (на своей телеге со своим конем!), чтобы посмотреть: а стоит ли вступать в колхоз? (Можно подумать, что это дело было добровольным.) Он-то сам не может решиться вынуть из кошелки привезенный “ржаной с начинкою пирог”, а хозяева ему поллитровку ставят и яичницу “во всю сковороду”! Хвастается колхозник хлебом и льном, лошадьми, коровами и телятами: “А скот был сытый, плавный, чистокровный”. Этот сюжет Твардовский включил позднее в поэму “Страна Муравия”. Старое вино будет влито в новые мехи.

    И черные — с построек старых — бревна
    Меж новых хорошо легли в забор.

    Многозначительный образ! Словно символ того, как люди старого, темного сознания все же входят в новую жизнь. Такой образ нельзя потерять, и те же бревна “хорошо легли” в текст поэмы.

    И бревна старые в забор
     Меж новых улеглись.

    Одним словом, правду жизни следовало втиснуть в прокрустово ложе социализма, забыв о крестьянской трагедии. Надо было вспомнить, как страдали бедняки от кулаков. Твардовский описал несчастную долю девушки, выданной за богатого хозяина, у которого “скот хоботастый, сытый, чистокровный”. Уж не этот ли скот оказался на колхозном дворе? Помните, в “Госте” сказано точно так же о скоте? Впрочем, разве дело в одном лишь скоте? В колхозе людям и работается весело (еще бы — ведь за “трудодни”!), и свадьба гуляется от души (где и Никите Моргунку перепало как гостю). А на кулацком на дворе, “где журавель колодезный — и тот звучал с торжественностью церковной”, — в том “немилом, нежилом раю” бедной бесприданнице нет ни веселья, ни жизни, она бежит с постылого двора в чем была.

    Ты хлопотала по двору чуть свет,
    В грязи, в забвеньи подрастали дети,
    И не гадала ты, была ли, нет
    Иная радость и любовь на свете.

    Об этом пишет он в своей миниатюре. Что было, то было: участью жены в большом крестьянском хозяйстве (как и участью мужа) была работа от зари до зари. В строках же Твардовского есть искренняя боль и искренняя вера в возможность иной, радостной жизни. А чем кончается кулацкая жизнь? Угрюмых супругов раскулачивают и ссылают:

    И с ним одним, угрюмым стариком,
    Куда везут вас, ты спокойно едешь
    Молчащим и бессмысленным врагом
    Подписывавших приговор соседей.

    Не правда ли — в этом очень “идейном” стихотворении, в этих “правильных” словах все же чувствуется “немая боль” высылаемых крестьян? Да и как не быть боли? Односельчане “подписали приговор” соседу кулаку как своему врагу. На фоне этой скрипучей телеги, увозившей на Соловки классовых врагов, особенно должна была впечатлять идиллическая картина новой жизни всей Смоленщины:

    Край мой деревенский, шитый лыком,
    Ты дивишься на свои дела.
    Слава революции великой
    Стороной тебя не обошла.
    Славься жизнью, сытой и веселой —
    Новая Смоленщина моя.

    Было все это. Но какой ценой?! Миллионы умерших от голода мужиков в Поволжье и Украине. А сколько лучших работников было сослано или расстреляно?! Сами же мужики расстреливали мужиков. И вот уже новая героиня поэта горюет, что родители не позволили ей выйти замуж по любви за пастуха, выдали за кулака — и что теперь, как жить?

    Поздно о том говорить, горевать,
    Батьке бы с маткой заранее знать,
    Знать бы, что жизнь повернется не так,
    Знать бы, чем станет пастух да батрак.

    “Жизнь повернется не так” — надолго, хотя не навсегда. В этом вопросе председатель колхоза, у которого гостил Никита Моргунок, оказался плохим пророком. В наши дни поэма “Страна Муравия” своей правдивостью и драматизмом напоминает о цене, которую народ платит за то, что жизнь поворачивается “не так”.

    

    Что за помин? -
    Помин общий! —
    Кто гуляет? -
    Кулаки!

    
    Поминаем душ усопших, Что пошли на Соловки... Их везли, везли возами... С детками и пожитками.
    Вот и снова “немая боль” в очень оптимистической поэме. Жуткая картина выселения человека. Нет, не случайно у Твардовского зазвучала песенка о божьей птичке:

    Отчего ты, божья птичка,
    Звонких песен не поешь?
    — Жить я в клетке не хочу, Отворите мне темницу,
    Я на волю полечу.

    Невольно вспоминается стихотворение А. С. Пушкина “Птичка”, созданное в 1823 году. Но прошло более 100 лет — и вновь пришлось писать о птичке в клетке. Через 20 лет наступила хрущевская “оттепель”. Прав был И. Г. Эренбург, лед тронулся — и его уже нельзя было остановить никаким “застоем”. Твардовский внутренне раскрепостился и “немую боль в слова облек”. Одна за другой пишутся поэмы, о которых он прежде и мечтать не мог: “За далью — даль”, “Теркин на том свете”. Нещадно изобличающие строки, бичующие бюрократизм, очковтирательство, показуху. Немало таких строк и в посмертно опубликованной поэме “По праву памяти”:

    Пред лицом ушедших былей
    Не вправе мы кривить душой, —
    Ведь эти были оплатили
    Мы платой самою большой...

    За два года до своей смерти Твардовский отверг все запреты — предал гласности память о крестьянской трагедии 30-х годов:

    ...не те уже годочки, —
    Не вправе я себе отсрочки
    Предоставлять. Гора бы с плеч —
    Еще успеть без проволочки
    Немую боль в слова облечь,
    Ту боль, что скрыта временами
    И встарь теснила нам сердца...

    “По праву памяти” — это осмысление поэтом опыта всей прожитой жизни. Поэма отмечена новым уровнем постижения народной правды. Это — лирико-философское раздумье о непростых путях истории, о судьбе отдельной личности. Поэма отмечена характерной для Твардовского глубиной и силой поэтического обобщения. Сама память в произведении — это не просто воспоминание о былом, а невозможность забыть, неотпускающая боль души, постоянное тревожное и суровое напоминание о том, что никогда не изгладится в сердце человеческом. Сам мотив поиска правды — как истины и справедливости — сквозной в поэме, он пронизывает ее текст от обращения к себе во вступительных строках до завершающих ее слов. Здесь развиваются и углубляются мотивы, прозвучавшие в книге “За далью — даль” (особенно в главах “Так это было”, “Друг детства”).
    Все это поистине выстрадано поэтом, поскольку речь идет о драматической судьбе его семьи, самых близких людей, о его собственной судьбе. Твардовский рассказывал о великом подвиге народа в годы войны, когда решалась судьба родины, когда народ, отдавший сынов и дочерей во имя этого подвига, показал, на какие жертвы он способен. И о том, какие бесчинства совершались “во имя этого народа”, он рассказал предельно честно, искренно. И помнил и берег эту память свято.
    Александр Трифонович пережил, перестрадал и 30-е, и 40-е, и послевоенные годы — и, наконец, ему посчастливилось пережить, как говорили древние греки, катарсис — очищение души. Поэт такой судьбы имел полное право по-пушкински горделиво, по-маяковски дерзко написать о себе:

    Вся суть в одном-единственном завете:
    То, что скажу, до времени тая,
    Я это знаю лучше всех на свете -
    Живых и мертвых — знаю только я.
    Сказать то слово никому другому
    Я никогда бы ни за что не мог
    Передоверить. Даже Льву Толстому —
    Нельзя. Не скажет - пусть себе он бог.
    А я лишь смертный. За свое в ответе.
    Я об одном при жизни хлопочу:
    О том, что знаю лучше всех на свете,
    Сказать хочу. И так, как я хочу.