Плотники

    Круглыми сутками стоял белый туман такой густоты, что в двух шагах не было видно человека. Впрочем, ходить далеко в одиночку не приходилось. Немногие направления - столовая, больница, вахта - угадывались неведомо как приобретенным инстинктом, сродни тому чувству направления, которым в полной мере обладают животные и которое в подходящих условиях просыпается и в человеке.
     Градусника рабочим не показывали, да это было и не нужно - выходить на работу приходилось в любые градусы. К тому же старожилы почти точно определяли мороз без градусника: если стоит морозный туман, значит, на улице сорок градусов ниже нуля; если воздух при дыхании выходит с шумом, но дышать еще не трудно - значит, сорок пять градусов; если дыхание шумно и заметна одышка - пятьдесят градусов. Свыше пятидесяти пяти градусов - плевок замерзает на лету. Плевки замерзали на лету уже две недели.
     Каждое утро Поташников просыпался с надеждой - не упал ли мороз? Он знал по опыту прошлой зимы, что, как бы ни была низка температура, для ощущения тепла важно резкое изменение, контраст. Если даже мороз упадет до сорока - сорока пяти градусов - два дня будет тепло, а дальше чем на два дня не имело смысла строить планы.
     Но мороз не падал, и Поташников понимал, что выдержать дольше не может. Завтрака хватало, самое большее, на один час работы, потом приходила усталость, и мороз пронизывал все тело до костей - это народное выражение отнюдь не было метафорой. Можно было только махать инструментом и скакать с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть до обеда. Горячий обед, пресловутая юшка и две ложки каши, мало восстанавливал силы, но все же согревал. И опять силы для работы хватало на час, а затем Поташникова охватывало желание не то согреться, не то просто лечь на колючие мерзлые камни и умереть. День все же кончался, и после ужина, напившись воды с хлебом, который ни один рабочий не ел в столовой с супом, а уносил в барак, Поташников тут же ложился спать.
     Он спал, конечно, на верхних нарах - внизу был ледяной погреб, и те, чьи места были внизу, половину ночи простаивали у печки, обнимая ее по очереди руками, - печка была чуть теплая. Дров вечно не хватало: за дровами надо было идти за четыре километра после работы, все и всячески уклонялись от этой повинности. Вверху было теплее, хотя, конечно же, спали в том, в чем работали, - в шапках, телогрейках, бушлатах, ватных брюках. Вверху было теплее, но и там за ночь волосы примерзали к подушке.
     Поташников чувствовал, как с каждым днем сил становилось все меньше и меньше. Ему, тридцатилетнему мужчине, уже трудно взбираться на верхние нары, трудно спускаться. Сосед его умер вчера, просто умер, не проснулся, и никто не интересовался, отчего он умер, как будто причина смерти была лишь одна, хорошо известная всем. Дневальный радовался, что смерть произошла не вечером, а утром - суточное довольствие умершего оставалось дневальному. Все это понимали, и Поташников осмелел и подошел к дневальному: "Отломи корочку", - но тот встретил его такой крепкой руганью, какой может ругаться только человек, ставший из слабого сильным и знающий, что его ругань безнаказанна. Только при чрезвычайных обстоятельствах слабый ругает сильного, и это - смелость отчаяния. Поташников замолчал и отошел.
     Надо было на что-то решаться, что-то выдумывать своим ослабевшим мозгом. Или - умереть. Смерти Поташников не боялся. Но было тайное страстное желание, какое-то последнее упрямство - желание умереть где-нибудь в больнице, на койке, на постели, при внимании других людей, пусть казенном внимании, но не на улице, не на морозе, не под сапогами конвоя, не в бараке среди брани, грязи и при полном равнодушии всех. Он не винил людей за равнодушие. Он понял давно, откуда эта душевная тупость, душевный холод. Мороз, тот самый, который обращал в лед слюну на лету, добрался и до человеческой души. Если могли промерзнуть кости, мог промерзнуть и отупеть мозг, могла промерзнуть и душа. На морозе нельзя было думать ни о чем. Все было просто. В холод и голод мозг снабжался питанием плохо, клетки мозга сохли - это был явный материальный процесс, и бог его знает, был ли этот процесс обратимым, как говорят в медицине, подобно отморожению, или разрушения были навечны. Так и душа - она промерзла, сжалась и, может быть, навсегда останется холодной. Все эти мысли были у Поташникова раньше - теперь не оставалось ничего, кроме желания перетерпеть, переждать мороз живым.
     Нужно было, конечно, раньше искать каких-то путей спасения. Таких путей было не много. Можно было стать бригадиром или смотрителем, вообще держаться около начальства. Или около кухни. Но на кухню были сотни конкурентов, а от бригадирства Поташников отказался еще год назад, дав себе слово не позволять насиловать чужую человеческую волю здесь. Даже ради собственной жизни он не хотел, чтобы умиравшие товарищи бросали в него свои предсмертные проклятия. Поташников ждал смерти со дня на день, и день, кажется, подошел.
     Проглотив миску теплого супа, дожевывая хлеб. Поташников добрался до места работы, едва волоча ноги. Бригада была выстроена перед началом работы, и вдоль рядов ходил какой-то толстый краснорожий человек в оленьей шапке, якутских торбасах и в белом полушубке. Он вглядывался в изможденные, грязные, равнодушные лица рабочих. Люди молча топтались на месте, ожидая конца неожиданной задержки. Бригадир стоял тут же, почтительно говоря что-то человеку в оленьей шапке:
     - А я вас уверяю, Александр Евгеньевич, что у меня нет таких людей. К Соболеву и бытовичкам сходите, а это ведь интеллигенция, Александр Евгеньевич, - одно мученье.
     Человек в оленьей шапке перестал разглядывать людей и повернулся к бригадиру.
     - Бригадиры не знают своих людей, не хотят знать, не хотят нам помочь, - хрипло сказал он.
     - Воля ваша, Александр Евгеньевич.
     - Вот я тебе сейчас покажу. Как твоя фамилия?
     - Иванов моя фамилия, Александр Евгеньевич.
     - Вот, гляди. Эй, ребята, внимание. - Человек в оленьей шапке встал перед бригадой. - Управлению нужны плотники - делать короба для возки грунта.
     Все молчали.
     - Вот видите, Александр Евгеньевич, - зашептал бригадир.
     Поташников вдруг услышал свой собственный голос:
     - Есть. Я плотник. - И сделал шаг вперед.
     С правого фланга молча шагнул другой человек. Поташников знал его - это был Григорьев.
     - Ну, - человек в оленьей шапке повернулся к бригадиру, - ты шляпа и дерьмо. Ребята, пошли за мной.
     Поташников и Григорьев поплелись за человеком в оленьей шапке. Он приостановился.
     - Если так будем идти, - прохрипел он, - мы и к обеду не придем. Вот что. Я пойду вперед, а вы приходите в столярную мастерскую к прорабу Сергееву. Знаете, где столярная мастерская?
     - Знаем, знаем! - закричал Григорьев. - Угостите закурить, пожалуйста.
     - Знакомая просьба, - сквозь зубы пробормотал человек в оленьей шапке и, не вынимая коробки из кармана, вытащил две папиросы.
     Поташников шел впереди и напряженно думал. Сегодня он будет в тепле столярной мастерской - точить топор и делать топорище. И точить пилу. Торопиться не надо. До обеда они будут получать инструмент, выписывать, искать кладовщика. А сегодня к вечеру, когда выяснится, что он топорище сделать не может, а пилу развести не умеет, его выгонят, и завтра он вернется в бригаду. Но сегодня он будет в тепле. А может быть, и завтра, и послезавтра он будет плотником, если Григорьев - плотник. Он будет подручным у Григорьева. Зима уже кончается. Лето, короткое лето он как-нибудь проживет.
     Поташников остановился, ожидая Григорьева.
     - Ты можешь это... плотничать? - задыхаясь от внезапной надежды, выговорил он.
     - Я, видишь ли, - весело сказал Григорьев, - аспирант Московского филологического института. Я думаю, что каждый человек, имеющий высшее образование, тем более гуманитарное, обязан уметь вытесать топорище и развести пилу. Тем более если это надо делать рядом с горячей печкой.
     - Значит, и ты...
     - Ничего не значит. На два дня мы их обманем, а потом - какое тебе дело, что будет потом.
     - Мы обманем на один день. Завтра нас вернут в бригаду.
     - Нет. За один день нас не успеют перевести по учету в столярную мастерскую. Надо ведь подавать сведения, списки. Потом опять отчислять...
     Вдвоем они едва отворили примерзшую дверь. Посредине столярной мастерской горела раскаленная докрасна железная печка, и пять столяров на своих верстаках работали без телогреек и шапок. Пришедшие встали на колени перед открытой дверцей печки, перед богом огня, одним из первых богов человечества. Скинув рукавицы, они простерли руки к теплу, совали их прямо в огонь. Многократно отмороженные пальцы, потерявшие чувствительность, не сразу ощутили тепло. Через минуту Григорьев и Поташников сняли шапки и расстегнули бушлаты, не вставая с колен.
     - Вы зачем? - недружелюбно спросил их столяр.
     - Мы плотники. Будем работать тут, - сказал Григорьев.
     - По распоряжению Александра Евгеньевича, - добавил поспешно Поташников.
     - Это, значит, о вас говорил прораб, чтобы выдать вам топоры, - сказал Арнштрем, пожилой инструментальщик, стругавший в углу черенки к лопатам.
     - О нас, о нас...
     - Берите, - недоверчиво оглядев их, сказал Арнштрем. - Вот вам два топора, пила и разводка. Разводку потом назад отдайте. Вот мой топор, вытешьте топорище.
     Арнштрем улыбнулся.
     - Дневная норма мне на топорища - тридцать штук, - сказал он.
     Григорьев взял чурку из рук Арнштрема и начал тесать. Загудел обеденный гудок. Арнштрем, не одеваясь, молча смотрел на работу Григорьева.
     - Теперь ты, - сказал он Поташникову.
     Поташников поставил полено на чурбан, взял топор из рук Григорьева и начал тесать.
     - Хватит, - сказал Арнштрем.
     Столяры уже ушли обедать, и в мастерской никого, кроме трех людей, не было.
     - Возьмите вот два моих топорища, - Арнштрем подал готовые топорища Григорьеву, - и насадите топоры. Точите пилу. Сегодня и завтра грейтесь у печки. Послезавтра идите туда, откуда пришли. Вот вам кусок хлеба к обеду.
     Сегодня и завтра они грелись у печки, а послезавтра мороз упал сразу до тридцати градусов - зима уже кончалась.
     1954