Сочинение Поэтическое новаторство ранней лирики В. Маяковского

    Превыше крестов и труб,
     Крещенный в огне и дыме,
    Архангел—тяжелоступ —
    Здорово в веках, Владимир!
    М. Цветаева

    Впервые в литературу Маяковский вошел с появлением манифеста “Пощечина общественному вкусу”, в котором излагается программа футуристов. Маяковский не просто входит в литературу, он врывается, вносит коренные изменения. В манифесте говорится что футуристы — “лицо нашего времени”, предлагают “сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода современности”. Объявляют “непреодолимую ненависть к существующему до них языку”. Требуют “увеличение словаря в его объеме произвольными и непроизвольными словами”, сознавая тем самым “слово-новшество”.
    Футуризм оказал большое влияние на раннее творчество В. Маяковского. Как “слово-новшество” поэт, используя традиционные способы образования слов, создает свои, новые формы: изъиздеваюсь, декабрый вечер, любеночек, наслезненные глаза, дождь обрыдал и другие.
    Коренное изменение внес Маяковский в технику русского стиха. Он установил новые методы рифмовки, которые близки к ораторскому слову. В своей статье “Как делать стихи?” Маяковский писал, что самое характерное слово он ставит в конец строки и подбирает к нему рифму.
    Маяковский нарушает так называемый силлабо-тонический стих, установленный реформой В. Тредиаковского в начале ХVШ века, и создает тоническое стихосложение, в котором длина стиха определяется количеством полноударных слов.
    Маяковский использует лестничное строение стиха, где каждое слово — “ступенька” — имеет логическое ударение и содержит определенную смысловую нагрузку.
    Употребляя, на первый взгляд, обычные лексические единицы, иногда с новыми формами образования, Маяковский сумел создать ошеломляющие метафоры: “грудь испешеходили”, то есть исходили взад и вперед, вдоль и поперек. Часто ошеломляющая метафора разворачивается во всю строфу:

    Вот — я,
    весь
    боль и ушиб.
    Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души.

    Практически в каждом произведении Маяковского в большом количестве содержатся метафоры — ошеломляющие, овеществляющие, развернутые; различные сравнения — “На цепочке Папомона поведу, как мопса” и другие, неологизмы, гиперболы, реже — прием контактного повтора (“Слава, Слава, Слава героям!!!”)
    В тематике всех ранних произведений В. Маяковского есть нечто общее: человек большой любви, страсти, человек “для сердца” оказывается ненужным, неуместным, осмеянным. В них — крик боли, отчаяния, проклятия из-за лжи и подлости окружающего мира. Поэт в ожидании появления настоящего человека: “Опять, тоскою к людям ведомый, иду...”. У поэта “тоска к людям”, тяга к человеку; но вот, оглядываясь по сторонам, он видит, что перед ним вместо человека — какое-то странное существо, лишенное человеческого облика:

    Два аршина безликого розоватого теста:
     Хоть бы метка была в уголке вышита.

    Нет лиц, нет людей — такова основная мысль многих стихотворений раннего Маяковского.

    Через час отсюда в чистый переулок
     вытечет по человеку ваш обрюзгший жир...

    Жирные, лоснящиеся существа составляют массу окружающих.
    Если Блок в “Плясках смерти” писал: “Как тяжко мертвецу среди людей...”, то о традиции молодого Маяковского можно сказать: как тяжело средь мертвецов живому. Экстраверт Маяковский обращается к людям, но не находит понимания. В этот период доля поэта — характерно обостренное чувство одиночества, близкое к лермонтовскому или есенинскому. Только если у Есенина — “я один... и разбитое зеркало” — это трагический финал жизни, то у Маяковского “мостовая моей души изъезженной” — трагическое начало. Есенин пришел к нам с естественной, природной гармонией, но уходит ли с ней Маяковский? И с гармонией ли?
    Все чаще в ранней лирике проступают тюремные очертания, обозначается образ “жизнь — тюрьма”, возникают ассоциации, несущие мысль о несвободе: бог, пойманный арканом в небе; городовые, распятые перекрестком.
    В стихотворении “Ко всему” этот образ разрастается до огромных размеров:

    ... вся земля —
    каторжник
    с наполовину выбритой солнцем головой!

    Жизнь в ранних стихотворениях Маяковского — несвободная, закованная, перечеркнутая тюремной решеткой.

    Полжизни прошло, теперь не вырвешься...
    ... я в плену.
    Нет мне выкупа.
    Оковала земля, окаянная.
    Я бы всех в любви моей выкупал,
    да в дома облесен океан ее!

    Жизнь заточена, “океан любви” обнесен в дома — такой предстает действительность в ранней поэзии Маяковского.
    Вместе с образом тюрьмы, “загона”, закованной земли развивается в творчестве Маяковского другой образ, сначала трагически окрашенный, — образ солнца.
    Солнце у раннего Маяковского часто предстает в мрачном свете. Солнце — мучитель, проливающий кровь людей; солнце, едва просочившись в крохотную щелку, “как маленькая гноящаяся ранка”, тут же прячется, тускнеет, побежденное мраком, теснотой. Солнце — “неб самодержец”, жирных и рыжий, выезжающий “по тропам крыш”.
    Раннему Маяковскому мерещились “косые скулы океана”, он мечтал о необъятных просторах жизни. Образ океана, как и образ солнца в ранние годы творчества, внутренне скован, несвободен. Как солнце заслонено решеткой, так и океан зажат в тиски.
    Любовь громадины, “сфинкса” Маяковского — грандиозная, великая:

    Любовь мою,
    Как апостол во время оно,
    По тысячи тысяч разнесу дорог.

     Поэт “прекрасно болен”, у него “пожар сердца”. В поэме “Облако в штанах” любовь необходима, она прекрасна, даже если приносит боль:

    ...сквозь жизнь я тащу
    миллионы огромных чистых любовей
     и миллион маленьких грязных любят.

     Во “Флейте-позвоночнике” звучат ноты отчаяния; разрушение направлено на самого себя: “Все равно я знаю, я скоро сдохну”.
    В стихотворении “Ко всему” Маяковский, называя себя “величайшим Дон-Кихотом” говорит:

    Любовь!
    Только в моем
    воспаленном мозгу была ты!

    Была... Любовь уходит. И в поэме “Война и мир” поэт боится оступиться, потерять оставшееся:

    Оступлюсь —
    и последней любовишки кроха
    навеки канет в дымный омут.

    В поэме “Человек” Маяковский — в пламени любви.

    ... только
    боль моя
    острей —
    стою огнем обвеет,
     на несгорающем костре
    немыслимой любви.

    Костер несгорающий, но любовь немыслима, а боль — все острей...
    И Маяковский бросается в другую стихию. От темы любви переходит к теме искусства,, поэта, его творчества.
    В стихотворениях этой темы Маяковский говорит о необузданности, свободе творческой фантазии. Заявляет, что он не такой, как все. Его фантазия способна перевернуть мир:

    ноктюрн сыграть
    могли бы
    на флейте водосточных труб?

    Герой бросает вызов: он — “бесценных слов мот и транжир”. Поэт чист, но не защищен от грязи окружающих, которые взгромоздились “на бабочку поэтиного сердца”.
    В стихотворении “Эй” ясно видно, что фантазия поэта действительно не знает границу:

    Эй!
    Человек,
    землю саму
    зови на вальс!

    В стихотворении “Поэт-рабочий” Маяковский доказывает, что работа поэта такая же, как и работа токаря, поэт — тоже “фабрика”, деревообделочника — и голов людских обделываем дубы, рыбалка — “людей живых ловить, а не рыб”, кузнеца — “мозги шлифуем рашпилем языка”. И для Маяковского нет разницы между техником и поэтом. Они равны.

    Сердца — такие ж моторы.
    Душа — такой же хитрый двигатель.

    Поэзия — главная, ведущая тема для молодого Маяковского.

    Я хочу одной отравы —
    пить и пить стихи.

    Поэзия и жизнь поэта неразрывно связаны.

    Видите —
    гвоздями слов
    прибит к бумаге я.

    В поэме “Флейта-позвоночник” Маяковский оценивает свое творчество как что-то высшее, нечеловеческое:

    Забуду год, день, число.
     Запрусь одинокий с листом бумаги я,
     Творись, просветленных страданием слов
    нечеловечья магия.

    И вся поэзия раннего Маяковского — это фантастическая, неземная, “нечеловечья магия”.