Сочинение Рецензия на повесть А. Приставкина «Ночевала тучка золотая»
Начиная писать рецензию на произведение Анатолия Приставкина “Ночевала тучка золотая”, хочется написать и о самом авторе. Ведь рецензия — это не только анализ положительных и отрицательных сторон произведения, но и попытка проникнуть в саму суть, истоки и корни написанного.
А. Приставкин, автор повести “Ночевала тучка золотая”, родом, как и все мы, из своего детства. Но привычная для его сверстников формула “мы родом из войны” предполагает уточнение. А. Приставкин родом из детдома военных лет, где легче было умереть, чем выжить.
В писателе сильна была ранняя, по определению Ф. М. Достоевского, первая память. Память эта — безотрадно горька, но А. Приставкин ей не изменяет, не ищет в ней утешения, не пытается темные стороны уравновесить светлыми. Сам писатель не без удивления вспоминает свое нищее детство, бродяжничество: неужели так было?
Повесть Анатолия Приставкина “Ночевала тучка золотая” — это война, ее уголок, не освещенный ни вспышками “Катюш”, ни россыпью победных фейерверков; тайна, порожденная не фронтовой необходимостью, а гнусностью замысла и осуществления. Теперь-то тайна раскрыта, теперь мы читаем у А. Приставкина о детдомовцах-близнецах Кузьмёнышах, отправленных из Подмосковья в благодатный край— на Кавказ, где сказочно тепло и сытно.
Души в повести детские; судьбы, искореженные войной, .сиротством, уголовщиной. Беспризорный, беспощадный мир. Со своими законами и своим беззаконием.
Кузьмёнышей ожидает такое, о чем невозможно догадаться в начале повести, с первых страниц не обещавшей легкого, беспечального чтения. Какая тут легкость, когда подмосковный детдом живет одной исступленной думой: “вдохнуть опьяняющий, дурманящий запах”.
Никому не нужными семенами летят через войну, через разрушенные земли братья. Они умеют выйти если и не сухими из воды, то хотя бы не пойти ко дну, не пустить пузыри. Родство по крови переходит в родство душ. Одиннадцатилетние близнецы неразлучны. Это помогало им выжить, сносить все напасти, сообща мошенничать, воровать. Они всегда вместе — четыре руки, четыре ноги, две головы — и до того похожи: никто не отличит — Колька это или Сашка. Близнецы искусно всех морочили, и, даже когда не было необходимости, один выдавал себя за другого. Выручая друг друга, было легче уцелеть в гибельных обстоятельствах. Их скрытность стала самой натурой. Близнецы откровенны только друг с другом. Откровенность эта в том внутреннем единении, когда один настолько дополняет второго, что они по отдельности не мыслят, не представляют собственного существования.
Беда сближает тех, кто попал в нее. Когда на станции Кубань эшелон с беспризорниками встречается с глухо зарешеченным эшелоном, где изнывают взаперти черноглазые люди, Колька, не понимая, что просят воду, протягивает ладонь с ягодами терновника. На естественный порыв способен только мальчонка-беспризорник. Станция живет своей жизнью, не желая слышать крик и плач из запертых теплушек; из репродукторов доносится “Широка страна моя родная...”.
Печально завершается и эта главка, намекая на роковую неслучайность встречи двух эшелонов.
“Наши поезда постояли бок о бок, как два брата-близнеца, не узнавшие друг друга, и разошлись навсегда, и вовсе ничего не значило, что ехали они — одни на север, другие на юг. Мы были связаны одной судьбой”. Эту связь сам писатель осознал и понял не сразу. И до сих пор мы связаны со страшными деяниями, которые привели к горю и гибели тысяч и тысяч людей. Человек, открывший существование народов-изменников, слыл специалистом по национальному вопросу. Им был разработан план борьбы с этими народами, правда, до конца превратить теорию в практику даже ему не удалось — не уда- лось покарать целиком все народы за то, что и среди них попадались предатели, перебежчики. Однако теория осела в головах и в памяти людей оскорбительными кличками, “теориями” о “национальной вине”, “национальных болезнях” и так далее.
Следствия ее — в событиях Степанакерта и Сумгаита, Риги и Тбилиси, в чеченской войне.
А в 1944 году укрывшиеся в горах чеченцы уничтожили детский дом. Сашка погиб смертью чудовищной, изуверской. Сцену, написанную А. Приставкиным, не часто встретишь в нашей литературе. Колька своими глазами увидел, какую смерть принял его брат. От увиденного помутился рассудок. Когда Колька везет на тележке мертвого брата с выклеванными вороной глазами, он будто действует по инерции, осуществляет прежний их план удрать с гибельного Кавказа. Сашка для него еще живой, и он хочет, чтоб тому было удобно в тележке, а в собачнике, железном ящике под вагоном, не было холодно. Колька вел воображаемый разговор с убийцей: “Слушай, чечен, ослеп ты, что ли? Разве ты не видишь, что мы с Сашкой против тебя не воюем! Нас привезли сюда жить, так мы и живем, а потом мы бы уехали все равно. А теперь, видишь, как выходит... Ты нас с Сашкой убил, а солдаты пришли, тебя убьют... А ты солдат станешь убивать, и все: и они, и ты — погибнете. А разве не лучше было то, чтобы ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже чтоб жили?..” Колькины рассуждения настолько бесхитростны, что едва не отдают юродством. Колька, привыкший быть для Сашки руками и ногами, на извечный вопрос: “Ты Колька или Сашка?” — теперь отвечает: “Я — обои!” В новом своем качестве Колька странен. А как остаться не странным, пережив такое? Странность усиливается “новым Сашкой”, появляющимся взамен мертвого, которому так и предстоит вечно колесить по стране в железном собачнике. “Нового Сашку” зовут Алхузур — это чеченец, сверстник Кольки. Такой же одинокий, неприкаянный сын войны, лишившей его крыши и родителей. В придачу право жить в родимом краю. Они сближаются, когда заболевший Колька в бреду зовет брата, а над ним склоняется Алхузур, на ломаном русском языке уверяя: я и есть “Саек”. Заботой, смелостью, готовностью делить любые опасности Алхузур доказывает свое право стать Колькиным братом, называться Кузьмёнышем. Колька и Алхузур ведут себя, не сообразуясь с правилами, заповедями, каких придерживаются взрослые. Над ненавистью, жаждой мести возобладала братская любовь. Любовь помогла выжить прежним Кузьмёнышам, помогает и новым.
Анатолий Приставкин в своей книге не делает вид, будто былое поросло быльем. “А ведь, не скрою, — пишет А. Приставкин, — приходила, не могла не прийти такая мысль, что живы, где-то существуют все те люди, которые от Его имени волю его творили”. Возможно, писатель снял груз, часть груза с собственной души, но читательские души не очень-то облегчил. Но настоящая литература — в последнее время мы опять-таки в том убедились — не спешит навеять “сон.золотой”. Она призывает читателей к раздумьям и душевной работе, к сомнениям в себе, вниманию к окружающим. Она служит предостережением будущему.