Шире шаг, Маэстро
Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он почти каждый день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:
-- Солодовников, напишу маме!
Солодовников смущался; Анна Афанасьевна (Анфас -- называл ее Солодовников в письмах к бывшим сокурсникам своим, которых судьба тоже растолкала по таким же углам; они еще писали друг другу, жаловались и острили) приходила в мелкое движение -- смеялась. Молча. Ей нравилось быть наставником и покровителем молодой врача, молодого дон-жуана. Солодовников же, наигрывая смущение, жалел, что редкое дарование его -- нравиться людям -- пропадает зря: Анфас не могла сыграть в его судьбе сколько-нибудь существенную роль; дай бог ей впредь и всегда добывать для больницы спирт, камфару, листовое железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела. Еще она умела выковыривать аппендицит, Солодовникову случалось делать кое-что посложнее, и он опять жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть было не соблазнился на аутотрансплантацию, -- писал он как-то товарищу своему. -- Хотел большую подкожную загнать в руку -- начитался новинок, вспомнил нашего старика. Но... и но: струсил. Нет, не то: зрителей нет, вот что. Хучь бей меня, хучь режь меня -- я актер. А моя драгоценная Анфас -- не аудитория. Нет".
Солодовников спешил. Мысленно он уже проиграл утреннюю сцену с Анной Афанасьевной: он нахмурится виновато, сунется к часам... Вообще он после таких сценок иногда чувствовал себя довольно погано. "Гадкая натура, -- думал. -- Главное, зачем! Ведь даже не во спасение, ведь не требуется!" Но при этом испытывал и некое приятное чувство, этакое дорогое сердцу успокоение, что -- все в порядке, все понятно, дело мужское, неженатое.
Солодовников взбежал на крыльцо, открыл тяжелую дверь на пружине, придержал ее, чтоб не грохнула... И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке в коридоре, И когда раздевался, увидел на белой стене, противоположной окну, большой -- в окно -- желтый квадрат. Свет. Солнце... И как-то он сразу вдруг вспыхнул в сознании, этот квадратный желтый пожар, -- весна! На дворе желанная, милая весна, Летел по улице, хрустел ледком, думал черт знает о чем, не заметил, что -- весна. А теперь... даже остановился с пальто в руках, засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радость -- какая-то тоже ясная, надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радость -- толкнулась в грудь Солодовникова. В той груди билось жадное до радости молодое сердце. Солодовников даже удивился и поскорей захотел собрать воедино все мысли, сосредоточить их на одном; вот -- весна, надо теперь подумать и решить нечто главное. Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо только, думал он, собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая жизнь, надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и радостно, И весна. Надо начать жить крупно.
Солодовников прошел в свой кабинетик (у него стараниями все той же добрейшей Анны Афанасьевны зачем-то был свой кабинетик), сел к столу и задумался, Не пошел к Анне Афанасьевне. Она сейчас сама придет.
Ни о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая вломилась сейчас -- с весной, светом -- в душу, все вникал он в нее, в радость, вслушивался в себя... И невольно стал вслушиваться и в звуки за окном: на жесть подоконника с сосулек, уже обогретых солнцем, падали капли, и мокрый шлепающий звук их, такой неожиданный, странный в это ясное, солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердце -- каждым громким шлепком -- радостью же. Нет, надо все сначала, думал Солодовников. Хватит, Хорошо еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает. Он верил, что начнет теперь жить крупно -- самое время, весна: начало всех начал. Отныне берем все в свои руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать пять -- пятьдесят. К пятидесяти годам надо иметь... кафедру в Москве, свору учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к сорока пяти. Придется, конечно, поработать, но... почему бы не поработать!
Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость все не унималась. Огромная земля... Огромная жизнь. Но -- шаг пошире, пошире шаг, маэстро! Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный поход -- вот отсюда, от этой весны.
Солодовников опять подсел к столу, достал ручку, поискал бумагу в столе, не нашел, вынул из кармана записную книжку и написал на чистой страничке:
Отныне буду так:
Холодный блеск ума,
Как беспощадный блеск кинжала:
Удар -- закон.
Удар -- конец.
Удар -- и все сначала.
Прочитал, бросил ручку и опять стал ходить по кабинетику. Закурил. Его поразило, что он написал стихи. Он никогда не писал стихов. Он даже не подозревал, что может их писать. Вот это да1 Он подошел к столу, перечитал стихи... Хм. Может, они, конечно, того... нагловатые. Но дело в том, что это и не стихи, это своеобразная программа, что ли, сформулировалась такими вот словами. Он еще прошелся по кабинетику... Вдруг засмеялся вслух. Стихи хирурга: "Удар -- конец. Удар -- и все сначала". Что сначала: новый язвенник? Ничего... Он порадовался тому, что не ошалел от радости, написав стихи, а нашел мудрость обнаружить их смешную слабость. Но их надо сохранить: так -- смешно и наивно -- начиналась большая жизнь. Солодовников спрятал книжечку. Если к пятидесяти годам не устать, как... лошади, и сохранить чувство юмора, то их можно потом и вспомнить.
А за окном все шлепало и шлепало в подоконник. И заметно согревалось окно, Весна работала. Солодовников почувствовал острое желание действовать.
Он вышел в коридор, прошел опять мимо желтого пятна на стене, подмигнул ему и мысленно сказал себе: "Шире шаг, маэстро!"
Анна Афанасьевна, конечно, говорила по телефону и, конечно, о листовом железе.
Они кивнули друг другу.
-- Я понимаю, Николай Васильевич, -- любезно говорила Анна Афанасьевна в трубку, -- я вас прекрасно понимаю... Да. Да!.. Пятнадцать листов.
"Мы все прекрасно понимаем, Николай Васильевич", -- съязвил про себя Солодовников, присаживаясь на белую табуретку.
Не зло съязвил, легко -- от избытка доброй силы. Не терпелось скорей заговорить с Анной Афанасьевной.
-- Я вас прекрасно понимаю, Николай Васильевич!.. Хорошо. Бу сделано! -- Анна Афанасьевна пришла в мелкое движение -- засмеялась беззвучно. -- Я в долгу не останусь. До свиданья! Нет, не у нас, не у нас... Что вы все боитесь нас, как... не знаю... До свиданья -- на нейтральной почве! В ресторане? -- Анфас опять вся заколебалась. -- Ну, посмотрим. Ну, лады! Всего,
"Господи-весь юмор: "бу сделано", "лады", -- удивился Солодовников. -- И не жалко времени -- болтать! Тут теперь каждая минута дорога".
-- Ну-с, Георгий Николаевич... -- Анна Афанасьевна весело и значительно посмотрела на Солодовникова.
-- Да здравствует листовое железо! -- тоже весело сказал Солодовников без всякого смущения, даже притворного. Он прямо смотрел Анне Афанасьевне в глаза.
-- В смысле? -- спросила та.
-- В смысле: у нас будет самодельный холодильник. -- Солодовников встал, подошел к окну, постоял, руки в карманы, чувствуя за собой удивленный взгляд главврача... Качнулся с носков на пятки. И соврал. Крупно. Неожиданно.
-- Начал писать работу, Анна Афанасьевна. "Письма из глубинки. Записки врача". Это как-то случилось само собой -- эти "Письма из глубинки". И Солодовникова опять поразило: это же ведь то, что нужно! С этого же и надо начинать. Неужели начался неосознанный акт творчества? Если, конечно, это не "удар-закон". Нет, это реально, умно, точно: это описание интересных случаев операционной практики в условиях сельской больницы. В форме писем к Другу "Н". Тут и легкая ирония по поводу этих самых условий, описание самодельного холодильника -- глубокой землянки, обшитой изнутри листовым железом, -- и легко, вскользь -- весна... Но конечно же главным образом работа, работа, работа. Изнуряющая. Радостная. Смелая. Подвижническая. Любовь населения... Уважение. Ночные поездки. Аутотрансплантация. Прободная в условиях полевого стана. Благодарность старушки, ее смешная, искренняя молитва за молоденького неверующего врача... Все это сообразилось в один миг, вдруг, отчетливо, с радостью. Солодовников повернулся к Анне Афанасьевне... Да, тут, конечно, и заботливая, недалекая хлопотунья Анна Афанасьевна, главврач... Которая, прочитав "Записки" в рукописи, скажет, удивленная: "Прямо как роман!" -- "Ладно, а как врачу вам это интересно?" -- "Очень! Тут же есть просто уникальные случаи!" -- "А за себя... не в обиде на автора?" -- "Да нет, чего обижаться? Все правда".
-- Что, Анна Афанасьевна?
-- Уже начали писать? -- спросила Анна Афанасьевна. -- Записки-то. Поэтому и опоздали?
-- Поэтому и опоздал, -- Солодовников обиделся на главврача: солдафон в юбке, одно листовое железо в голове. -- Извините, -- сухо добавил он, -- больше этого не случится. -- Смотреть на часы и огорчаться притворно он не стал. "Все, -- подумал он. -- Хватит. Пора кончать эти... ужимки и прыжки". Вспомнил свое стихотворение.
-- Какой-то вы сегодня странный.
-- Что с этим язвенником, с трактористом? -- спросил Солодовников. -- Будем оперировать?
Анна Афанасьевна больше того удивилась:
-- Зубова? Здрасте, я ваша тетя: я его два дня назад в район отправила. Вы что?
-- Почему?
-- Потому что вы сами просили об этом, поэтому. Что с вами?
-- Да, да, -- вспомнил Солодовников. -- А эта девушка с мениском?
-- С мениском лежит... Хотите оперировать?
-- Да, -- твердо сказал Солодовников. -- Сегодня же.
Анна Афанасьевна посмотрела на своего помощника долгим взглядом. Солодовников тоже посмотрел на нее -- как-то несколько задумчиво, чуть прищурив глаза.
-- Так, -- молвила Анна Афанасьевна. -- Ну, что же... Только вот какое дело, Георгий Николаевич: сегодня операцию отложим. Сегодня вы мне поможете, Георгий Николаевич. Меня вызывают в райздрав, а я договорилась с директором совхоза насчет железа... Причем, это такой человек, что его надо ловить на слове: завтра железа у него не будет, надо брать, пока оно, так сказать, горячо. Я прошу вас получить сегодня это железо. Завхоз наш, как вам известно, в отпуске. Солодовников было огорчился, но, подумав, легко согласился:
-- Хорошо.
Первая глава в "Записках" будет... о листовом железе. Это сразу введет в обстоятельства и условия, в каких приходилось работать молодому врачу.
-- Что все-таки с вами такое? -- опять не выдержала Анна Афанасьевна. Ей чисто по-женски интересно было узнать, отчего молодые люди могут за одну ночь так измениться. -- Серьезная любовь?
Солодовников в свою очередь с любопытством посмотрел на главврача:
-- Вы ничего не замечаете? Что происходит на земле...
Анна Афанасьевна даже выглянула в окно.
-- Что происходит? Не понимаю...
-- Не во дворе у нас, вообще на земле.
-- Война во Вьетнаме...
-- Нет, я не про то. Лады, Анна Афанасьевна, иду добывать железо! Куда надо идти?
-- Надо ехать в Образцовку к директору совхоза. Ненароков Николай Васильевич. Но раньше надо взять у нас в сельсовете подводу и одного рабочего, там дадут, я договорилась. Скажите Ненарокову, что мы, я или вы, на днях прочитаем у них в клубе лекцию о вреде алкоголя. Это действительно надо сделать, я давно обещала. Вы мне сегодня положительно нравитесь, Георгий Николаевич. Любовь, да?
-- Разрешите идти? -- Солодовников прищелкнул каблуками, улыбнулся своей доверчивой, как он ее сам называл, улыбкой.
-- Разрешаю.
Солодовников вышел к коридор... Пятно света наполовину сползло со стены на пол. Солодовников нарочно наступил на пятно, постоял... "Время идет", -- подумал он. Без сожаления, однако, подумал, а с радостью, как если бы это обозначало: "Началось мое время. Сдвинулось!"
В кабинетике он опять достал записную книжку и записал:
"Сегодня утром я спросил мою уважаемую Анфас: "Что происходит на земле?" Анфас честно выглянула в окно... Подумала и сказала: "Война во Вьетнаме". -- "А еще?" Она не знала. А на земле была Весна".
Это-начало первой главы "Записок". Солодовникову оно понравилось. С прозой он, очевидно, в лучших отношениях. Да, с этого дня, с этого утра время работает на него. На книге, которую он подарит Анне Афанасьевне, он напишет: "Фоме неверующему -- за добро и науку. Автор".
Вот и все. Ну, а теперь -- листовое железо!
В сельсовете Солодовникову дали подводу, но того, кто должен был ехать с ним, там не было.
-- Вы, это, заехайте за ним, он живет... вот так вот улица повернет от сельпо в горку, а вы...
Солодовников поехал один в Образцовку. "Черт с ним, с рабочим, один погружу". Ехать до Образцовки не так уж долго, но конек попался грустный, не спешил, да Солодовников и не торопил его. Санная езда кончалась; как выехали на тракт, так потащились совсем тихо и тяжело. Полозья омерзительно скрежетали по камням; от копыт лошади, когда она пробовала бежать рысью, летели ошметья талого грязного снега. В санях было голо, Солодовников не догадался попросить охапку сена, чтоб раскинуть ее и развалиться бы на ней, как, он видел, делают мужики.
На выезде из села, у крайних домов, Солодовников увидел початый стожок сена. Стожок был огорожен пряслом, но к нему вела утоптанная тропка. Солодовников остановил коня и побежал к стожку. Перелез через прясло и уже запустил руки в пахучую хрустящую благодать, стараясь захватить побольше... И тут услышал сзади злой окрик:
-- Эт-то что за елкина мать?! Кто разрешил?
Солодовников вздрогнул испуганно и. выдернул руки из сена. К нему по тропке быстро шел здоровый молодой мужик в синей рубахе, без шапки. Нес в руке березовый колышек.
-- Я хотел под бок себе... -- поспешно сказал Солодовников и сам почувствовал, что говорит трусливо и униженно. -- Немного -- вот столько -- под бок хотел положить...
-- А по бокам не хотел? Стяжком вот этим вот... Под бок он хотел! Опояшу вот разок-другой...
-- Я врач ваш! -- совсем испуганно воскликнул Солодовников. -- Мне немного надо-то было... Господи, из-за чего шум?
-- Врач... -- Мужик присмотрелся к Солодовникову и, должно быть, узнал врача. -- Надо же спросить сперва. Если каждый будет по охапке под бок себе дергать, мне и коровенку докормить нечем будет. Спросить же надо. Тут много всяких ездиют...
Мужик явно теперь узнал врача, но оттого, что он тем не менее отчитал его, как школяра, Солодовников очень обиделся.
-- Да не надо мне вашего сена, господи! Я немного и хотел-то... под бок немного... Не надо мне его! -- Солодовников повернулся и пошел по целику прямо, проваливаясь по колена в жесткий ноздреватый снег, больно царапая лодыжки. Он понимал, что -- со стороны посмотреть -- вовсе глупо: шагать целиком, когда есть тропинка. Но на тропинке стоял мужик, и его надо было бы обойти.
-- Возьми сена-то! -- крикнул мужик. -- Чего же пустой пошел?
-- Да не надо мне вашего сена! -- чуть не со слезами крикнул Солодовников, резко оглянувшись. -- Вы же убьете, чего доброго, из-за охапки сена!
Мужик молча глядел на него.
Солодовников дошел до саней, больно стегнул вожжами кобылу и поехал, В какой-то статье он прочитал у какого-то писателя, что "идиотизма деревенской жизни" никогда не было и конечно же нет и теперь. "Сам идиот, поэтому и идиотизма нет и не было", -- зло подумал он про писателя.
Ноги Солодовников поцарапал сильно, теперь саднило, и он решил вернуться в больницу и на всякий случай обезвредить ссадины. Но остановился, постоял и раздумал, решил, что в совхозе попросит спирту и протрет ноги.
Он потихоньку ехал дальше и успокоился. Вообще неплохое продолжение первой главы "Записок". Только с юмором надо как-то... осторожнее, что ли. При чем тут юмор и ирония? Это должна быть трезвая, деловая вещь, без всяких этих штучек. В том-то и дело, что не развлекать он собрался, а поведать о трудной, повседневной, нормальной, если хотите, жизни сельского врача. Солодовников совсем успокоился, только очень неуютно, неудобно было в жестких, холодных санях.
Николай Васильевич Ненароков, человек нестарый, сорокалетний, но медлительный (нарочно, показалось Солодовникову), рассудительный... Долго беседовал с Солодовниковым, присматривался. Узнал, где учился молодой человек, как попал в эти края (по распределению?), собирается ли оставаться здесь после обязательных трех лет... Солодовникову директор очень не понравился. Под конец он прямо и невежливо спросил:
-- Вы дадите железо?
-- А как же? Вы что, обиделись, что расспрашиваю вас? Мне просто интересно... У меня сынишка подрастает, тоже хочет в медицинский, вот я и прощупываю, так сказать, почву. Конкурс большой?
-- Да, с каждым годом больше.
-- Вот, -- решил директор. -- Нечего и соваться. Есть сельскохозяйственный -- прямая дорога. Верно? Специалисты позарез нужны, без работы не будет.
Солодовников пожал плечами:
-- Но если человек хочет...
-- Мало ли чего мы хочем! Я, может, хочу... -- Директор посмотрел на молодого врача, не стал говорить, чего он, "может, хочет". Написал на листке бумаги записку кладовщику, подал Солодовникову:
-- Вот -- на складе Морозову отдайте. Лупоглазый такой, узнаете. Он небось с похмелья.
-- Насчет лекции... Анна Афанасьевна просила передать...
Директор махнул рукой:
-- Толку-то от этих лекций! Приезжайте, поговорите. Вот картину какую-нибудь интересную привезут, я позвоню -- приезжайте.
-- Зачем? -- не понял Солодовников.
-- Ну, лекцию-то читать.
-- А при чем тут картина?
-- А как людей собрать? Перед картиной и прочитаете. Иначе же их не соберешь, Что?
-- Ничего. Я думал, соберутся специально на лекцию.
-- Не соберутся, -- просто, без всякого выражения сказал директор. -- Значит, Морозова спросите, завскладом.
Морозов внимательно прочитал записку директора и вдруг заявил протест:
-- Пятнадцать листов?! А где? У меня их нету. -- Он вернул записку. И при этом пытливо посмотрел на врача. -- Откуда они у меня?
-- Как же? -- растерялся Солодовников. -Они же договорились...
-- Кто?
-- Главврач и ваш директор.
-- Так вот, если они договорились, пусть они вам и выдают. У меня железа нет. -- Морозов сунул руки в карманы и отвернулся. Но не отходил. Чего-то он ждал от врача, а чего, Солодовников никак не мог понять. -- А то они шибко скорые: Морозов, выдай, Морозов отпусти... А у Морозова на складе -- шаром покати. Тоже мне, понимаешь...
-- Как же быть? -- спросил Солодовников.
-- Не знаю, не знаю, дорогой товарищ. У меня железо приготовлено для колхоза "Заря", они приедут за ним. -- Морозов простужено, со свистом покашлял в кулак... И опять глянул на врача. -- Простыл, к черту, -- доверительно, совсем не сердито сказал он. -- Крутишься день-деньской на улице... Впору к вам ехать -- лечиться. Только теперь сообразил Солодовников, что Морозов хочет опохмелиться,
-- Нет железа?
-- Есть. Для других. Для вас -- нету.
-- А телефон тут есть где-нибудь?
-- Зачем?
-- Я позвоню директору. Что это такое, в конце концов: я бросил больных, еду сюда, а тут стоит... некий субъект и корчит из себя черт знает что! Где телефон?
Морозов вынул руки из карманов, нехорошо сузил глаза на врача-молокососа:
-- А полегче, например, -- это как, можно? Без гонора. Мм?
-- Где телефон?! -- крикнул Солодовников, сам удивляясь своей нахрапистости. -- Я вам покажу гонор. И кое-что еще! Мы найдем железо... Я сейчас не директору, а в райком буду звонить. Где телефон?
Морозов пошел под навес, сдернул со штабеля толь -- там было листовое железо.
-- Отсчитывайте пятнадцать листов, -- спокойно сказал Морозов, -- а мне, пожалуйста, сообщите вашу фамилию.
-- Солодовников Георгий Николаевич.
Морозов записал.
-- За субъекта... как вы выразились, придется ответить.
-- Отвечу,
-- Если всякие молокососы будут приезжать и обзываться...
-- За молокососа тоже придется ответить. Вы на что намекаете? Что у нас молокососам жизни человеческие доверяют?
-- Ничего, ничего, -- сказал Морозов. Но такой поворот дела его явно не устраивал. Солодовников подъехал с санями к штабелю и стал кидать листы в сани. Морозов стоял рядом, считал.
-- Привет тете, -- сказал Солодовников, отсчитав пятнадцать листов. И поехал. Морозов закрывал штабель. На Солодовникова не оглянулся,
Солодовников поехал с хорошим настроением... Только опять было неудобно в санях. Теперь еще железо мешало. Он пристроился сидеть на отводине саней, на железе -- совсем холодно.
Дорога, когда поехал обратно, вовсе раскисла, и лошадь всерьез напрягалась, волоча тяжелые сани по чавкающей мешанине из снега, земли и камней,
"Вот так и надо! -- удовлетворенно думал Солодовников. -- В дальнейшем будет только так". Неприятно кольнуло воспоминание о мужике с колышком, но он постарался больше не думать об этом.
Но -- то ли сани очень уж медленно волоклись, то ли малость сегодняшних дел и каких-то глупых стычек -- радость и удовлетворение почему-то оставили Солодовникова. Стал безразличен хороший солнечный день, даль неоглядная, где распахнулась во всю красу мокрая весна, -- стали безразличны все эти запахи, звуки, пятна... Ну, весна, ну, что же теперь -- козлом, что ли, прыгать? Куда как приятнее и веселее вечером. Вечером они уговорились -- компанией в пять-шесть человек -- играть в фантики и целоваться. Будет музыка, винишко... Будет там эта курносенькая хохотушка, учительница немецкого языка... Она хохотушка-то хохотушка, но умна, черт бы ее побрал, читала много, друзей интересных оставила в городе. Тут что-то такое... сердчишко у врача вздрагивает. Вздрагивает, чего там. Малость она, правда, вульгаритэ: носик. К тридцати годам носик этот самый на лоб полезет. Курносые предрасположены к полноте. Но где они еще, эти ее тридцать пять -- сорок лет! Солодовников подстегнул кобылку.
Пока он сгрузил в больнице железо и пока отвел лошадь в сельсовет и опять вернулся в больницу, прошло много времени. Солодовников чувствовал, что устал. Руки тряслись. Он умылся в кабинетике, хотел пойти посмотреть девушку с мениском, но решил, что завтра с утра. Вошла уборщица и сказала, что там названивают без конца, а Анны Афанасьевны нету,
-- Ну и что? Скажите, что ее нету.
-- Может, вы послушаете. Они там говорят: кто есть, мол.
Солодовников пошел в кабинет главврача, посидел у телефона, дождался, когда он затрещал, снял трубку.
-- Больница. Солодовников... Она в районе... А-а, это вы? Получил, получил. Пятнадцать листов, все в порядке. Спасибо... Лекцию?.. Нет, сегодня не получится. Нет. Я не смогу... занят, а Анна Афанасьевна... не знаю, когда она приедет. Нет, я занят. Я оставлю ей записку... Во сколько сеанс-то? Я напишу ей. До свиданья.
Солодовников положил трубку, посидел... И все-таки пошел в палату к девушке с мениском. Посмотрел ее ногу, поговорил с девушкой, с удовольствием похлопал ее по румяной щеке, пошутил. Поговорил с другими больными, послушал их справедливые, скучные слова. Сказал, что на дворе -- весна. И ушел. Вошел опять в свой кабинетик, посмотрел на часы -- без пятнадцати три, можно отчаливать. Он снял халат, поправил перед зеркалом галстук... Закурил, Нащупал в кармане записную книжку, хмыкнул, вспомнив про стихи, не стал их перечитывать, бросил книжечку в стол, подальше. И пошел из больницы.
Шел опять той дорогой, какой шел утром, старательно обходил лужи... Здоровался со встречными -- вежливо, с достоинством (он поразительно скоро и незаметно как-то научился достоинству), но ни с кем не заговаривал.
"Нет, в курносенькой что-то есть, -- думал Солодовников. -- Определенно что-то есть. Но пожалуй, слишком уж серьезно к себе относится -- это при том, что неутомимая хохотушка. Бережет себя... Так -- раззадорить можно, но не больше того. Нет, не больше".