Сказки о рыбаках и рыбках

      Повесть   Цикл В ГЛУБИНЕ ВЕЛИКОГО КРИСТАЛЛА – 6 Вступление. РЫБОЛОВ  
    Эти заросшие диким укропом и лебедой улицы были как воспоминание детства. Причем не его детства, не Валентина, — он-то провел свою ребячью пору среди блочных пятиэтажек, — а детства давнего, уютного и теплого, когда мальчишки гоняли по дощатым тротуарам обручи от бочек, запускали с невысоких крыш змеев и если дрались, то всегда честно, один на один…   Любопытно, что выросший в Краснохолмске Валентин в школьные годы эту часть города почти не знал. Если в ту пору он и оказывался здесь редка, то смотрел вокруг без интереса. Не понимал… И лишь когда узнал про «Репейник», стал ходить сюда чуть не каждый день.   На востоке эти не тронутые временем деревянные кварталы обрывались на берегу Васильевского озера, с запада их отрезал от центра проспект Космонавтов, с юга и севера теснили горные хребты типовых двадцатиэтажных микрорайонов. В южном Валентин жил. В северном находился клуб «Репейник» — новые друзья Валентина, его самая большая отрада в нынешние времена.   От дома до «Репейника» добираться проще всего было на троллейбусе, по проспекту. Но Валентину нравилось ходить пешком, пересекая от края до края тихую городскую старину. При этом он старался каждый раз выбрать новую дорогу. Путаница вилистых улочек, переходов, тропинок среди ветхих заборов манила своей причудливостью…   Вот и сегодня Валентин свернул наугад — на дорожку за переделанной под керосиновую лавку часовенкой — и оказался в незнакомом ему до сей поры переулке с симпатичным названием Ручейковый проезд (хотя на проезд было не похоже — в заброшенных колеях росли аптечная ромашка и подорожник).   Вот здесь-то Валентин и увидел маленького рыболова.   У осевшего в лопухи бревенчатого дома была под мятой водосточной трубой врыта бочка. Глубоко врыта — над травой торчала круглым заборчиком лишь ее верхняя кромка с клепаным обручем. Видимо, хозяева добывали здесь для стирки мягкую дождевую воду. Над краем бочки, на самодельной лавочке кирпичей и доски, сидел мальчонка лет восьми. В красных плавках и куцей, выше пояса, рыжей майке. Полуденное солнце блестящими точками горело в его давно не стриженных ржаных волосах. Он рыбачил — держал в руках короткую удочку, и леска от нее уходила в бочку. А на лавочке рядом с ним стояли новые алые сандалетки. И на лице, и в позе мальчика была такая сосредоточенность, такая готовность вот-вот выудить дождевой бочки настоящую рыбку, что смеяться над ним — не вслух, а даже про себя — было грешно…   Однако над рыбаком смеялись. Двое мальчишек лет двенадцати (вполне славные, не вредные с виду) и растрепанная девчонка в мятых шортах стояли шагах в десяти от бочки, держались за велосипед и бросали в пространство громкие ядовитые фразы.   — Тра-та-та, тра-та-та, я поймал вчера кита, — заявил один мальчишка.   — Насадил кита на шпильку и поймал на это кильку, — подхватил второй.   А девчонка выдала целое четверостишие:   Я ловить всегда готов, Только больше нет китов. Все киты ушли на дно, В бочке плавает… хи-хи…   «Хи-хи» — это потому, что она заметила Валентина. А то, глядишь, и срифмовала бы.   А мальчик у бочки не реагировал. Тощенькая спина его спокойно презирала дразнильщиков.   Валентин полюбовался маленьким рыболовом, радуясь, запоминая, впитывая эту картинку, чтобы сегодня же обязательно сделать рисунок в альбоме. Потом подошел к ребятам.   — Зачем вы его дразните? Пускай играет, как хочет…   Мальчишки вроде бы смутились. А девчонка дерзко фыркнула:   — Подумаешь!.. Дело не в том, что играет, а в том, что хвастун. Всем говорил, что щуку вытянет, а сам таскает одну мелочь… — И громко окликнула рыбака: — Эй, Князь! Ты хотя бы карася поймал! А то твою мелочь даже кошки не едят!   Мальчик не шелохнулся. А Валентин в это время думал удивленно: «Какая мелочь?.. В бочке кто-то водится? Может, жуки-плавунцы или головастики?»   Он спросил:   — А почему вы его Князем дразните?   — Мы не дразним! — обиделся смуглый, будто закопченный мальчик. — Просто прозвище такое. У каждого прозвище есть. Я, например, Дым, а вот он, — Дым кивнул на светлого круглолицего приятеля, — Оладя… А вот она — Швабра!   Девчонка дурашливо замахнулась на него, мальчишки со смехом дернули велосипед. Оладя скакнул на раму, Дым на седло. Рванулись вперед. Девчонка догнала их, прыгнула на багажник, и троица покатила вдоль забора, вихляя колесами в лебеде.   Валентин подошел к рыбаку. Тот не двинулся. А Валентин увидел рядом с бочкой то, что не заметил раньше. В одуванчиках стояла трехлитровая банка, в ней плавали несколько окунят и ершиков размером со взрослый минец. Чудеса!   Валентин заглянул в бочку. Воды было почти доверху. Солнце просвечивало ее до дна, там блестели две пивные пробки. И больше ничего в бочке не было — только мальчишкины ноги, которые в воде казались зеленоватыми. Рыболов тихонько шевелил пальцами. На Валентина не смотрел.   — Неужели тут что-то водится? — осторожно сказал Валентин.   Вопрос был глупый — откуда же тогда рыба в банке. И другой мальчишка — повзрослее и посмелее — наверняка съехидничал бы в ответ. Но этот лишь взглянул спокойными серыми глазами и ответил без улыбки:   — Понемножку… — И вдруг откинулся, дернул удочку, на леске взлетела блестящая рыбешка, сорвалась. Мальчик поймал ее в ладонь. Опустил в банку плотвичку.   — Чудеса, — повторил Валентин уже вслух, дивясь, что не очень удивляется чудесам. Сел на корточки у банки. И чтобы чуть-чуть польстить мальчишке, заметил: — Не такая уж это мелочь. Почему они говорили, что кошки не едят?   Мальчик через плечо глянул туда, где недавно стояли обидчики. Слегка насупился и объяснил:   — А они и по правде не едят. Я ведь их не даю кошкам, рыбок-то…   — А для чего ловишь? На уху?   Мальчик повел облупленным плечом.   — Вот еще… Я их просто так… Наловлю, а потом отпускаю.   «Вот как!» — почему-то обрадовался Валентин. И спросил осторожно:   — Думаешь, рыбки не погибнут? Крючок-то их ранит…   Мальчик опять повернулся к Валентину. Сказал со снисходительной досадой на его непонятливость:     — Ну разве же я крючком ловлю? Я магнитом…   Валентин поскреб бородку.   — Каким магнитом?   — Обыкновенным. Из хлебного мякиша.   — Шутишь, что ли?   Мальчик опять повел плечами: вот, мол, принесло на мою голову какого-то курчавого-бородатого. И бестолкового. Но выдернул воды леску. Показал на ее конце темный шарик с дрожащей каплей.     — Разве это магнит? — Валентин вынул нагрудного кармана карандаш со стальным колпачком, поднес к шарику. Тот не качнулся. А мальчик вдруг тихонько развеселился:   — Ой, ну что вы… Это же не железный магнит, а для рыбок! Специальный… Вот! — Он опустил шарик на леске в банку и тут же выдернул назад — с прилипшим к нему пескариком.   «Чудеса!» — подумал Валентин и не сказал это лишь потому, что повторяться так было уже неприлично. Только опять заскреб в отросшей бородке. Мальчик стряхнул пескарика в банку и проговорил с неожиданной доверительностью:   — Это же случайная добыча. Вот если бы щуку…   «Бедняжка, он и правда верит в такое», — вздохнул про себя Валентин. И спросил со всей серьезностью:   — Думаешь, такой магнит щуку удержит?   — Не сомневаюсь, — очень по-взрослому ответил мальчик.   — Ну а с ней… что будешь делать, если поймаешь? Маме принесешь на уху?   Тень возмущения метнулась в мальчишкиных глазах.   — Ну вы сказали!.. Я думал, вы понимаете. Это же не простая щука!   — А какая?   — Та самая, — со вздохом отозвался он. И булькнул в бочке ногами. — Которая «по щучьему велению»…   — А! — весело подыграл Валентин. — Это, значит, чтобы любое желание выполнялось…   Плечи мальчика как-то поникли. Он сказал полушепотом:   — Мне любое не надо… Одно бы…   — А… какое? — посерьезнел Валентин. — Не секрет?   Мальчик еле слышно сказал:   — Секрет…   — Ну вини…   Мальчик шевельнул спиной: ладно, мол, чего там… Он словно повзрослел на глазах.   Если и было все это игрой — щука и так далее, — то игрой с каким-то серьезным, неведомым Валентину смыслом. И Валентин ощутил тяжелую неловкость -за своего непрошеного вмешательства. Однако уйти просто так было тоже неловко. И ничего лучшего не нашел он, как пошутить. Причем заранее ощутил виноватость от неуклюжести этой шутки:   — Щука для такой бочки все-таки великовата. А вот золотая рыбка — в самый раз. Она ведь тоже годится для желаний…   Реакция была неожиданной. Мальчик встряхнулся. Выдернул воды ноги, крутанулся к Валентину. В серых глазах его словно трепыхались желтые мотыльки.   — Ой, правда ведь… А я не догадался.   Совесть царапнула Валентина. «Зачем я малышу голову морочу…» Но, не устояв перед мальчишеской радостью, он опять подыграл ему.   — Только ведь золотых рыбок сетями ловят…   — Я знаю! У деда авоська есть, тонкая такая, шелковая. На обруч натяну — будет сачок. Тут ведь большая сеть не нужна! — Он радовался теперь так открыто и заразительно, что Валентина просто душой потянуло к этому необыкновенному пацаненку. В «Репейник» бы такого!   «А что, — подумал он, — мальчик-то местный, разыщу потом и приведу…»   А маленький рыболов доверительно поделился с Валентином:   — Надо только дождаться, когда солнце здесь отразится. Тогда уж точно выловлю. Потому что наговор для невода я даже лучше знаю, чем для магнита…   — Ну… ни пуха ни пера, — сказал на прощанье Валентин. И неожиданно, будто за язык дернули, добавил: — Князь…   Короткие светлые брови мальчика удивленно дрогнули, но отозвался он сразу — легко и озорно:   — Ага! Ни чешуйки, ни хвоста!.. — Вскочил на шаткую лавочку, начал мотать на удилище леску.   Валентин, улыбаясь, отошел, оглянулся, неловко помахал мальчику ладонью. И тот в ответ замахал Валентину…   Таким Валентин и запомнил маленького рыбака — как он стоит под июльским жарким солнцем со вскинутой головой, с поднятой над плечом ладошкой, похожей на крылышко. Веселый, коричневый, в мятой и смешно оттопыренной на животе майке…   …Ни разу потом не встретил Валентин этого мальчика. Мало того, не мог он отыскать даже этот дом с бочкой под водосточной трубой. Тропинка от часовни приводила то на заброшенный стадион, то на Водопроводную улицу. Да и сама часовенка при ближайшем рассмотрении оказалась отключенной трансформаторной будкой. Выйти же в Ручейковый проезд никак не получалось. А расспрашивать Валентин почему-то стеснялся. К тому же наступили такие дни, что стало и не до этого.   Но пока все было хорошо, и он шагал, бережно унося Ручейкового проезда ласковую память о встрече с маленьким ловцом золотой рыбки.   В этом настроении Валентин и добрался до «Репейника». Старые кварталы остались позади. Клуб располагался в цокольном этаже новой двадцатиэтажки. Над премистой дверью голубела вывеска с названием клуба и эмблемой: мальчик и девочка, с головами, похожими на репейные маковки, плывут в бумажном кораблике — веселые, беззаботные… И при взгляде на эту вывеску Валентина охватило уже привычное и все равно радостное предчувствие. Сейчас он окунется в жнь, о какой тайно мечтал с детства. Туда, где полно ребячьей доброты, товарищеской надежности и умения радоваться друг другу. А еще — озорной возни и в то же время умного, общей работой продиктованного порядка…   В небольшой прихожей, у столика с телефоном, дулись в шашки — со щелканьем о доску и вскриками — два дежурных: рыжая Ленка Орехова и неугомонный, как чертик, быстроглазый Митька Игоркин. Оба подскочили, завопили «ура», будто не видели Валентина целый год.   — Привет, господа вахтенные командиры! Адмирал здесь? Новости имеются?   Митька отрапортовал, что «адмирал тута», особых новостей нет, а Валентина кто-то разыскивал по телефону.   — Какой-то дядька. Сказал, чтобы ты сразу позвонил, как придешь. Я записал телефон.   «Господи, уже и здесь отыскали», — подумал Валентин.   Номер был незнакомый. Откликнулись сразу:   — Штаб-поручик Ряжский. Что вы хотели?   — Не знаю…. Это вы что-то хотели. Просили меня позвонить, номер оставили.   — Фамилия…   — Чья? Моя?   — Ну не моя же! Я свою знаю. И вам представился, по-моему.   — Волынов моя фамилия, — с нарастающим чувством неволи и блких неприятностей отозвался Валентин. И попытался все-таки сохранить независимый тон. — А в чем дело, штаб-поручик Ряжский?   — Зайдите к нам. В отдел воинского резерва. К шестнадцати часам.   — Это… обязательно?   Штаб-поручик отозвался со смесью скуки и легкого злорадства:   — Это на ваше усмотрение. Но если не явитесь, встанет вопрос об уклонении.   — Уклонении… от чего?   — Придете — все узнаете… — И застонали короткие гудки.   …Это было восемь лет назад, в эпоху «всеобщей стабильности», за два года до кончины Верного Продолжателя… Первая часть. ЗАЛОЖНИКИ ЛЕТНИЙ ЛАГЕРЬ «АИСТЕНОК» 1   Дверь дачного домика была хлипкая, и после второго удара Валентин внес ее внутрь на левом плече. Отшвырнул к стене, рявкнул:   — Ты что делаешь с ребенком, падаль такая!!   Мухобоя отшатнуло в угол. Он поскользнулся, грохнулся, выпустил свою «хлопалку», вскочил…   — Стоять! Руки!..   Мухобой машинально вскинул руки над плечами (знает, гад!), но тут же опустил. Мигом пришел в себя.   — Вы что себе позволяете! Гражданин Волынов!..   — Я тебе покажу «гражданина»… — Валентин запально дышал. Вдруг сильно заболели негнущиеся пальцы и кисть левой руки. — Илюшка… ты иди. Я тут… поговорю…   Илюшка смотрел мокрыми глазами, -за стола не встал. Подбородок был запрокинут, на горле дрожала синяя жилка.   — Иди и ничего не бойся, — выдохнул Валентин. — А я…   — Вы, собственно, почему здесь распоряжаетесь? — с полным теперь самообладанием пронес Мухобой. — Вам кто позволил врываться и громить?   — Иди, Илюшка, — третий раз, уже ровнее, выговорил Валентин. — Теперь не он здесь командует, а я. Он… снят с должности.   Илюшка быстро облнул губы.   — Значит… он не будет подписывать документ?   — Что? Какой документ?.. Ничего он не будет подписывать! Только протокол своего допроса. У следователя… Иди, малыш…   Илюшка шевельнулся. Сказал тихо и отрывисто:   — Я ведь сам-то не отвяжу…   — Что?   — Ноги… — Он опять качнулся на табурете.   И Валентин увидел, что Илюшкины коричневые икры туго примотаны бинтами к табуретным ножкам. Морщась от жалости и будто от собственной боли, Валентин отцепил от пояса и раскрыл ножик-брелок (он всегда точил им карандаши). Чиркнул по марлевым лентам, они опали. Валентин яростно размотал, скомкал бинты, швырнул их в рожу неподвижного Мухобоя. Бинты не долетели, распустились в воздухе. Мухобой не шевельнулся.   Валентин за плечи подвел Илюшку к порогу (плечи вздрагивали).   — Обувайся и беги скорее…   Илюшка торопливо застегнул сандалии. Потом не то всхлипнул, не то прошептал:   — До свидания…   — Беги… Да! Заскочи на поляну у заброшенной будки, скажи ребятам, что они свободны…   Илюшка тяжело, не похоже на себя, побежал через ромашки под лиловым грозовым небом. Сильно сверкнуло, и почти сразу ахнул гром. Валентин рывком обернулся к Мухобою. Тот улыбнулся. Улыбка на костистом, обтянутом сухой кожей лице была как прямая черная щель.   — Значит, вы, Валентин Валерьевич, сняли меня с должности?   — Уголовный преступник не может быть воспитателем. Вы бивали ребенка.   — «Избивали»! — вдруг взвгнул Мухобой. Истерично, по-бабьи. — Дурак! А как с ней управляться, с этой сворой? Ты пробовал?! — Он раскорячился, кожа на лице обмякла.   «Псих», — понял Валентин. Сказал брезгливо:   — Сам ты «свора». Кто таких гадов подпускает к детям?   — А ты… ты хоть знаешь, какие они… «дети»! Нынешние! Их только так и можно! В руках держать! Они же… каждый второй… Ты статистику читаешь?! Творческая личность, туда тебя…   — Давай, расскажи мне о детской проституции и наркомании, — уже почти спокойно отозвался Валентин. — О росте преступности и нравственной ущербности малолетних. А кто виноват? Не такая ли мразь и садисты, как ты?   — Нет! — снова взвгнул Мухобой. — Такие, как ты! Рисовальщик, а слепой! Думаешь, они такие, как на твоих картинках? Рисуешь большеглазых голубых мальчиков… Потому что сам голубой!   Валентин понял не сразу. Потом ожгло. Глазом прикинул расстояние — метра четыре. Мухобой вмиг среагировал — скакнул в позицию. Ребрами затвердевших ладоней стригуще махнул перед собой. Знакомо так. «Э, да ты «южанин»! Доброволец славных батальонов захвата! Ладно, это тебе не с бородатыми дехканами…» Валентин шагнул. Увидел встречный взмах, рванулся в сторону, ощущая, как под напором стремительного тела мнутся, сжимаются силовые линии пространства. Он знал, что сейчас перед Мухобоем на миг возникнет черный, обморочный провал вакуума. А потом…   Потом он без всяких приемов, наотмашь врезал оторопевшему Мухобою по сопатке — так, что красные ошметки ноздрей! Мухобой затылком разбил зеркало шкафа, съехал вперед ногами на пластиковый пол и… Такого Валентин вовсе не ждал! Мухобой крутнулся набок и, разрывая брючный карман, выхватил тупорылый револьвер.   — Брось, идиот!   Мигнул у ствола желтый огонек. Выстрел слился с новым ударом грозы. Валентин опять рывком в сторону смял пространство, пропустил пулю над плечом, в дверь. «Не зацепила бы кого…» Теперь носком башмака по вытянутой руке. По кисти, чтобы рука назад, а револьвер по дуге — вверх и вперед… Так!   Валентин поймал револьвер в воздухе, как взлетевшего голубя. Размахнулся ногой опять. Увидел кривую маску Мухобоя, окровавленный рот, задержал удар… Поставил предохранитель, затолкал оружие теплым стволом за пояс и вышел домика.   Сверкало и гремело очень часто, ветер прижимал траву, но дождя еще не было… 2   Незадолго до этого случая Валентин проводил директоршу «Аистенка» до автобуса и не спеша возвращался в лагерь.   От шоссе к лагерю вела проселочная дорога. Вдоль нее по колено в мелком березняке стояли столбы электролинии. Над проводами на фоне сиреневой тучи летел «пришелец». На сей раз это был дымно-оранжевый мохнатый шар величиной с большой арбуз.   У верхушки столба шар присел на провод, выпустил сну два отростка, поболтал ими, как ножками. Из пустоты возник другой шар — поменьше, мутно-желтый. Пристроился к первому, и похоже, что они пошептались. Потом желтый вытянулся в стрелу и бесшумно ушел в тучу. А оранжевый тяжело упал в кусты, в них зашуршало, будто убегал заяц.   Валентин понаблюдал за шарами с интересом, но без удивления. Такие фокусы в здешних местах уже давно не казались диковинкой. Было бы гораздо большим чудом баночное пиво в торговых автоматах у автобусной остановки. Или хотя бы разливное, черт возьми! Но на такое аномальное явление не были способны ни торговая сеть, ни иноземные цивилации. А ведь Валентин вопреки всякой логике надеялся. Потому-то (а вовсе не рыцарских побуждений) отправился провожать директоршу, бывшую свою одноклассницу Марину.   Помахав укатившему автобусу, Валентин сумрачно обозрел пустые автоматы и теперь возвращался в некоторой меланхолии. У решетчатой арки с вывеской он ядовито подумал об идиотах, давших лагерю такое название. Сроду не водилось в этих местах никаких аистов… Вернее, был один — слегка погнутый жестяной аистенок торчал над аркой высоко и сиротливо. Сейчас он почти сливался с грозовым небом, хотя на самом деле был выкрашен яркой синькой. Возможно, он символировал синюю птицу счастья, ибо до недавнего времени было вестно каждому, что дети Восточной Федерации — самые счастливые в мире.   Вечерняя гроза плотно обложила окрестности и теперь наваливалась на лагерь. Пока еще без всякого проблеска и звука. Лагерь притих и казался пустым, даже дежурного у ворот не было. Лишь разнузданно и злорадно звенели в душной глухоте осатаневшие комары. Валентин отмахивался от этих крупных (наверно, тоже аномальных) кровососов туристской курткой. Махать было неудобно — во внутреннем кармане куртки тяжело болталась медная складная труба: Валентин теперь не решался оставлять ее и всюду таскал с собой…   К «взрослому» поселку, где стояли домики для сотрудников лагеря и гостей, вели два пути. Один — по песчаной аллее, мимо бассейна-лягушатника, спортивных площадок и павильона с игровыми автоматами (обычно закрытого). Второй — по тропинке мимо кухни и потом через пустыри. Он был короче, но тропинка петляла среди груд кирпичного щебня, всяких буераков и зарослей-колючек.     Валентин шагнул было на аллею. Но тут же он заметил, что шагах в двадцати, на качелях у края площадки, одиноко сидит съеженная личность по кличке Сопливик.   …Это был пацаненок лет десяти, никем не любимый и отовсюду прогоняемый. Вечно насупленный, немытый, с липкими косичками нестриженых грязно-угольных волос и с болячками на коленках и подбородке, которые он любил расковыривать. И с постоянной сыростью под носом. Эту сырость Сопливик убирал манжетами длинных рукавов рубашки, отчего они навсегда приобрели клеенчатую плотность и блеск. Сама же рубашка (всегда одна и та же) давно потеряла свою первоначальную расцветку и напоминала пыльный затоптанный лопух. Сопливик почему-то обязательно глухо застегивал ее у ворота, но на животе пуговиц не было, и отвислый подол свободно болтался вокруг тощих, комарами жаленных бедер.   Но, наверно, Сопливика не любили не только за неумытость, а еще и за повадки. Он всегда был боязливо ощетиненным, имел привычку тихо возникать где не надо и незаметно подсаживаться к разным компаниям. Заняты люди разговором или игрой, оглянулись — нате вам! Сопливик пристроился в трех шагах, колупает коросту и слушает, приоткрыв замусоленный рот. Нет, он никогда ни на кого не ябедничал, никому не мешал, но все равно даже самые младшие мальчишки и девчонки кричали:   — Чего приперся опять, Сопливик! Вытри нос и чеши отсюда!   Однажды у костра Валентин, желая справедливости для всех, придвинул Сопливика к себе, провел по его макушке ладонью. Тот сперва опасливо затвердел, потом притиснулся к Валентину, взялся за его куртку и просидел так весь вечер. От него пахло кухонными отходами и болотной травой.     Потом, при встречах, Сопливик смотрел на Валентина с выжидательной полуулыбкой. Иногда он попадался на пути нарочно. И Валентин, преодолев невольное раздражение, улыбался Сопливику и опять гладил ему макушку. Но, если была возможность, старался лишний раз не встречаться. Конечно, это было нехорошо: разве ребенок виноват? И Валентин убеждал себя, что дело не в брезгливости, а в той вине, которую он ощущает перед этим интернатским заморышем. Чем он мог помочь Сопливику, как спасти от неприкаянности?..   Сопливик далека углядел Валентина и выжидательно привстал на доске качелей. Но Валентин сделал вид, что не заметил мальчишку. И с наигранной рассеянностью свернул вправо, на тропинку. А себе сказал в оправдание: «До нежностей ли тут! Успеть бы до ливня под крышу…»   Тропинка петляла среди поросших лопухами бугров и кочек, в бурьяне и белоцвете. Кое-где валялись в сорняках побитые гипсовые барабанщики и горнисты. Марина говорила, что весной они были объявлены «атрибутами устаревшей казенной символики» и начальство велело убрать их с постаментов. Было грустно и страшновато видеть закаменевших ребятишек — опрокинутых, но с непоколебимым упорством продолжавших держать на готовку барабанные палочки и прижимать к губам треснувшие гипсовые фанфары. Некоторые статуи лежали навзничь и пыльно-белыми лицами смотрели в небо. Это напоминало Саида-Хар, и потому Валентин не любил ходить здесь… Утешало одно: самого маленького и «пуще всех похожего на правдашнего» горниста ребята то и дело уволакивали со свалки и ставили на прежний постамент перед лагерным «штабом». При этом называли его Данькой и Данилкой, украшали венками ромашек и матросским воротником бумаги… Начальство делало вид, что недовольно, а на самом деле смотрело на игру с Данькой сквозь пальцы. И даже на то, что «секретная операция» проводится среди бела дня, в тихий час. Возвращенный в ребячий мир и обласканный, Данька стоял на своем прежнем посту для отбоя. А в сумерках добродушный и успевший уже «клюкнуть» сторож Сергеич, вздыхая, волок беднягу обратно в лопухи…   Кстати, трубу Данька держал не у губ, а уперев раструбом в бедро. Голова у него была повернута по-живому, а гипсовые губы улыбались. Теперь с этой улыбкой он и глянул на Валентина сквозь бурьянные стебли. Острая коленка у Даньки была забинтована капроновой девчоночьей лентой.   «Заботятся, — подумал Валентин. — Скоро небось опять притащат и поставят. В честь конца смены». Смена заканчивалась через четыре дня…   Тропинка уходила в могучие, выше головы, репейные заросли. Из-за них слышались хлесткие, как выстрелы пистонного пистолета, хлопки. Валентин храбро нырнул в пыльные, с паутиной джунгли, с ходу преодолел их и оказался на лужайке с покосившейся дощатой будкой. К будке был прибит вертикальный шест, на нем повис флаг мешковины. А под флагом, выстроившись неровной шеренгой, пританцовывали и лупили себя ладонями по ногам, по плечам, по шее и щекам четверо мальчишек.   Валентин знал их всех. Старший, лет тринадцати, был Шамиль Хакимов — молчаливый, всегда будто сердитый. Белобрысый он и светлоглазый, но с «восточными» нотками в голосе и порывистыми движениями джигита. Двое других, чуть поменьше, — Ромка Травников по прозвищу Кудрявость Номер Один и рыхлый простодушный Саня Крендель. А среди них — малыш лет семи Гошка Петушков. (Гошка Понарошку звали его за привычку спрашивать про разные вещи и дела: «Это понарошку или по правде?» Гошка не обижался, он был добрый и веселый.)   Увидев Валентина, все четверо подхватили травы метлы на длинных черенках, вскинули их на плечи, как алебарды, и встали навытяжку. Но сразу же опять расслабились, вновь запританцовывали. Крендель сказал запоздало:   — Не боись, парни, это Валентин Валерьич…   — Вы чего тут? — удивился Валентин.   Кудрявость Номер Один, огнувшись, ухлопал полдюжины кровососов на ноге, потом столько же на шее. И объяснил:   — Как чего… Видите, флаг караулим.   — Игра, что ли, такая?   — Ага, игра! — бросил Шамиль. — Доигрались, вот Мухобой и поставил… — И огрел себя ладонью сразу по двум плечам. Он один всех был в длинных штанах, зато майка без рукавов. Остальные-то хоть в рубашках. На Гошке Понарошку клетчато-зеленая рубашка была просторная, с обшлагами ниже пальцев и подолом до колен. Валентин сообразил, что это Шамиль отдал малышу свою. Гошка подскочил, оглянулся и присел на корточки, укрыв подолом ноги до пяток…   — Мухобой? Это у него что, метод воспитания такой, что ли? — сообразил наконец Валентин.   — Ну да… — выдавил сквозь зубы Крендель (хлоп-хлоп себя по ушам). — Если кто виноват, он сюда…     — «Караул у флага, стоять смирно!» — объяснил Кудрявость и прибил злодея на стриженной под машинку макушке.   «Гад какой!» — подумал Валентин о Мухобое. И сказал:   — Вас же эти звери летучие совсем сожрут! — Он огрел себя по щеке.   — На то и расчет, — резко отозвался Шамиль. — Чтобы знали в другой раз…   — Что знали? За что он вас так?   — А потому что на поляну ходили! — звонко сказал Гошка. И замахал руками над головой.   — На ту самую, что ли?   — Ну… — буркнул Шамиль.   Про поляну, где опускаются громадные сверкающие шары, шептались постоянно. Если верить всем рассказам, то видел их каждый второй. И пришельцев, которые выходят шаров и бродят по окрестностям, видели. Они — трехметровые, с головами, похожими на ведра, выпуклыми стеклянными глазами и яркими фонарями на груди. Кто попадал в луч такого фонаря, обмирал и потом ничего не помнил.   Говорили и о том, что пришельцы иногда в сумерках заходят в лагерь, качаются на качелях и шарят на кухне. Наверно, хотят пополнить свои продуктовые припасы. А однажды двое зашли в сторожку к Сергеичу и знаками выпросили пачку махорки. Сам Сергеич не подтверждал, но и не отрицал этого случая, только многозначительно усмехался. Впрочем, после заката Сергеичу, уже принявшему «вечернюю дозу», вполне могли привидеться какие угодно пришельцы.   Рассказывали еще и такое, будто Алене Матюхиной и ее сестренке Насте два инопланетянина повстречались днем, на пустыре, где свалка скульптур. Только это были не великаны, а безносые карлики в ярко-зеленых скафандрах и прозрачных шлемах. Алена и Настюшка почему-то ничуть не испугались, а пришельцы показали им большую книгу с непонятными звездными картами и разноцветными буквами, которые шевелились и звенели…   Конечно, это был обычный «детсколагерный» фольклор. Когда Валентин в школьные годы попал однажды в такой же лагерь, там рассказывали про привидения, мертвецов и «черные ножницы в желтом чемоданчике». А сейчас — вот, на уровне современности. И немудрено, раз в газетах то и дело сообщения о полетах и посадках всяких этих непонятных штук. А здесь, вокруг лагеря, к тому же и в самом деле всякие аномалии. Разные светящиеся шары то и дело шастают над окрестностями и почти каждую ночь висят в небе, распуская огненные хвосты. В телеворах — всякие помехи, и часто возникают на экранах непонятные фигуры. А стрелки компасов беспомощно и вразнобой тычутся во все стороны.   Разговоров и слухов было множество, и Валентин однажды с несколькими мальчишками ходил даже на поиски «посадочной площадки». Но ничего не нашли.   Начальство такие экспедиции запрещало, а слухи старалось пресекать. Марина жаловалась: «Такое место проклятое…»   И в самом деле, хватило же ума у профсоюзных деятелей поставить лагерь среди редких перелесков, на краю болотной пустоши! Когда-то здесь был испытательный полигон военной части. Что там они испытывали и какую технику оставили в глубине болот, никто не знал. Может, все эти огненные и летучие штучки и фокусы — последствия секретных опытов?..   — Значит, вы площадку искали, а Мухобой вас застукал? — сочувственно спросил Валентин.   — Мы ее не искали, — сердито отозвался Шамиль. — Зачем искать, если знаешь? Дорога прямая…   — Мы ее лучше всех чуем, особенно вот он. — Кудрявость Номер Один кивнул на Гошку. — Поэтому нас пятерых ребята и выбрали.   — Пятый-то кто?   — А Илюшка! — звонко отозвался Гошка. — Только его Мухобой почему-то не поставил с нами.   — Наверно, потому, что он сам про всех про нас проболтался Мухобою, — обиженно пробубнил Крендель, продолжая хлопать себя по всем местам.   — Илюшка-то?! — умился Гошка. — Ты это понарошку или по правде?   А Шамиль сказал не зло, но убежденно:   — Дурак ты, Крендель.   Кудрявость опасливо предположил:   — Наверно, он Илюшку-то это… отдельно…   — Что отдельно?   — Воспитывает, — серьезно вздохнул Гошка.   Ребята уже не стояли шеренгой, а, побросав метлы, пританцовывали вокруг Валентина.   — Ладно, шпарьте по дачам. А Мухобою… я ему скажу.   — Не… — отозвался Крендель. — Тогда еще хуже будет.   — Ничего не будет! Я с ним поговорю!   — Вы ведь не начальник, а гость, — рассудительно заметил Гошка.   А Шамиль сумрачно предложил:   — Вы лучше сходите к нему и попросите, чтобы он нас отпустил… Я-то и так бы ушел, я его не боюсь. Но он на других потом отыграется…   — Но сейчас же дождь будет!   — А мы тогда в будку! — Кудрявость Номер Один нетерпеливо подпрыгнул. — Скорей бы! Под дождем никто за нами следить не будет. И комары пропадут…   — А сейчас-то кто за вами следит?!   — У Мухобоя везде глаза, — хмуро сказал Шамиль.   Валентин достал кармана куртки трубу, сунул в брючный карман. Ветровку накинул на Шамиля.     — Ждите, я скоро… 3   Мухобой был заместителем Марины. По воспитательной части. Вообще-то воспитанием должны были заниматься отрядные инструкторы, но это все — девчонки с младших курсов педагогического лицея. Даже малыши их не очень слушались, а старшие вообще в грош не ставили. А Леонтий Климович Фокин, по прозвищу Мухобой, был опорой режима и дисциплины.   Прозвище он получил за беспощадную борьбу с «разносчиками кишечной инфекции». По лагерю Леонтий Климович всегда ходил с тяжелой сапожной подошвой, прибитой к длинной рукоятке. Этой хлопалкой он и припечатывал к стенке любую замеченную муху. Каждый удачный удар доставлял ему видимое удовольствие. Воспитатель не то чтобы улыбался, но как-то светлел лицом и с подчеркнутой аккуратностью вытирал подошву белым платочком…   Леонтий Климович никогда не повышал голоса, он был интеллигентный. Всегда в белоснежной сорочке, сухой, гибкий, с тонкой чертой безгубого рта. Узкое лицо кожа обтягивала так, что казалось, кости черепа могут проткнуть ее нутри. Косой лоб покато переходил в линию носа, а под бровями дрожали полупрозрачные птичьи веки… Боялись Мухобоя все. И крепко боялись. Валентин однажды сказал Марине:   — Да что это такое? Они съеживаются при нем! Лупит он их, что ли?   Рыхлая добродушная Марина всполошилась:   — Что ты! Он мне сто раз говорил: «Клянусь, Марина Юрьевна, я никого детей никогда пальцем не тронул!..» А что строгий, так без этого разве можно? С такой-то оравой…   Не столь уж велика была «орава» — по сравнению с другими лагерями. Сотни полторы ребятишек жило в «Аистенке». Правда, больше половины интернатские, а они «сам, Валечка, знаешь какие…».     Валентин сердито усмехнулся:   — Вечно вы, педагогические дамы, себе сложности пальца высасываете. Обращались бы с пацанами по-человечески, а то «не смей», «нельзя», «распорядок»…   — Ох, Рыжик, да какая же я педагогическая дама? Девять месяцев на заводе, в профсоюзе, и только на лето начальница лагеря…       Десять дней назад Валентин встретил Марину в очереди за исландскими бананами, которые продавали на углу Конногвардейской и Новорыночной.   — Рыжик! — обрадовалась она. — Волынов, Валька!   — Манишкина! Вай, какая ты стала… представительная!   До той встречи они не виделись лет семь. В прошлый раз Марина была еще стройна и моложава. В классе она вообще ходила королевой. Звали ее Марина Мнишек — за соответствующую внешность. А теперь располневшая тетка.   — Жнь-то идет. Не к молодости, — не обиделась Марина. — А ты, Рыжик, все такой же… Только кудри не такие бронзовые. Малость полиняли…   — Полиняешь тут…   — А у тебя-то чем не жнь? Знаменитость! У моих девчонок все книжки с твоими картинками есть!     Чтобы увести разговор от «знаменитостей», он спросил:   — Двое у тебя? Или еще прибавилось?   — Куда еще-то! С этими не знаешь как… Муж вечно в разъездах… А ты? Обзавелся семейством?   — Н-не совсем, — промямлил он. — Все как-то… так…   Она обрадовалась:   — Значит, ты свободный человек?!   — В каком смысле? — слегка испугался он.   — В таком, что не связан женой-детьми, дома тебя никто не держит! А?   — Работа держит, — уклончиво сказал он.   — Ну, что работа! Она всю жнь… Слушай, Рыжик, приезжай к нам в лагерь, а? Перед ребятами выступишь, как раз про свою работу расскажешь, про книжки и мультфильмы!.. Приезжай! Хоть на денек! Знаешь, как ребятишки запляшут от радости! Сам художник Волынов приехал!   — Сроду они о таком не слыхали…   — Да ты что! «Сказку про желтую акулу» все смотрели! А на афише-то крупными буквами, кто главный художник!   …Он согласился тогда удивительно быстро. Наверно, потому, что сам искал перемен в обстановке.     В лагере и правда было хорошо. Валентин рассказывал ребятам, как делает иллюстрации к сказкам и приключенческим книжкам, как придумывает героев для мультфильмов. Рисовал на память мальчишкам и девчонкам их портреты — стремительными карандашными штрихами. (Выстраивалась очередь, и зрители восторженно вопили: «Ой, Васька, ты здесь похожее, чем на самом деле!») Он расписал под сказочное звездное небо потолок в круглой беседке, а потом загрунтовал большой фанерный щит (на котором Верный Продолжатель прывал отдать на что-то там все силы) и лихо образил на нем разноцветных героев сказки «Планета десяти чудес»…   Кроме того, Валентин, увлекшись от души, органовал в младшей группе рыцарский турнир — с разрисованными щитами, картонными латами и копьями тугих бумажных трубок…   Под конец недели он, правда, малость выдохся и засобирался домой. Но Марина уговорила остаться до конца смены.   — Знаешь, Рыжик, с тобой… ну, спокойнее как-то…   Мухобой в забавы художника Волынова с ребятами не вмешивался. Словно подчеркивал, что доверяет. И на вечерних посиделках в домике Марины, где собирались меланхоличный музыкант Кирилл, девицы-инструкторши и прочее взрослое население «Аистенка», он вел себя дружелюбно, хотя и сдержанно…   Короче говоря, по ребячьим делам художник Волынов и воспитатель Фокин до сих пор не сталкивались. И теперь Валентин шел к Мухобою с предчувствием небежного и злого разговора, с тяжкой неловкостью гостя, который вынужден устроить скандал в доме хозяина. Тем более, что Мухобой был нынче действительно главный хозяин в «Аистенке». Марину профсоюзное начальство зачем-то срочно вызвало в город…   А может, скрутить себя и попробовать по-хорошему? «Слушай, Климыч, отпусти ты мальчишек-то, их комары и так уже пообглодали. Да и гроза скоро…»   Размышляя об этом, Валентин спешно шагал напрямик через частый березняк, отделявший лагерные дачки от «взрослого» поселка. Здесь было совсем сумрачно, и в этой полумгле Валентин впереди себя заметил среди веток шевеление. Кто-то небольшой, осторожный, словно не шел, а крался к домикам.   Сначала Валентин решил — Сопливик. Есть у него такая привычка. Но тут же заметил светлую круглую макушку и красную с белым воротником футболку.   Илюшка Митников! А с чего это он здесь?   Что-то неприятно царапнуло душу. Какой-то намек на подозрение. Валентин придержал шаги. Тихо пошел следом. И скоро следом за Илюшкой вышел рощицы. Здесь, у опушки, росла кривая толстая береза с крутым гибом ствола на уровне Валентиновых плеч. Он остановился за стволом. Илюшка шел уже по открытому месту, по клеверу и ромашкам. Видимо, к домику Мухобоя, где светилось широкое, без шторок окно. Шел неуверенно, с оглядками, словно это не Илюшка, а кто-то боязливый, чего-то стыдящийся и виноватый.   «Может, и правда он стукач у Мухобоя?» — тоскливо подумал Валентин. И тут же все возмутилось в нем голосом Гошки: «Илюшка-то?! Ты это понарошку или по правде?!» 4   Илюшка Митников был того же возраста, что и Сопливик. Но только этим они и походили друг на друга. Илюшку в «Аистенке» любили. Принимали во всякую компанию — и к младшим, и к старшим. Причем старшие не сюсюкали с ним, как с маленьким любимцем, а держались на равных.   Илюшка был смелый и ловкий — на лагерной спартакиаде бегал и прыгал быстрее и дальше всех своих сверстников.   Он был щедрый: что ни попросят — все готов подарить.   Он был славный — каждому хотелось улыбнуться ему в ответ. Казалось, в уголках светло-карих Илюшкиных глаз прячутся и порой весело выскакивают ласковые лучики. Илюшка жил в состоянии ровного нешумного веселья и спокойного счастья. И эту радость жни он лучал на всех, кто рядом…   Но сейчас он шел к домику Мухобоя будто побитый. Лица его Валентин, конечно, не видел, но чувствовал: что-то не так… Потом он вспомнил про трубу, выдернул ее кармана, раздвинул. Чтобы не тряслась, положил на сгиб березового ствола. Пригнулся, приблил глаз к окуляру. Поискал объективом Илюшку. Но сперва попалось в поле зрения окно Мухобоя.   От домика до березы было с полсотни метров. Труба — двенадцатикратная. И окно оказалось будто в пяти шагах, даже не влезло целиком в круг объектива. В комнате светил матовый плафон. Мухобой был дома. Он развлекался. Стоял боком к окну, перед зеркалом платяного шкафа, и ловко, по-жонглерски крутил в пальцах, подбрасывал и ловил свою любимую хлопалку.   Что-то услыхав, Мухобой обернулся, бросил хлопалку на кровать. Шагнул к двери. Валентин шевельнул трубой. Илюшка с головой ниже плеч топтался у входа снаружи. Дверь открылась. Он постоял секунды две и шагнул.   Теперь Валентин видел Илюшку и Мухобоя опять через окно. Совсем блко. Мухобой сложил руки на груди и что-то сказал. Илюшка присел, суетливо расстегнул сандалии, оставил их у порога. Мухобой посторонился, Илюшка в носочках вышел на середину комнаты, под яркий свет. И встал съеженно, сдвинул коленки, дергал и мял края белых лавсановых шортиков с пришитой на боку аппликацией — головой индейского вождя. Валентину четко была видна эта тряпичная картинка: разноцветные перья индейского убора и бесстрастное коричневое лицо. Таким же бесстрастным, тонкогубым было лицо Мухобоя. Он придвинул Илюшке тяжелый деревянный табурет. Илюшка сел, стиснул себе локти растопыренными пальцами. Голову так и не поднял.   В руках у Мухобоя появились ножницы. «Что он, стричь мальчишку собирается, что ли?» — с неприятным ожиданием подумал Валентин. Волосы у Илюшки были длинные, закрывали уши, но стрижка аккуратная, ножниц не просила… А Мухобой теперь зачем-то разматывал длинный бинт. Отрезал две метровые марлевые ленты, бросил ножницы на кровать и шагнул к Илюшке. Присел на корточки у табурета. Нижний край окна и спина Мухобоя мешали видеть, что он там делает. Но ощущение чего-то нехорошего шевельнулось у Валентина, как холодная змейка за пазухой.   Мухобой встал. Придвинул к Илюшке пластиковый столик, сказал что-то. Илюшка медленно вытянул руки, положил их на столик вверх ладонями. Мухобой опять что-то пронес. Илюшка (все так же, с поникшей головой) дергаными движениями закатал выше локтей рукава футболки и вытянул руки опять. Мухобой взял с кровати подошву с рукоятью, сделал ящный полуоборот и с размаха, с оттяжкой ударил Илюшку по рукам…   Полсотни метров — это шесть яростных секунд. Потом — дверь. Плечом ее! Еще!   — Ты что делаешь с ребенком, падаль такая!! ЗЛОЕ КОЛДОВСТВО ИЕРОНИМА БОСХА 1   Револьвер оказался незнакомой фирмы «Бергман», калибр девять миллиметров. Ствол короткий, а барабан большой, «пузатый». Таскать такую пушку за поясом не очень-то удобно, зато рукоятка точно по ладони.   Запершись, Валентин рассмотрел трофей как следует. В барабане семь гнезд, в каждом — тупоносый патрон, и лишь в одном гнезде пустая гильза с кислым пороховым запахом. Жаль, что пуля ушла в «молоко» — не найдешь, не докажешь… А впрочем, наплевать. И так все ясно, никуда этот шик не денется…   Всерьез ведь стрелял бандюга! Не для испуга, а в упор… На что рассчитывал? Уверен, что кто-то защитит от тюрьмы? Или не думал уже, психанул так, что долой тормоза? А может, рецидивист, профессионал, и теперь чешет прочь от лагеря — менять жилье, обличье и паспорт? Ну и черт с ним тогда…   Интересно, что Валентин был вполне спокоен. Конечно, придется сообщать куда надо, давать показания. Зато правильно врезал этому подонку. И главное, защитил мальчишку… Но конечно, лучше не тянуть, позвонить в ближайший пункт охраны порядка, пока Мухобой не смылся далеко. Хорошо, что здесь все под рукой, даже телефон с прямым выходом на город…   Валентин сунул «бергман» под подушку. Снял трубку. Однако сигнала не было, слышался лишь треск и шум помех. Ч-черт! Как всегда, отключили -за грозы… Валентин глянул в окно. В этот миг наконец грянул отвесный ливень, задымился белой водяной пылью…   «Ну и леший с ним со всем, — устало, без всякого волнения подумал Валентин. — Все равно теперь ничего не сделаешь. А завтра приедет Марина, ей все скажу, пусть заявляет…»   Валентин лег навзничь на широкую, приятно пружинящую кровать. Дал усталости сладко разбежаться по жилам. За день он крепко намотался, натопался, да еще этот случай… Ливень ревел ровно и упруго, словно давал понять, что будет он долгим, неслабеющим. Вспышки за водяной стеной стали бледнее, а треск и раскаты глуше. Пластиковый домик подрагивал и гудел под струями, как пустая канистра. Под этот гул мысли Валентина побежали рассеянно и лениво.   Без всякой тревоги думал он, как теперь ведет себя Мухобой. Сидит в таком же домике в сотне шагов отсюда и вытирает окровавленную рожу? Мечется, не зная, что делать? Или бежит под ливнем к шоссе, чтобы прыгнуть в автобус?.. Наплевать… Больше беспокоило другое: удалось ли спастись от ливня Илюшке и тем четверым на поляне?   А почему это Мухобой выбрал для расправы именно Илюшку?   И почему Илюшка так покорно, сам, шел к Мухобою?   Откуда вообще в людях это ощущение небежности, эта начальная готовность подчиниться чужой безжалостной воле?   Валентин думал про такое много раз. Впервые — еще в детстве… В ту пору бывало, что, оставшись дома один, он с замиранием вытаскивал шкафа тяжелый альбом с картинами Иеронима Босха. Этот голландец, живший полтысячи лет назад, рисовал ярко, подробно, на одном полотне он ухитрялся уместить множество сюжетов. Маленький Валька уже тогда был влюблен в мультипликацию, делал на бумажных лентах собственные «мультяшки», и ему казалось, что картины Босха — тоже рисованные фильмы, только замершие.   А может, и не замершие! Если долго смотреть, то начинало чудиться, что там есть движение.   Но, кроме пестроты и сказочности, был в этих «фильмах» страх. Тот, который сильнее сознания. Как в снах с кошмарами, когда к тебе тянутся нечеловечьи руки, а ты не можешь убежать. Картины и отталкивали, и притягивали. Валька подолгу разглядывал их со смесью боязни и любопытства. И стеснялся этого любопытства, словно в нем было что-то недозволенное.   На фоне средневековых пейзажей с горящими замками и провалами бездны творили свой суд над людьми страшилища. Жирные громадные рыбы, птицы с человечьими ногами, демоны, карлики в рыцарских латах, гигантские крысы и свиньи и вообще непонятные создания деловито мучили тех, кто попал в ад. Все это происходило среди нагромождения нелепых предметов: громадных кувшинов со звериными лапами, каких-то конструкций, великанских отрубленных ушей и музыкальных инструментов, прошивающих своими струнами несчастных голых грешников. Словно вертелась чудовищная, ночных ужасов составленная машина.   И самое жуткое было в том, что люди покорно (чуть ли не охотно!) подчинялись этому кошмару. В их лицах и телах не было ни сопротивления, ни протеста. Они послушно совали головы в пасти и клювы чудовищ, ложились под гигантские зазубренные ножи, покорно страдали в каких-то прозрачных пузырях, давали протыкать себя мечами и стрелами и не упирались, когда самодовольные зверюги и демоны водили их за руку вокруг адски воющей исполинской красной волынки. В общем, люди мучились так же деловито, как хозяева преисподней их мучили. Словно они осознали свою необходимую роль подшипников и шестеренок в механме массовых страданий…   Тетка наконец заметила Валькин чрезмерный интерес к Босху и спрятала книгу. Но вопрос уже засел в нем: почему люди не сопротивляются, когда еще можно отбиваться, спорить, драться? Что за микроб мученичества расслабляет человека, чтобы тот добровольно отдался палачу?..   Босх в голове у Вальки тогда был смешан с книгой про Уленшпигеля, где тоже много страхов и страданий. Особенно в истории с рыбником-оборотнем, который хватал свои жертвы громадной механической челюстью. Снилось иногда, что рыбник — бледный, длиннорукий, со зловеще-ласковой улыбкой — возникает в углу ночной комнаты и бесцветными глазами неумолимо находит его, Вальку, замершего под одеялом. Рук у рыбника не две, а три. В двух он держит рычаги челюсти (звяк-щелк, звяк-щелк), а третьей, с длинными белыми пальцами, манит Вальку к себе. И он… вместо того, чтобы заорать, позвать тетку, бросить в злодея настольной лампой или выхватить -под подушки рогатку, которую подарил Сашка, сдвигает одеяло и молча встает. Босой, полуголый, послушный, завороженно движется навстречу стальному щелканью. Обмирает, зная, что сейчас воткнутся в него граненые, длиной с минец клыки, но идет, увязая в покорности, как в сладковатой теплой жиже…   Но это же во сне! А на самом деле не было в нем покорности! Тихий был, да и драться не любил. Но и подчиняться не любил, не терпел унижения. Однажды учитель фкультуры хотел заставить его бежать одного пять кругов по спортзалу — за то, что Валька не смог подтянуться на турнике нужное число раз, — так ох и тарарам же тогда был! На всю школу!   А дома Валька вообще не знал никаких «воспитательных мер», обычных для мальчишек. Мать умерла, когда было ему четыре года, отец сплавил его на воспитание тетке, а сам «исчез с горонта». Тетка была суха, деловита, лишний раз не приласкает, но зато и пальцем не трогала. Впрочем, он и повода почти никогда не давал. Спокойный был ребенок, примерный ученик художественной школы. Не знал тогда ни единого, самого простенького приема восточного единоборства. Но впрочем, был уверен, что в случае крайней необходимости постоять за себя сумеет.   «Но ведь не постоял же однажды, в решительный момент, — безжалостно говорил он себе потом. — Дрогнул, поддался…»   И тут же вскидывался на себя: «Да! Но это была не покорность! Был расчет! Пусть я юлил, но все равно сопротивлялся! Как умел…»   А еще он думал, что до недавнего времени вся страна была как «Ад» Иеронима Босха, где чудовища пожирали, перемалывали и сжигали беспомощных людей. Но у этой беспомощности было множество причин, дело не во врожденной покорности. Она вколачивалась пулями и страхом… А может быть, сейчас, у нынешних мальчишек, она стала уже наследственной?   Ну почему эти четверо боязливо топтались под мешочным флагом и не смели возмутиться? Что сделал бы им Мухобой, если бы они подняли крик, рассказали бы о его девательствах?   А Илюшка! Сам пришел, дал привязать, закатал рукава… Смелый, веселый Илюшка Митников, а не какой-нибудь там затюканный Сопливик…   …Крепко застучали в дверь. Стук ворвался в громкий, но уже монотонный гул дождя, в мысли Валентина.   Мухобой? Неужели, кретин такой, пришел выяснять отношения?.. Не исключено. Может, решил вернуть оружие…   Валентин вскочил. Дернул на двери задвижку и прыгнул в сторону, прижался к стене.   Через порог шагнул Сопливик. С него текло.   — Вот те на! — сказал Валентин. И подумал: «Легок на помине».   Сопливик проговорил, вздрагивая:   — Вы там трубу оставили. Я принес… Вот… 2   В самом деле! Как он мог забыть о трубе? Тогда, кинувшись к домику, он уронил ее у березы и больше не вспомнил. Да, значит, в нервах все-таки сбой… Ведь совсем недавно -за этой же трубы, когда ее стащили с подоконника, он прямо велся. Чуть не плакал перед Мариной:   — Это же реликвия! Ей больше ста лет! Она от прадеда моего, адмирала Волынова, осталась! Я с этой вещью с детства не расставался!..   Марина, а следом за ней девицы-инструкторши подняли во всех группах большой шум, грозили, уговаривали. Никто, конечно, не прнался, но на следующее утро труба опять оказалась на подоконнике. Ужасно жаль только, что на объективе уже не было медного венчика с узором листьев и мелкими буквами на внутренней стороне: «Адмиралъ М.П. Волыновъ». Видно, свинтили на память, паразиты. Они ведь всякие, нынешние детки-то…   Но все это лишь мелькнуло в голове у Валентина, пока он быстро двигался: запер дверь, бросил на постель трубу, ухватил Сопливика за локти и вынес на середину комнаты, под яркий плафон.   — Ты же дрожишь, чучело! Весь пропитался, даже в желудке дождь булькает!   — Не-а… Это не дождь, — отозвался Сопливик.   Валентин метнулся в душевую кабину. Все-таки чудесная штука эти дачные домики швейцарской фирмы! Не поскупился профсоюз! Тут и телефон, и кондиционер, и душ с маленькой квадратной ванной, и комбайн для стирки, сушки и глаженья белья! Живи и радуйся… Валентин покрутил краны, пустил очень теплую упругую воду. Душ загудел, как эхо ливня.   Валентин вернулся к Сопливику — тот растерянно стоял посреди натекшей с него лужи.   — Ну-ка, скидывай все…   — Да не… — Сопливик съежился то ли от смущения, то ли от зябкой судороги.   — Чудо ты непутевое… — Валентин присел, сдернул с него раскисшие сандалии-плетенки, стянул и шлепнул на линолеум одежонку. Сопливик не противился, только попискивал, как мышонок. Голый и несчастный, он оказался в серых подтеках, будто выбрался болота. Валентин ухватил его за ребристые бока, вдвинул в кабинку под тугие струи. Сопливик взвгнул, затрепыхался.   — Что? Горячо?   — Ага! Ай…   — Так надо, чтобы простуда не прилипла. Сейчас притерпишься.   — Ой… Ага…   — Что «ага»?   — Это… притерпливаюсь. Хорошо…   Он заулыбался. И, не стесняясь уже, затанцевал под теплым, совсем не похожим на уличный ливень дождем. Вскинул над собой руки. Глаза его блестели сквозь искрящуюся сетку струй. А по телу бежали мутные ручейки.   — До чего же ты перемазанный! — не сдержался Валентин. — Ни разу тут в баню не ходил, что ли?     Сопливик перестал танцевать и улыбаться. Съеженно обнял себя за плечи. Валентин разобрал за шумом воды:   — А там не помоешься…   — Почему?   — Потому что не дают… Пристают по-всякому и дразнятся. «Иди, — говорят, — все равно тебе не отмыться»…   — Свинство какое!   — Ага… Или одежду спрячут, и ходи как хочешь…   — Ох ты, мученик… Мыло на полочке, мочалка на крючке, отскребайся. А я стиркой займусь.   Прачечный комбайн был рядом с душевой. Отличная машина, сплошная автоматика. Система включилась, когда Валентин поднял крышку бака. На экранчике зажглось: «Не забудьте вынуть все карманов загружаемой в емкость одежды». Сервис!   В нагрудном кармане липкой и тяжелой рубашонки лежал значок со смеющимся солнышком и словами: «Пусть всегда буду я!» Без булавки. На трикотажных, похожих на тряпицу, которой мыли пол, шортиках тоже оказался карман. В нем нашелся пластмассовый жетон для игровых автоматов. Такие жетоны выдавались за хорошие поступки и образцовое поведение. Значит, Сопливик или выпросил его, или нашел, или, скорее всего, стащил… Потом под ноготь Валентину попалась твердая крошка. Похоже, что кусочек карандашного грифеля. Валентин поднес палец к свету. Под ногтем сидел малюсенький медный стерженек с резьбой.   Винтик! От кольца?   Валентин взял трубу. Там, где недавно было кольцо с узором, на не потускневшей еще меди чернели два отверстия для крепких болтиков. Валентин примерил тот, что нашел. Подходит… Открыл ножик и кончиком отточенного лезвия, как отверткой, завернул винт-малютку. Тот послушно вошел в резьбу, остался только шпенек — по толщине пропавшего венчика. Вот так. Вот вам и Сопливик… Господи, а что от него ждать?   Валентин поглядел на пластмассовую дверь кабинки. За ней — шум воды и возня. И кажется, довольное хихиканье.   «Ладно, потом разберемся», — сказал себе Валентин. И пошвырял в машину одежду Сопливика. Агрегат плотоядно заурчал. Валентин опять обернулся к дверце.   — Сам отскоблишься или помочь?   — Не… Я сам! — откликнулся Сопливик сквозь журчание и плескание. — Только мыло в глаза…   — Ну, уж потерпи!   — Ага, я терплю…   Минут через десять Валентин влек Сопливика влажной жары кабинки — отмытого до скрипучести, чисто-смуглого, с розовыми пятнышками на коленках и подбородке — следами отвалившихся коросточек. Старательно вытер его с головой махровым полотенцем. Сопливик попискивал смущенно и благодарно. Проплешинки от болячек местами кровоточили. Валентин взял аптечки пузырек с бактерицидкой и вату.   — Ну-ка…   Сопливик запищал сильнее.   — Цыц! — Валентин запятнал его желтой бактерицидкой, шлепнул по незагорелому месту, закутал в простыню и отнес на кровать. Сопливик белого кокона весело блестел глазами.   Прачечный комбайн зазвонил и выдвинул пластмассовый поднос. На нем сухой стопкой лежала одежонка Сопливика. Отглаженная, пахнущая теплой чистотой. Майка и трусики оказались ярко-голубыми, шорты — кофейного цвета, а рубашка — салатной, с рисунком желтых и коричневых листьев.   — Вот и готово. Одевайся… На ужин мы, конечно, опоздали. Сейчас попьем чаю, и я оттащу тебя в спальню.   — Как это… оттащу? — настороженно отозвался Сопливик.   — Заверну в плащ — и в охапку… А то ведь опять вмиг до ниточки пропитаешься…   За пластиковыми стенами продолжал гудеть ливень — ровно и неутомимо.   — Не… я сам добегу, — хмуро сказал Сопливик. — Тут рядом. — Он торопливо застегнул рубашку.   — Как это рядом? Через весь лагерь!..   — А я… в спальню не пойду. Я там давно уже не сплю.   — А где же спишь? — умился Валентин.   — В гнезде… Ну, ящик такой фанерный, -под пианино. На пустыре. Я туда натащил травы и мешков. Чтобы не холодно…   — А почему в спальне-то не ночуешь?!   Сопливик уже оделся и сел на кровати — ноги калачиком. Трогал на колене пятнышки. И, не глядя на Валентина, проговорил тихо:   — Да ну их… То прогоняют, а то… липнут…   — Как… липнут?   — Ну… не знаете, что ли? Лезут в постель, как к девчонке… Ласьен и его дружки…   — Гадство какое!   Ласьен (видимо, от слова «лосьон») был смазливый длинный подросток с тонкой улыбочкой и хорошими манерами. Рядом с ним всегда крутились два-три дружка-адъютанта. Марина искренне считала их положительными личностями и активистами.   — Они часто так… к тем, кто поменьше, — еле слышно объяснил Сопливик.   Валентин выкрикнул в сердцах:   — Столько всякой мерзости!.. А вы! Ну почему вы-то, пацаны, молчите? Не спорите, не сопротивляетесь!   Все так же тихо, но с неожиданной упрямой ноткой Сопливик сказал:   — Я сопротивляюсь… Потому и прогоняют…   — Но почему никто не расскажет взрослым?   — Кому? Марине, что ли? Или Мухобою?   — Не Мухобою, а про Мухобоя! Как он вас…   — Боятся, — рассудительно вздохнул Сопливик.   А Валентин опять ощутил раздражение с оттенком брезгливости. И не сдержал досады:   — Я же не про тебя. А почему другие… Вот даже Митников. Тоже… как барашек на мясокомбинате.   Сопливик не обиделся. Наверно, и не учуял раздражения в свой адрес. Сказал, явно заступаясь за Илюшку:   — Митников-то не Мухобоя боится…   — А кого?   — Характеристики. Каждому ведь в конце смены характеристику пишут.   — Ну и… на кой она ему? В десять-то лет! В туалет с ней только…   — Не-е… Вы не знаете. Он ведь тоже интернатский, мы одной группы…   — Ну и что?   — А недавно его это… в семью взяли. Молодые тетенька и дяденька, усыновить хотят. После лагеря… А он боится, что если они прочитают плохую характеристику, то передумают.   «Вот оно что…» — Валентин ощутил облегчение оттого, что Илюшкина покорность объяснялась так понятно. Ни при чем здесь ни природная трусость, ни мистика Босха.   — Бредятина какая-то, — проворчал он. — Разве детей любят за характеристики?   — Кого как, — с недетской умудренностью откликнулся Сопливик.   «Тебе, бедняге, никакая характеристика не поможет», — подумал Валентин. Глянул на угловатое, некрасивое личико Сопливика — отмытое, с блестящими глазами, но все равно с печатью детдомовской неприкаянности. И сказал виновато:   — Как же тебя не хватились ни разу, когда ты в своем гнезде ночевал?   — Господи, а кому я нужен, — выдохнул Сопливик, и Валентина резанула эта простодушная горечь.     — Вот что, голубчик! Ни в какое гнездо ты не пойдешь! Будешь ночевать у меня. Там, где сидишь. А я — вот здесь… — Валентин дернул от стены запасную койку.   Сопливик не заспорил. Только заметил нерешительно:   — Может, лучше вы здесь, а я на откидушке? Она узкая, а я маленький.   — Нет, поспи хоть раз по-человечески… Послушай, а там, в гнезде твоем, неужели не страшно одному ночью-то?   — Если один, чего бояться? — совсем по-взрослому ответил Сопливик. — Вот когда все кругом пристают и дразнятся, страшно…   Валентин отошел и стал набирать воду в электрочайник.   «Если Мухобой узнает, что я оставил мальчишку у себя, будет у него козырь. Приклеит гад что-нибудь… «ласьеновское», — думал он. И снова его тряхнула ненависть к Мухобою.   «Надо завтра сказать Илюшке еще раз, чтобы не боялся…» 3   Когда Валентин проснулся, Сопливик, уже одетый, сидел на кровати и… крутил в пальцах револьвер.   — Осторожно… — негромко выговорил Валентин. — Сиди тихо, не нажми там…   Сопливик глянул без страха и виноватости. С пониманием.   — Он ведь на предохранителе, я знаю…   Валентин мягко поднялся, взял «бергман» у мальчишки.   — Как ты его откопал…   — Я под подушку руку сунул нечаянно…   — Не следует совать руки куда не надо. Даже нечаянно… — сообщил Валентин с назидательностью, но полушутя, потому что чего зря пугать и без того затюканного Сопливика. Натянул брюки, сунул «бергман» за ремень, прикрыл надетой навыпуск рубашкой. Сопливик следил за ним серьезно и молча. Потом сказал:   — Вы не бойтесь, я никому не проболтаюсь… про это.   — Благодарю вас, мой друг. Я знаю, что вы умеете молчать как могила. Но секрета вчерашнего скандала все равно не получится…   Валентин хорошо выспался и не чувствовал беспокойства -за случая с Мухобоем. За окнами было сверкающее умытое утро. И даже Сопливик — с торчащими, как рожки, темными волосами, с пухлыми после сна губами — казался симпатичным. Некрасивый, но славный. Поблескивает глазами-угольками и даже улыбается слегка — нерешительной редкозубой улыбкой.   Солнечный зайчик щекотал Валентину угол глаза. Это на подоконнике сверкал под лучом медный край подзорной трубы. Валентин вспомнил про найденный винтик и слегка насупился в душе на Сопливика. «Хотя чего с него взять, с несчастного», — подумал он. И вдруг осенило:   — Слушай, завтракать еще рано. Сделай сейчас для меня одно дело, а?   — Ладно! — Сопливик спустил с кровати ноги.   — Там, где ты нашел трубу, должно валяться медное кольцо с узором. Наверно, оно свинтилось с трубы. Поищи в траве, пожалуйста…   Может быть, если Сопливик и правда стащил и спрятал венчик, он его сейчас принесет — словно и в самом деле нашел в траве. Оба они будут знать, что это не так, и со стороны Сопливика получится молчаливое прнание, а со стороны Валентина такое же молчаливое прощение. И для обоих это будет хорошо.   — Ладно, я сейчас, — отозвался Сопливик так бесхитростно, что Валентин засомневался: может, и ни при чем он?   Сопливик босиком скакнул к двери и там оглянулся:   — А если Мухобой меня увидит?   — Сразу тогда бегом ко мне!   — Ладно. А то начнет… как Илюшку…   — Слушай, — мрачнея, сказал Валентин. — А как ты думаешь, почему он не поставил Илюшку со всеми у флага, а начал отдельно… воспитывать?   Сопливик тоже насупился:   — Наверно, допрашивать хотел…   — Про что?   — Может, чтобы узнать, кто еще с ними ходил. Или как дорогу найти на поляну…   — Разве это секрет?   — Для кого как… — Сопливик босой пяткой зацарапал пластик пола.   — А ты думаешь… Илюшка сказал бы?   Сопливик быстро поднял и опустил угольные глаза.   — Я как могу знать… про другого-то… Я бы не сказал, хоть он убей. Но мне-то ведь все равно. Меня никто не усынавли… не усыновлял…   — Ну, беги, — вздохнул Валентин. И когда захлопнулась дверь, вдруг подумал: «Боже мой, а я ведь даже не помню, как его зовут по-человечески. Сопливик да Сопливик…»   Он умылся, расчесал бородку, убрал постели. Прошло еще минут пятнадцать, и Сопливик явился. Встрепанный, с прилипшими к мокрым ногам травинкам и без кольца.   — Нету нигде, всю траву обшарил… А вас тут какой-то дяденька спрашивает.   Дяденька оказался высоким, лысоватым и бледноглазым незнакомцем в очень аккуратном сером костюме. У Валентина неприятно засосало под сердцем.   — Валентин Валерьевич, я прошу прощения, что беспокою… Можно побеседовать? — Незнакомец мельком глянул на Сопливика. Тот смотрел недовольно и выжидательно.   — Ты беги завтракать без меня, — сказал Валентин и вспомнил вдруг: — Женька… Если что, заходи потом.   Сопливик молча взял у порога свои сандалии. СВИРСКИЙ 1   Чувствуя за поясом неудобный, слишком округлый «бергман», Валентин сел на край кровати. Гостю показал на откидушку. Молча. Несколько секунд оба без симпатии и ожидающе смотрели друг на друга. С нарочитой неторопливостью гость полез во внутренний карман и достал коричневые «корочки».   — Я следователь группы уголовного сектора Абов… Вот… — Он держал удостоверение так, словно ожидал, что Валентин вежливо откажется смотреть. Валентин, однако, дотянулся, взял корочки, учил фотографию и печать. Отдал. Изобразил полускрытый зевок.   — Ну и чем могу служить… Семен Семенович?   Следователь Абов сказал с деланной ноткой сочувствия:   — Поступило заявление от работника лагеря гражданина Фокина о вашем нападении на него с применением оружия…   Глядя Абову в переносицу, Валентин бесцветно пронес:   — Полагаю, он не только работник лагеря, но и ваш…   Следователь Абов не то чтобы менился в лице, но как-то внутренне шевельнулся.   — С чего вы взяли?   — Как бы иначе он сумел так быстро просигналить?   — Элементарно, по телефону.   — Отключенному -за грозы!   — Он позвонил с автомата на шоссе.   — Бегал туда под ливнем? Как спешил, бедняга!   — Он звонил на рассвете, когда дождь кончился!   — И вы сразу примчались!   — Во-первых, не так уж сразу. А во-вторых, речь об оружии все-таки…   — Будто вы не знаете, кто владелец оружия…   Абов смягчился и сказал неофициально:   — Да знаю, конечно, чего там… Иначе бы приехал с опергруппой.   — Имейте в виду, я сдам револьвер только по акту и при свидетелях. С письменным заявлением, как он ко мне попал.   Абов отозвался небрежно, словно думая о другом:   — А черт с ним, с револьвером, оставьте пока себе, если хотите. А потом можете утопить, все равно он нигде не зарегистрирован.   — Что значит «оставьте пока»?   — Ну… пока вы здесь.   — Договаривайте уж, — нервно бросил Валентин.   — Видите ли… — начал Абов, постукивая подошвой.   «Сейчас он повторит: «Видите ли, Валентин Валерьевич…»   — Видите ли, Валентин Валерьевич… У нас есть к вам просьба.   — У группы уголовного сектора? — осведомился Валентин.   — Ну… да.   Лениво и со слегка наигранной досадой Валентин сказал:   — Не валяйте же дурака… Семен Семенович. Неужели я не отличу сотрудника Ведомства от чиновника уголовного сектора.   В Абове словно лопнули какие-то ниточки. Он повозился, сел удобнее.   — Ну и ладушки. Тогда сразу к делу. Хорошо?   — А вот не знаю. — Валентин ощутил напряжение и знакомую по старым временам противную зависимость. — Не знаю, хорошо ли. Я давно уже деликатно, но решительно проинформировал вашу службу, что никаких дел с Ведомством больше иметь не хочу.   — А что так? — вроде бы по-настоящему обиделся и растерялся Абов.   — Те, кому надо, знают, «что», — усмехнулся Валентин.   — Я не знаю… Мне, наоборот, рекомендовали вас как… — Он замялся.   — Как стукача со стажем и опытом? — спросил Валентин, ясным взглядом учая лицо Абова.   Тот отвел глаза, пальцами забарабанил по колену.   — Право же… Зачем вы так? И себя, и нас…   — А я не себя. Только вас. Ваш ведомственный, вините, примитивм в подходе к людям. Он, видимо, неискореним, хотя, казалось бы, и работники есть у вас вполне интеллигентные, и опыт колоссальный… Просто феномен какой-то…   — Ну… допустим, — покладисто сказал Абов, хотя и поморщился. — А к вам-то какое это имеет отношение? Тем более, что у нас нет термина «стукач», а есть вполне уважительное «необъявленный сотрудник»…   — И всех «необъявленных» вы меряете одним аршином…   — Я понял: вы чем-то обижены…   — На Ведомство? — сказал Валентин.   Абов повозился опять. Спросил понимающе:   — Тогда… на себя?   — Господи, ну почему я должен перед вами исповедоваться?   — Да ничего вы не должны… Но мне-то что делать? — Абов был огорчен, видимо, по-настоящему. — Что я должен ответить шефу? В отделе мне ни словечка не сказали, что вы…   — Завязал, — подсказал Валентин.   — Ну да, черт возьми! Меня же спросят, почему вернулся несолоно хлебавши. Дело-то намечается серьезное…   «Думает, сейчас заинтересуюсь: что за дело?»   — Сочувствую, — сказал Валентин. — И догадываюсь, что последует дальше: «Раз вы, гражданин Свирский, отказываетесь от контактов, мы, к сожалению, не сможем воспрепятствовать уголовному сектору раскрутить дело с револьвером, как им захочется. А они, сами знаете, не всегда объективны…»   — Да бросьте, — вздохнул Абов. — Несмотря на всю свою, как вы говорите, примитивность, не такие уж мы идиоты… А что, Свирский — это ваш псевдоним?   — Будто вы не знаете!   — Я же недавно в этой группе… И там, честно говоря, такой кавардак в связи с последними событиями…   — Известная доля доверительности — один методов достижения нужного уровня коммуникабельности с вербуемым субъектом, — усмехнулся Валентин. — Но я-то не новичок…   — Мне сейчас не до «методов», — досадливо отозвался Абов. — Думаю, как быть… Без ножа режете… Ну, хоть коротко объясните, что проошло? Чтобы на меня меньше шишек… И в конце концов, мне это интересно как профессионалу: почему человек уходит от нас?   — Ладно! — резко сказал Валентин. И толкнулся спиной от стены (Абов чуть вздрогнул). — Только выньте и отключите машинку.   — Вы… собственно, что имеете в виду? Пистолет? У меня нет, честное слово…   — Я имею в виду звукозапись, — снисходительно сказал Валентин.   — А, это… — Абов послушно полез за пазуху, достал плоский, как блокнот, диктофон, положил на кровать рядом с Валентином. — Он на «стопе», убедитесь сами.   — Благодарю… — Валентину опять расхотелось говорить. И он пронес почти через силу: — Главная ваша ошибка, что слишком большой расчет вы делаете на страх. Даже при научной разработке «индекса вербуемости необъявленных агентов» фактору страха вы отводите основную роль: чем больше человек вами напуган, тем скорее он согласится стать… сотрудником…   Абов помигал, но сказал терпеливо:   — Разве это так? Не уверен… И к вам-то, полагаю, это в любом случае не относится… 2   Но это относилось к Валентину. Именно «фактор страха». С боязнью и ощущением казенной зависимости шел он восемь лет назад в муниципальную комиссию воинского резерва, когда его вызвали по телефону. И не зря боялся. В комиссии сказали то, чего он опасался больше всего: Валентин Волынов, как подпоручик запаса, в силу государственной необходимости прывается на строевую службу на три года.   До сих пор тошно вспоминать, как суетливо и чересчур горячо начал он доказывать, что это нелепо и бессмысленно. Как пожимал плечами и с напускной независимостью даже хихикал над абсурдностью такого решения. Штатский человек, художник, зачем он нужен армии? Конечно, почетная обязанность, он понимает, но есть же и здравый смысл. Все его военное образование — формальный курс в архитектурном институте, который в течение трех месяцев вели отставные полковники времен Второй мировой… Если бы сейчас, не дай Бог, война — другое дело. А в мирное время каждый должен быть на своем месте! У него творческие планы, дательские договоры, фильм… В конце концов, семейные условия! На его иждивении паралованная тетя…   Молоденький военный чиновник с погонами инженер-поручика и гладкой уставной прической перекладывал на столе бумаги. Потом сказал, оглянувшись на портрет Верного Продолжателя:   — У всех или тетя, или жена, или… еще кто-то. А как быть с пользой отечеству?   Такие были времена. Сейчас Валентин сказал бы этому писарю, что пользу отечеству, которому давно уже никто не грозит, он, Волынов, и зажравшиеся генералы понимают по-разному. А тогда сумел только с жалким апломбом возразить, что художник полезнее для отечества в своей роли творческой личности.   — Отечеству виднее, — с зевком сказал инженер-поручик. — Впрочем, решение насчет вас, кажется, еще не окончательно. С вами хотят побеседовать… там… — Он кивнул на внутреннюю дверь. — Пройдите…   Там, в комнате с голыми стенами, с пустым конторским столом и тремя стульями, сидели двое. С неуловимой одинаковостью лиц, хотя и совершенно не похожие. Один — пожилой, с бульдожистой умной мордой, второй — тощий, ушастый, ровесник Валентина. С клоунским ломом бровей над очками. Характерная фиономия. «С этакой запоминающейся рожей — и работать в такой конторе», — первое, что подумал Валентин.   Его вежливо попросили сесть. Бульдожистый дядька лишне старательно пощупал бедного Валентина Волынова глазами.   — Ну и как вы, Валентин Валерьевич, относитесь к службе в славном оборонительном корпусе Восточной Федерации?   У Валентина нервно подрагивали пальцы, но, несмотря на это, он чувствовал облегчение. Потому что понял уже: игра.   «И не очень умная к тому же…»   Он сказал, подбирая слова:   — Трудно говорить об отношении… когда предлагают разом сменить образ жни, все поломать…   — Ну а как же с патриотическим долгом! — старательно вскинулся лопоухий.   Его пожилой коллега (видимо, начальник) поморщился:   — Ладно тебе… — И сказал Валентину: — Мы не армии.   — Вижу, — вздохнул Валентин.   — Почему?! — вскинулся опять лопоухий.   Валентин помолчал, сколько позволяла ситуация, потом позволил себе улыбнуться чуть снисходительно (хотя внутренняя дрожь не совсем еще улеглась).   — Я мог бы образить проницательность, сослаться на интуицию и так далее. Но дело проще: я вас вспомнил. — Он смотрел на лопоухого. — Мы оба учились в архитектурном, только я у дайнеров, а вы на градостроительном факультете, в новом корпусе. А потом, по слухам, вас… пригласили работать в Ведомство.   Бульдожистый обрадовался искренне, как-то по-домашнему:   — Узнал! Я же говорил — узнает! Профессиональная зоркость у человека!   Лопоухий натянуто улыбнулся. Валентин сказал:   — Косиков Артур… Отчества, конечно, не знаю.   — Львович… — Артур вдруг заулыбался по-настоящему, снял очки, пощелкал ими по кончику утиного носа. — Мы на втором курсе были вместе в жюри конкурса «Сумасшедшие проекты», даже поспорили малость…   «Идиллия юности…» — горько мелькнуло у Валентина.   Бульдожистый приподнялся с заскрипевшего конторского стула, протянул руку:   — А я Аким Данилович… — Рука была мягкая, теплая. — Давайте, значит, к делу… Вы, Валентин Валерьевич, как относитесь к нашему Ведомству? — Он и Артур неуловимо насторожились, несмотря на улыбки.   — Ну, как… — начал Валентин столь индифферентно, что при желании можно было заподозрить легкую иронию. В допустимой мере. — Видимо, как и положено лояльному гражданину. С пониманием важности вашей миссии и должной мерой почтения…   — Без предубеждения, значит, — уточнил Аким Данилович.   — А чего мне «предубеждаться»? — отозвался Валентин с хорошо рассчитанной мальчишеской беспечностью. — Вы — те, кто знает все и про всех, и вам наверняка вестно, что я далек от всякой политической возни. В бесцензурных альманахах не участвую, с иностранными дательствами отношения поддерживаю строго через наших бдительных посредников Бюро по охране авторства. И даже, победив в Амстердамском конкурсе, за медалью в Голландию не летал. По причине тетушкиной хвори. Здесь медаль вручали, на собрании творческого актива… С активистами столичной оппозиции тоже не в контакте.   — По причине идейного несогласия с ними? — с интересом уточнил Аким Данилович.   — И по причине образа жни, — пожал плечами Валентин. — Я же для детских книжек картинки рисую. Это работа достаточно отрешенная от политической остроты…   — Как ни старайся, а совсем от нее не отрешишься, от остроты-то, — повздыхал Аким Данилович. И спросил без перехода: — Вы как насчет того, чтобы помочь нам?   То ли от растерянности, то ли от желания кончить все разом, Валентин брякнул хмуро и дерзко:     — Вербуете, что ли?   Артур вздернул клоунские брови и напружинился опять, а добродушный Данилыч пояснил доверительно:   — До зарезу нужен знающий человек. Сами понимаете, искусство — это идеология, наша важнейшая сфера. И нужна объективная информация. Так сказать, с аналом, что там происходит, в творческих мирах. Не выдумки и сплетни дураков стукачей (таких у нас достаточно), не доносы завистников, а реальная и масштабная картина. С обобщениями. Не для каких-то мер или карательных акций, упаси Господи. Просто чтобы ориентироваться в этих процессах. Для профилактики, для помощи хорошим людям, в конце концов… А?   Валентину казалось, что он увязает в чем-то холодно-липком, без надежды на помощь.   — Видите ли… круг моих знакомств очень ограничен. Вы, наверно, думаете, что я кручусь в среде артистов, режиссеров, живописцев, а я…   — Да знаем, знаем, — сказал Аким Данилович. — И все же… Ну а если надо, можно немножко и расширить круг-то. Для пользы дела… Вы же понимаете, Валентин Валерьевич, что никакая страна не может существовать без системы безопасности, и обязанность сознательных людей — помогать нам. Уж простите за громкие слова, но гражданский долг… Артур Львович тут правильно напоминал…     Ненавидя себя, Валентин пробормотал:   — Долг-то долгом, но надо к этому и склонность иметь, способности… Опять же и время требуется, а у меня работа с утра до ночи…   Лопоухий Артур насадил на утиный нос очки и проговорил вроде с сочувствием, однако и с иезуитской вкрадчивостью:   — Времени у художника всегда, конечно, мало… Однако, если им… — Он посмотрел на дверь, за которой стучал на машинке инженер-поручик Ряжский. — Если им не захочется оставить вас в покое, времени может не оказаться вовсе. Для творческого процесса…   «Сволочь», — тоскливо выругался про себя Валентин.   Аким Данилович не спеша поднялся.   — Мы ведь вас, голубчик, не торопим, вы подумайте. А денька через три, с вашего позволения, позвоним…       И Валентин думал. Целый день и целую ночь. И еще день. Ощущение ловушки, безысходности не исчезало, и Валентин безуспешно пытался найти хоть какой-то выход.   Что ему грозит, если откажется? Судьба «недоделанного» подпоручика в каком-нибудь строительном гарноне под командой полуспившихся кадровых солдафонов? Гадко, но, в конце концов, это не на всю жнь. Рисовать худо-бедно он сумеет и там. Жены-детей пока, слава Аллаху, нет, а тетку старушки подружки одну не оставят… А может, еще его и не заберут, может, просто пугают? Едва ли… И могут не просто в казарму загнать, а еще и закрыть перед художником Волыновым дательства, пришить какое-нибудь дело, и доказывай, что ты не жираф во фраке… Но, как ни странно, даже такой поворот не очень пугает, только озноб от злости. Главное — не это. Есть причина, которая любому здравомыслящему человеку показалась бы в такой ситуации самой пустяковой, не второстепенной даже, а «десятистепенной». Вообще не причиной… Было Валентину до боли, до слез жаль расставаться с «Репейником».   …С этой компанией он познакомился случайно. В начале июня. В тот день он с утра прихватил альбом и пустился в «свободный поиск» — делать наброски с играющих в переулках и скверах ребятишек. Это была необходимая, черновая работа иллюстратора. Впрочем, говорить «черновая» неверно. В этом слове есть что-то сумрачное, а она приносила Валентину радость. И веселый азарт охотника, хотя и смешанный со смущением.   Дело в том, что эти вот беглые зарисовки, это наблюдение со стороны за ребячьей жнью заменяло художнику Волынову непосредственное общение с детьми (которое, казалось бы, так необходимо тому, кто работает над иллюстрациями для детских книжек). Тесных знакомств с мальчишками и девчонками он не заводил, «внедряться» в компании ребят не умел. Стеснялся. Это осталось, видимо, от детства, когда Валя Волынов был «неконтактным» мальчиком художественной школы и знал только одного друга — Сашку. Конечно, приходилось в ту пору и в футбол гонять, и на озеро бегать, и даже дрался он пару раз (оба раза неудачно). Однако в той шумной жни он все-таки чувствовал себя гостем. Вот и сейчас — взрослый уже человек, достигший, несмотря на молодость, кое-каких успехов, — он по-прежнему робел, сталкиваясь лицом к лицу с неугомонным ребячьим миром. С его раскованностью, веселостью и неожиданной прямотой вопросов.   Он до сих пор ощущал себя робким мальчиком, который стоит в стороне и с завистью смотрит на беззаботных и смелых сверстников, занятых увлекательной игрой, а попроситься в компанию не смеет: вдруг не возьмут, да еще и посмеются…   Изредка приглашали его выступать в школы и летние лагеря, но это были «официальные мероприятия», там ни о каких контактах и помыслить было нельзя.   А вот в то июньское утро Валентину повезло впервые в жни. Он оказался на берегу Васильевского озера, неподалеку от пляжа. Здесь бултыхались в воде несколько шумных пацанят. Валентин едва нацелил карандаш, как на травянистый пологий берег с разгона вылетел большой катамаран с пестрым индейским парусом. Полдюжины загорелых мальчишек соскочили с палубы и начали что-то осматривать, поправлять, подтягивать.   Валентин чутко уловил необычность в их отношениях друг с другом. Не было привычной колючести, этих неменных (хотя и полушутливых, но с привкусом агрессивности) реплик: «Ну-к, блин, шевелись шибче», «Куда тянешь, козел», «Парни, дайте ему по кумполу, чтоб проснулся»… Если кто-то смеялся, то не над другим, а словно делился этим смехом с остальными. И даже самый маленький — круглолицый пацаненок лет восьми — вел себя среди них как равный…   Они стали снимать парус. Наверно, для ремонта. Валентин подошел и сказал с напускной небрежностью:   — Привет, мореходы. Не возражаете, если я вас малость порисую? Работа такая…   Была среди них и девчонка. Бойкая, лохматая (потом оказалось — Галка по прозвищу Мушкетерша). Она посмотрела на альбом Валентина и отозвалась чуть кокетливо:   — Пожалуйста… Если только позировать не надо…   — Не надо…   Он сел неподалеку на валун, зачиркал карандашом, набрасывая гибкие фигурки юных матросов, растянутый на траве парус и вытащенный на берег катамаран. Но рука работала машинально, а сам он все сильнее прислушивался, все внимательнее приглядывался к необычной команде.   Где-то через полчаса примчалась к берегу моторка. Выскочил на берег рослый дядька со светлыми кудрями и выпуклым животиком под тельняшкой. Поговорил с ребятами, хохотнул над чем-то, подошел к напрягшемуся Валентину. Добродушно и без церемоний спросил:   — Можно глянуть, что нарисовали?   Валентин со вздохом отдал альбом. Дядька в тельняшке взглянул на верхний рисунок, потом полистал. Уже по-иному, внимательно посмотрел на Валентина — очень синими, с солнечными точками глазами.   — О, да вы профессионал…   Валентин неловко развел руками: куда, мол, деваться-то… Собеседник протянул большую ладонь:   — Игорь Тарасов. Адмирал этой пиратской команды.   — Волынов. Валентин…   Пушистые брови Тарасова сошлись и разъехались.   — Простите… Тот самый?   — M-м… в каком смысле?   — Впрочем, что спрашивать. Авторский почерк, как говорится, налицо…   — Черт подери, неужели у меня и правда какая-то вестность? — искренне удивился Валентин.   — Рад познакомиться, — решительно заявил Игорь Тарасов. — И в этом знакомстве, кроме удовольствия, есть для меня и кое-какая корысть. Позволите ложить?   — Валяйте, — улыбнулся Валентин, поддаваясь напористой веселости Тарасова.   Оказалось, что Игорь Тарасов руководит ребячьим клубом «Репейник». Вообще-то он, Игорь, работает в газете «Шаги науки», но газетка маленькая, выходит раз в две недели, работа не бей лежачего, и почти все время Тарасов отдает «вот этим обормотам». Занимаются они многими делами. В прошлом году отправлялись в долгие походы на велосипедах, в этом начали осваивать морскую науку. А еще у них есть кинокамера «Квадрат», и они затеяли съемку мультфильма на тему нынешней школьной жни и существующих в ней порядков. И вот если бы Валентин… «Простите, как отчество?.. Ну и хорошо, что без него…» Вот если бы Валентин заглянул к ним и глазом профессионала глянул на придуманных и нарисованных ребятами персонажей… Раз уж его, Валентина, и «репейчат» свела здесь судьба…   Валентин был благодарен судьбе.   В «Репейнике» он обрел наконец тот ребячий круг, о котором с детства мечтал. Здесь он перестал ощущать дурацкую скованность, которой мучился раньше, когда сталкивался с живыми, не нарисованными ребятами. Мало того. Здесь они были такими, каких он очень хотел встретить в свои ребячьи годы и не встретил: дружные, доверчивые, смелые, не дающие друзей в обиду… Через неделю он стал своим среди своих. С Алькой Замятиным и Сережкой Демидовым (художником от Бога!) он рисовал героев мультфильма «Привет, родная школа!», расписывал с ребятами стены клубной кают-компании, таскал на плечах малышей и пел вместе со всеми под гитару песни юного поэта и музыканта Бориски Фогеля…   Мультфильм увлек его так, что этим делом он решил заняться всерьез и попросил Сашку сконструировать домашний станок для мультсъемки (как художник, Валентин работал для местной студии и раньше, но в технике съемки ничего не понимал). Он решил попробовать себя в конкурсе мультипликаторов-любителей (и попробовал потом, и победил)…   «Репейнику» жилось нелегко. Дамы местного нарпросвета терпеть не могли «тарасовскую банду» за независимый нрав, местное начальство старалось выжить ребят арендованного полуподвала. Игоря то и дело таскали на всякие разборы и комиссии. Но «репейчата» не унывали.   Валентин с чисто мальчишечьей безоглядностью окунулся в ребячью жнь. Это было время расцвета «Репейника». Какие там люди собрались! Не просто клуб, а спаянная команда. Особенно Алька Замятин, Бориска Фогель, Сережка Демидов по прозвищу Винтик. И Галка Мушкетерша… А всего — двадцать пацанов и девчонок, живущих как одна семья… С Игорем Валентин тоже сошелся довольно коротко, хотя в Тарасове иногда и проскальзывала ревность: очень уж «репейчата» «прилипали» к Валентину. Впрочем, ревность была без обиды. Тем более, что ни на какое командирство Валентин не претендовал. Ему хорошо было быть мальчишкой среди мальчишек…   И теперь все это — псу под хвост? На свалку? За что?   Так в барахтанье бесполезных мыслей провел Валентин больше суток. А вечером вдруг позвонил Артур Косиков. Сказал будто давнему приятелю:   — Слышь, я к тебе заскочу сейчас. Кой-чего уточним…   Пришел и был не похож на вчерашнего официального Артура Львовича. Сразу взял быка за рога:   — Я знаю, ты все в затылке скребешь. Но ты подумай, чудак человек, тебя же не в доносчики зовут. Не просят стучать, если кто где анекдот трепанул или продовольственное снабжение ругает. Да и все равно ты не стал бы это делать… А вот характеристику настроений в кругу поклонников всяческих муз — общую, даже без имен! Или, скажем, составить отзыв на какой-нибудь попавший к нам образительный материал, проаналировать документы! Здесь интеллигентный и независимый ум нужен!.. В конце концов, мужик ты или нет?   — То есть?   — Ну, тяжелое это дело, неприятное, я понимаю, — проникновенно заговорил Артур, глядя на Валентина -за съехавших очков. — Но оно же необходимое. Государство без Ведомства не может, а Ведомство без информации — ноль. А где ее брать — объективную, честную информацию? Только так… Ну, черная работа, да, но разве по-мужски это — бежать от черной работы? Кто-то должен…     «Психолог…» — с унылой злостью подумал Валентин.   Артур же сказал буднично, словно между прочим:   — Хлопот у тебя прибавится лишь самую малость. Зато, с другой стороны… глядишь, зря дергать не станут.   — Ты чего имеешь в виду?   Артур ухмыльнулся:   — Знаешь, сколько «писателей» про тебя сочинения в разные места шлют?   — И вам в том числе?   — Спрашиваешь!.. Знаешь хоть, что тебе клеят?   — Догадываюсь, — сказал он сквозь зубы.   — Может, и не догадываешься. Мистицм и чуждые идеи в искусстве книжной графики, это само собой. А еще и растление наших славных деток, причем не только идеологическое… Связался, мол, с пацанами ребячьего клуба, ошивается там каждый день, а зачем? Добро бы деньги получал, как педагог-руководитель, а то ведь… С чего бы это?   — Пугаешь, что ли? — Тоненько, на грани ультразвука, зазвенело в ушах — прнак блкой ярости, когда уже не думаешь о самосохранении.   Но Артур проговорил примирительно:   — Не пугаю. Я-то вполне понимаю тебя… Но и ты пойми: нам очень нужны умные люди. Знающие… А устанешь или надоест — иди с миром. Насильно не держим.   Они сидели в комнате Валентина. В клетке чирикал бестолковый, не разговаривающий, но любимый попугай Прошка.   «А ведь он не выживет без меня, подохнет», — подумал Валентин. Однако уже без унылости и бессилия. С пружинной скученностью в душе. Он ясно посмотрел в покрасневшие, кроличьи какие-то глаза Косикова… Нет, к самому Артуру он ничего не имел. Делает свою работу человек, что с него возьмешь… Но какая равнодушная к чужим судьбам сила стояла за Артуром Львовичем Косиковым, несостоявшимся архитектором, шурупчиком всемогущего Ведомства! Сила, которая почему-то считала себя вправе походя ломать жнь любого человека, в том числе и его, Валентина Волынова. Отрывать его от тех, кого он любит. Губить его дело, растаптывать душу и самолюбие…   Кидаться под чугунный каток, чтобы он раздавил тебя, даже не заметив? Оторвал бы от ребят, от Альки, Бориски, Сережки, Галки, от восьмилетнего «репейного» барабанщика Антошки Лапина, которого все вместе укрывали и защищали от пьяницы отчима? От славных бесенят Светки и Юрика Петушковых — любимцев «Репейника»? От той незамутненной жни, которую он наконец-то нашел в конце третьего десятка жни?   Валентин сказал с усмешкой готового к решению человека:   — Сейчас ты разумно аргументируешь. А зачем же вчера-то этот спектакль устроили? С вызовом, с мобилацией…   Артур Львович Косиков ухмыльнулся с неосторожной ноткой самодовольства:   — Методика. В соответствии с рассчитанным индексом вербуемости. Для начала-то всегда нужна затравка…   — Значит, затравка… Индекс… — без выражения сказал Валентин.   — Ага… Ну так что, а? Заметано?.. Данилыч, правда, говорил, что я зря спешу. Мол, тебе надо не меньше трех дней, чтобы согласиться… А по-моему, он это зря. А?   — Зря, — кивнул Валентин. — А ля гер ком а ля гер…   — Что?   — Я сказал: на войне как на войне.   — А! — по-своему понял Артур. — Ну, я говорил, что все будет о'кей. Что ты свой человек… 3   Итак, они сидели друг против друга — Валентин на кровати, Абов на откидушке.   — К вам-то, я полагаю, это не относится. Фактор страха, — повторил Абов. Кажется, без всякого подтекста.   — Отнюдь… Очень даже относится. Относился, вернее… Индекс вербуемости был рассчитан точно, — тяжело сказал Валентин. — Ко мне не относится другое. Я никогда не был «вашим» человеком.   — Как это? — Припухшие веки Абова живо шевельнулись и опустились, маскируя острый интерес. Это напускное равнодушие отозвалось в Валентине неожиданно болезненным уколом. И вдруг захотелось горько выплеснуть одному этих то, что долго носил в себе. Не отрывочными намеками, как раньше, а открыто, от души. Тем более, что твердым болезненным комком сидел в памяти случай с Илюшкой и Мухобоем, а за поясом тяжело ощущался «бергман». И злая досада требовала выхода.   — Для начала один давний случай, — неторопливо и чересчур спокойно начал Валентин. — Лет этак шесть назад я с небольшой делегацией художников-графиков оказался в сопредельной и весьма дружественной в то время республике Магнал, на берегу Большого пролива. Жнь у нас была вольная, никого вашей фирмы к нам не приклеили, полагая, видимо, что достаточно меня. Вечерами шастали мы по приморским кабакам, и там «нащупал» я одного местного торговца сувенирами. Коричневый, сморщенный такой, но крепкий мужичок. Он обменивал на всякое иностранное барахло и продавал за любую валюту морскую добычу. Раковины, кораллы, препарированных черепах и морских звезд… А скоро стало понятно, что этот жучок кофейного цвета — шеф большого подпольного бнеса, морскую живность добывал он не сам, а нещадно эксплуатировал вместе с помощниками местных ребятишек, платил им дырявые гроши… Дома, в очерке о состоянии дел в этой республике (а состояние, кстати, было фиговое, пока она не перестала якшаться с нами), упомянул я и об этом «подданном царя Нептуна». Уверен был, что наши просигналят, как положено, а полиция дружественного государства возьмет мужичка. Оказалось иначе. Как узнал я гораздо позднее, наши занялись мужичком сами. Быстренько раскололи, надавили (индекс-то разработан) и сделали мужичка своего агента… Возможно, и сейчас работает…   — Ну и?.. — слегка удивленно сказал Абов.   — В смысле «ну и что тут такого»?   — Именно. Дело есть дело…   — А те пацаны? — тихо сказал Валентин. — Почему до них никому не оказалось дела? Они-то по-прежнему за гроши надрывают легкие, зарабатывают хронический энурез и, возможно, тонут, не рассчитав сил!.. Крошечная деталь на фоне мировых событий (да и наших, в Федерации, тоже). Однако в ней — вся «мораль» славного Ведомства, стоящего на страже «самой гуманной государственности»… А?   Абов опять побарабанил белыми пальцами по колену.   — Знаете, я ведь во многом согласен с вами…   — «Но…» — подсказал Валентин.   — «Но», разумеется, есть. Однако что там… Наверно, вы могли бы привести примеры и поярче. Не заморской жни, а нашей. Да и сам я…   — Мог бы! Но, надеюсь, вы понимаете, что с самого начала у меня не было желания увеличивать число таких примеров своей службой Ведомству? А оно от меня этого хотело…   Абов поглядел понимающе, без упрека:   — И вы повели двойную игру…   — Не было двойной игры, — жестко сказал Валентин. — Потому что в вашу пользу я не играл никогда.   — Судя по всему, вы были достойным противником Ведомства, — не поднимая век, сказал Абов. Со смесью уважения и насмешки. Впрочем, насмешки — больше.   — Конечно, я микроб в вашем понимании, — без обиды согласился Валентин. — Однако акула может ухватить зубами рыбу и зверя, а вот микроб — труднее…   — Но может проглотить…   — А я и был проглочен, черт возьми! И приходилось вертеться в этом вонючем чреве!.. И не запачкаться о всякое дерьмо, конечно, было невозможно…       Артур врал, разумеется, что Валентину придется давать лишь общие сведения и быть кем-то вроде эксперта. Пришлось и характеристики писать на разных деятелей искусства, и делать нечто вроде репортажей кулуаров съездов и фестивалей… Тошно, гадко было на душе, и одно утешение, что, слава Богу, сумел никому не повредить, а порой и отвести от кого-то идиотские подозрения. Зато на нескольких провокаторов, которых ему знать не полагалось, но которых он вычислил довольно быстро и безошибочно, с удовольствием накатал с три короба. Вычислить было не трудно, потому что эти типы, как и заморский торговец, работали со старанием, но на страхе…   Противно было и стыдно, когда на «явке» — в дешевом гостиничном номере или в задней комнате какого-нибудь окраинного магазинчика — он писал под сопение сидевшего рядом Артура: «По вопросу о (фамилия, имя, отчество, место службы) информатор может сообщить следующее…» А в конце (если только речь шла не о дураке стукаче Артуровой обоймы) он выводил: «О политически-оппозиционных и ущербных высказываниях и поступках данного лица информатор сведениями не располагает». И чужая, с нелепой закорючкой подпись: «Свирский».   — А почему — Свирский? — спросил Артур, когда Валентин по его требованию выбрал псевдоним.   — Была в давние времена у меня любимая книжка «Рыжик», писатель Свирский сочинил. И самого меня Рыжиком звали… в детские розовые годы, когда все мы были чисты и бескорыстны, — разъяснил Валентин.   Артур Косиков не понял грустной иронии. Не всегда он отличался догадливостью. В сыскных вопросах он был весьма неглуп и опытен, а в житейском плане и в понимании человеческих натур за рамки индекса вербуемости не выходил, туповат оказывался. Неужели и другие такие же? Валентин не знал, общался только с Косиковым.   Общались они, кстати, не по одним лишь ведомственным делам. «Ничто человеческое» оказалось не чуждо Артуру Львовичу Косикову. Скоро он повадился по-приятельски захаживать к Волынову, оказался любителем Франсуа Вийона, анекдотов (в том числе и политических — между «своими» можно), западной живописи (особенно с женской натурой) и хорошего коньяка. Случалось, они усиживали по бутылке за вечер. Валентин держался, чувствуя себя кем-то вроде зоолога, учающего странное незнакомое существо. Артур же непритворно хмелел. Жаловался на жену и паршивую квартиру. Иногда просил взаймы и потом не отдавал. Валентин не отказывал, убеждая себя, что платит за свою безопасность и свежую информацию.   А информации хватало! Артур не раз (возможно, хитрого расчета), хихикая, пересказывал, а то и показывал письма, которые слали в органы недруги Валентина. Писали некоторые коллеги — живописцы и графики. Набор «сведений» был достаточно широк, хотя и не нов — от «позорящей звание честного художника внебрачной связи с некой разведенной особой В. Галушкиной» до «подозрительных контактов с иностранцами» и от взяток (!) до «увлечения безыдейно-формалистическими тенденциями в искусстве книжной иллюстрации». Познакомился Валентин и с письмом добрейшего старосты местной ассоциации художников-графиков. Сей вестный в стране мастер, отдавая должное талантам молодого иллюстратора Волынова, отмечал в то же время лишнюю его самоуверенность, некоторую зыбкость идеологических позиций и выражал осторожное сомнение в целесообразности включения В.В. Волынова в состав делегации для поездки на Пражскую конференцию мультипликаторов-любителей…   Скандальные пенсионеры, пытавшиеся выжить шумный «Репейник» полуподвала, добродетельные просвещенцы, «обеспокоенные судьбой беззащитных детей «этой антигосударственной органации», не забывали и «не в меру пользующегося своей вестностью художника Волынова, который учит детей снимать мультфильмы, подрывающие основы педагогики и нашей идеологической системы»… Причем письма об этом шли и через год, и через два, и через три, когда Валентин уже перестал бывать в «Репейнике». К тому времени Игорь Тарасов имел неосторожность жениться и скоро уехал города, чуть не со слезами распрощавшись с «репейчатами». Прежние ребята выросли. С новыми пацанами и с новым руководителем той дружбы уже не было. Он стал захаживать к ним лишь редка, а потом и совсем перестал. Но благодарность к «Репейнику» сохранил навсегда — за то, что клуб помог преодолеть вечное смущение перед детьми, разбил между Валентином Волыновым и ребятами стенку. Теперь Валентин среди любых мальчишек и девчонок быстро делался своим…   Да, а письма шли. Почти любое них при «раскрутке дела» могло художнику Волынову надолго испортить жнь. А теперь, читая очередную «телегу», Валентин, чего скрывать, испытывал злорадное и приятное чувство защищенности. Хотя от «щита» нехорошо попахивало.   «Не от щита, а от тебя самого, — порой беспощадно говорил себе Валентин. — Чего нос зажимать, если оказался с ними…»   В отличие от «необъявленного сотрудника» Свирского, ротмистр ведомственной службы Косиков сомнений и угрызений не испытывал. Да и с чего бы? Он любил свою работу и был, если хотите, романтиком тотальной слежки и борьбы с инакомыслием. Он искренне верил в государственную важность поиска злоумышленников, нарисовавших углем бараньи рога на уличном портрете Верного Продолжателя или написавших на заборе: «Федеральная лига + мафия = нерушимый предвыборный блок!»   Пожалуй, -за лишней своей истовости ведомственный ротмистр Косиков и не сделал карьеры. Когда стали меняться времена и потребовалась большая гибкость и дипломатичность, то чрезмерное рвение и прямолинейность перестали соответствовать задачам Ведомства. Тут же у Артура Львовича была обнаружена любовница, о которой раньше «не знали». Ротмистра, нарушившего незыблемые нравственные нормы славных рядов, сослали на писарскую должность в захудалый райотдел, потом уволили совсем (точнее, перевели в «необъявленные») и назначили заведовать лодочной станцией в центре допрывной подготовки. А затем он, пока не уехал куда-то со своей новой женой, был смотрителем пневматического тира на центральном рынке. Иногда по старой памяти заходил к Валентину и снова брал взаймы. И Валентин давал, размышляя, что, будь он литератором, наверняка посвятил бы рассказ или повесть такой поучительной и по-своему несправедливой судьбе.   Но все это было позже. А в первый год знакомства Артур пытался приобщить к своей романтике Валентина. Учил, например, делать профессиональное описание «наблюдаемых лиц и объектов», рассказывал о способах закладки тайников и о «методах вуального и акустического контроля за потенциальным источником закрытой информации».   — На кой черт мне это надо? — удивлялся и злился Валентин. — Может, заодно еще будешь учить меня стрелять -под колена и расшифровывать на слух закодированную морзянку? Если вы с Данилычем решили забросить меня в джунгли Ида-Сана, то фиг вам…   Артур посмеивался, но отвечал значительно:   — Так полагается.   Он был формалист в работе. Пил и трепал языком дома у Валентина, а «отчетный материал» с него брал только на явке. При этом называл Валентина по имени и отчеству, держался официально и собранно.   — Бюрократ ты, — не выдержал однажды Валентин.   Артур не обиделся, сказал с назиданием:   — Это не бюрократия, а самодисциплина. Учись, тебе в жни пригодится.       Но тому, что может «пригодиться в жни», Валентин учился не у Артура, а у друга детства, у Сашки, ныне специалиста по компьютерной технике в НИИ со странным названием «Набоб». При «Набобе» был молодежный клуб, где одна группа (не особенно об этом распространяясь) занималась гимнастикой «Белая кобра». Это смесь восточных единоборств, приемов мгновенного гипноза, философии биополей, а также таинственной, не понятной до конца игры с пространством. У Валентина получалось.   — Ты способная личность, Валечка, — поговаривал Сашка. — Только гляди, не пронюхали бы там.   Он знал про это Валентиново «там». В первые же дни Валентин сказал ему обо всем. Сашка не удивился:   — Меня тоже тягали к ним на днях. Но я сразу послал их куда подальше…   Сашке посылать было легче. С его зрением «минус восемь» армейская служба ему не грозила.   — У меня тупик, — честно сказал Валентин. — А кроме того… лучше ли будет, если вместо меня какой-нибудь дурак? Скольких продаст…   — Гляди не сломайся, Рыжик, — только и сказал Сашка. — Там люди с нюхом…   — Не сломаюсь… Хотя бы -за страха.   Сашка вопросительно поднял бровь.   — Я же понимаю, — сумрачно объяснил Валентин, — что режим не вечен. Рано или поздно всю сволочь пометут, а потом откроют и архивы. Думаешь, мне хочется, чтобы через годы на Вальку Волынова наклеили заслуженный ярлык тайного агента? Даже после смерти…   — Все равно могут наклеить. Заслуженный или нет, разберутся ли?   — Ну… главное, в конце концов, чтобы сам знал, что не возился во всякой дряни…       Ох, трудно было не возиться. И когда становилось невмочь, он вспоминал то, что все-таки сумел и успел.   Например, удалось через Косова убедить высокое начальство, что никакой «органации боевиков» в местном «Союзе молодых поэтов» быть не может, а листовки от их имени пишет какой-то гад и провокатор. «Союз», слава Богу, трогать не стали, а гада скоро нашли (поскольку оказался не «ведомственный», просто самодеятельный мерзавец). В общем, сделано было четко и не потребовало риска.   А порой приходилось и рисковать. Когда, например, намекал через третьих лиц молодым ребятам, участникам неформальных выставок, подальше прятать свои работы, не показывать их такому-то, не носить с собой в папке, а лучше положить в нее чистый картон для эсков… Артур потом прнавался:   — Взяли сегодня на улице одного, аккуратненько так, будто при случайном скандале у магазина, а в кейсе вместо компромата — голые листы, не прискребешься. Умные стали, чуют заранее…   — Вот подлецы, — искренне отзывался Валентин. И Артур зло кивал, не ведая, что говорят они о разных людях.   И особая гордость была в душе — когда обвел вокруг пальца Артура и Данилыча в деле с выставкой группы «Петушиное перо». Пошел ва-банк, сообщил с автомата мененным голосом их лидеру: спасайте картины, хлопцы, ночью будет шмон. Ребята успели…   Но бывало, что риск заключался не в поступках, а, наоборот, в бездействии. Как в случае с тем парнем «Молодежного вестника». Славный такой, веселый и умница, приехал он столицы писать статью про местную «творческую поросль», а заодно решил взять интервью и у Волынова. Сошлись они быстро. Три вечера провели за бутылкой болгарской «Плиски». На четвертый день Костя Ржев сказал, что приехал не только ради статьи. Он предложил Валентину стать художником подпольного альманаха «Свободный голос», который затеяла группа молодых критиков и социологов.     — Сам понимаешь, терпеть больше сил нет. А публицистика — это рычаг…   — Рычаг… — кивнул Валентин. И посмотрел на симпатичного Костю не так, как раньше. Предложение журналиста Ржева могло быть искренним. А могло быть проверкой. Пятьдесят на пятьдесят. Тем более, что за день до того Костя обмолвился, как недавно он, знаток персидского языка, был на восточной границе в спецкомандировке. Ох, не посылают в такие поездки непроверенных людей…   Ну а если он все-таки не подставной, настоящий?   — Знаешь, Костик, не по мне это, — сказал Валентин. — Во-первых, карикатурист меня никакой… А во-вторых… ежели что, -за меня много невиноватых загремит. В том числе и тарасовский клуб. А там пацаны…   — Ну и ладно, оставим это, — вздохнул Ржев. — Наверно, ты прав.   Он уехал, а Валентин сумрачно и с покорностью судьбе стал ждать, что дальше: или тишина, или «дело о недонесении».   Костя оказался не «ихний»… Ох как мог возвыситься в глазах начальства ротмистр Косиков, если бы необъявленный сотрудник Свирский принес ему на блюдечке «Свободный голос»! Это ведь не рукописные прокламации бестолковых старшеклассников и не кухонный кружок читателей запрещенной повести «Венок колючей проволоки», раскрытием которого Артур так похвалялся последнее время! Да и весь Краснохолмский штаб Ведомства ходил бы в именинниках!.. Фиг вам!   Но, думая об этом, Валентин не ощущал никакой гордости за свое молчание и оправдавшийся риск. Было только стыдно, что он колебался тогда, раздумывал…   Кстати, альманах Ржева все равно, конечно, погорел, потому что публицистика и подполье несовместимы. Но кое-что сказать ребята успели. И к тому же время наступало новое, сделать с редакцией «Свободного голоса» что-то серьезное было уже трудно. Костю лишь обругивали на всяких собраниях, но не прогнали ни журналистов, ни даже Федеральной лиги… 4   — Да, я был микробом, — сказал Валентин, упорно глядя в глаза Абову. — Хотя иногда слегка кусачим, но, конечно, не мыслил загрызть акулу…   Абов -под припухших своих век смотрел на него серьезно и будто даже с сочувствием.   — Но ведь… Валентин Валерьевич… так или иначе, вы полагали, что боретесь с Ведомством, а? Правильно я понял?   — Я не боролся, — зло сказал Валентин. — Что я мог в моем-то положении?.. Бороться, это было… все равно что щекотать соломинкой паровоз, чтобы сошел с рельсов… Но я старался убрать с пути паровоза тех, кого сумею…   — Это ведь, по сути дела, тоже борьба…   — Что ж… хорошо, если так.   — Тогда можно еще вопрос?   — Валяйте! — Валентина уже бесило от этого спокойного и какого-то простецкого любопытства.   — Я понимаю так, что вы действовали по своей совести, как она велела… Но вы же человек умный, талантливый, с моралью. Вот эта мораль ваша, она не попадала в противоречие? Вас, когда… на работу брали, вы же наверняка давали подписку не действовать во вред Ведомству… Это, конечно, не присяга, но все-таки… А вы, значит…   — Метод, с помощью которого меня «брали на работу», — с расстановкой пронес Валентин, — уже сам по себе развязывал мне руки. А кроме того… если бы мне доверяли, тогда и можно было бы требовать «преданного служения». А то ведь…   — Почему же вы думаете, что вам не доверяли?   — Я «думаю»!.. Нет, уважаемый Семен Семенович, Ведомство не та контора, где кому-то доверяют… Ваш прежний коллега Артур Косиков, при всей теплоте наших приятельских отношений, то и дело сажал меня под колпак. То ли по привычке и для развлечения, то ли выполнял инструкцию. Причем иногда совершенно по-глупому, хотя вроде и не дурак в этом деле… Знаете, наверное, толстую особу с трогательным именем Розалия Борзоконь. Вечно «молодая и начинающая» поэтесса и корректорша в «Торговом листке»… Так вот, были мы почти незнакомы, но вдруг однажды начала она меня бурно приветствовать на улице, то и дело попадаться навстречу, зазывать к себе в гости и громко поносить Лигу и правительство. Чуть не силой навязала мне видеофильм с речами эмигрантов. А потом поведала, что у нее с приятелями целая видеостудия и скоро они наладят независимую телехронику с захватом кабельного канала… Я прямо сказал Артуру: «Ты не мог подсунуть мне кого-нибудь хотя бы помиловиднее?» А он только ухмылялся, змей. Потом заявил: «Выбирать не приходится, работаем с теми, кто есть…»   — А вы не ошиблись? — настороженно спросил Абов.   — В чем?   — Я знаю эту… Борзоконь. Она же активная деятельница «Союза Петра Великого». Заядлая монархистка. Мы ее не раз вызывали для профилактики…   Валентин сказал с удовольствием:   — Монархисткой она стала после соответствующих указаний, когда исчерпала прежнюю роль… О вызовах к вам она кричит всем знакомым, а раз в неделю незаметно спешит на явку в контору «Автосервиса», с черного хода.   — Однако же…   — Что «однако же»? Мне окна видно, с четвертого этажа, — приятно улыбаясь, объяснил Валентин. — У меня труба хорошая, двенадцатикратная, я иногда люблю понаблюдать за жнью окрестных улиц… А что касается «Союза Петра Великого», то не станете же вы отрицать, что именно Ведомство финансирует сей славный патриотический орден?   — Стану… По крайней мере, я ничего про это не знаю. Честно вам говорю.   — Допустим, я вам даже поверил, — вздохнул Валентин. — Это, однако, ничего не меняет. Кстати, восемь лет назад я был большой теленок, не знал о вашей конторе и сотой доли того, что знаю сейчас. Хотя, конечно, и тогда не строил иллюзий насчет этой славной фирмы.   — Если не строили, зачем соглашались на сотрудничество? Странно даже… Отказались бы, и дело с концом.   — Да, а какой был бы конец? Вы знали, что деваться мне некуда… Индекс вербуемости — категория научная, все учитывает.   Абов ухмыльнулся почти как Артур (есть в них во всех что-то общее!).   — Что значит «деваться некуда»? Соблюли бы принципиальность… столь свойственную лучшим представителям нашей творческой интеллигенции.   Валентин опять откинулся к стене.   — Я, Семен Семенович, не имею оснований относить себя к лучшим представителям… И может быть, поэтому в мои принципы не входит мученичество… То есть я готов преклониться пред страдальцами за идею или за собственную внутреннюю целостность, но все же считаю, что роль мученика… это что-то противное человеческой природе. Надо быть богочеловеком, как Христос, чтобы надеяться, будто пример страданий кого-то спасет и подвигнет людей на очищение. А когда в мученики стремится простой смертный… есть в этом что-то мазохистское.   — Так что, по-вашему, гером совсем бесполезен, что ли?   — Смотря какой… В древней еврейской истории есть предание, как их повстанцы дали рубить себя римским солдатам, но не обнажили мечей, потому что была суббота — день, когда религия запрещает иудеям всякий труд. Они соблюли принципиальность, проявили гером… А в начале Второй мировой польские гусары на конях и с саблями бросались на вражеские танки. Благородно и красиво, это я без насмешки. Но не они победу сделали, а те, кто и отступать умели, и в обороне сидеть: в землю вгрызаться, вшей кормить, грязь месить…   — Мы тоже умеем, — тихо сказал Абов. — Мы ведь не эти… не гусары. И грязи не боимся.   — Да. Но не боитесь и людей с грязью смешивать… Впрочем, я сам виноват. Играл и чуть не доигрался.   — А что случилось-то? — озабоченно, будто о болезни, спросил Абов. ЗАЛОЖНИКИ 1   …Нет, про это не стал он рассказывать Абову. С какой стати? И так разболтался, потому что захотелось выплеснуть наконец все одному них. Но теперь нервный запал угас.   …А тот эпод в его отношениях с Ведомством был последний…   После кончины Верного Продолжателя, когда взрослое население Восточной Федерации все более развлекалось забастовками, парламентскими дебатами и перетряхиванием государственных систем, другая половина жителей страны, юная, жила тоже как умела. Под укорненные вздохи теоретиков просвещения пышно расцветали на грядках дарованной властями демократии разные ребячьи общества: редакции самодеятельных газет, клубы каратэ, рок-ансамбли, кружки юных экстрасенсов, всякие студии, спортсекции, туристические братства и лиги любителей фантастики… Расцвел вторым цветом и «Репейник». Его возродил Алька Замятин — теперь уже не загорелый зеленоглазый пацан двенадцати лет, а бородатый парень, студент художественного училища. Однажды нагрянул он к Валентину с компанией мальчишек и стал уговаривать помочь в съемках фильма «Новые приключения Робинзона». И Валентин не удержался, решил тряхнуть стариной.   Примерно в это же время далеко от «Репейника», в столичном пригороде, начал развлекать местных жителей самодеятельный театр «Грустные гномы». В нем участвовали и взрослые, и много школьников. Режиссер «Гномов» любил ездить по разным городам, знакомиться с «неформальными обществами творческого направления». С целью обмена опытом. И вот однажды деятель этот — со странной фамилией Тур-Емельян — появился в «Репейнике», а там познакомился и с Валентином. Не скрывал, что знакомство «со столь вестным мастером» ему весьма лестно…   Рослый, толстый, очень добродушного вида Тур-Емельян вызывал тем не менее у Валентина тихое отвращение. В добродушии режиссера был лишний профессионалм, в поведении — чрезмерная вкрадчивость. И ребята не любили «Емельку». Тот наконец понял, что тесной дружбы не будет, и укатил домой. Туда и дорога, казалось бы. Однако дело на том не кончилось.   Артур Косиков к тому времени давно уже пропал с горонта. Его преемники в друзья к Валентину не лезли, беспокоили раз в полгода и просили теперь сведения общего, «очеркового» характера. Такие, которые, кстати, можно было получить вполне открыто, не играя в явки и агентов. И вдруг один ведомственных деятелей, Максим Васильевич Разин, человек молодой, тихий и крайне воспитанный, нервно попросил по телефону о встрече для решения очень важного вопроса.   Был август, встретились на скамейке в пустом сквере у закрытого оперного театра. Разин сказал, что столицы приезжает некая дама, вестная своей экстремистской деятельностью. Она замешана в органациях скандальных митингов, распространении нелегальных даний и связи с нехорошими иностранцами. Скорее всего, она тайный эмиссар зарубежного так называемого Союза борцов за всеобщее равенство и едет к нам в город для вербовки новых членов этой зловредной органации и распространения подпольной литературы. Черт знает что! Конечно, демократия объявлена и разрешено разнообразие мнений, но есть же предел…   Валентин сказал в сердцах:   — Занимаетесь хреновиной! — Он теперь не церемонился с ребятами этой конторы. — На той неделе девятиклассники в гимназии нашлепали на принтере газетку под названием «Антифедерация», так вы целое подразделение подняли, шум по всем школам…. А сейчас вот и настоящего иностранного агента нашли. Какая-нибудь шофреничка вроде вашей Розалии Борзоконь.   — Да нет, уверяю вас, это серьезно. Она здесь не первый раз. Мы давно ее держим на прицеле, а теперь пора…   — Ну а я-то при чем?   — Дело в том, что у дамы легенда. Она едет как бы специально к вам.   — Чего?   — Дело в том, что она с сыном. С мальчиком двенадцати лет. Он занимается в театре «Грустные гномы», вы ведь слышали о таком? Ну вот, руководитель театра посылает вам с этим мальчиком письмо. С просьбой…   Валентин ощетиненно молчал.   — Мальчик способный, рисующий, захочет показать свои работы, побывать в детской студии, с которой вы в дружбе. Вместе с мамой…   — Что же, она свои листовки ребятишкам понесет? — резко спросил Валентин.   — Нет, нет. Что касается листовок, это наше дело. К вам одна просьба… Они остановятся в нашем городе в гостинице. И надо сделать так, чтобы шестнадцатого августа мальчик и мама были у вас, не появлялись в номере с утра до обеда.   — Шмон хотите устроить? — в упор спросил Валентин.   Интеллигентный Максим Васильевич тихо кивнул:   — Прокуратура санкцию не дает, надо работать самим, потихоньку…   Проще всего было вежливо послать ротмистра Разина: мол, там, где ситуация связана с детьми, я в такие дела не впутываюсь… Но ощущение плохо склеенного вранья, неуклюжего спектакля тяжко насторожило Валентина. И еще — сумрачный азарт: разгадать эту дурацкую, навязанную ему игру…     Гости появились через два дня. Нервная, с печальными глазами дамочка, назвавшая себя Луой, и пухленький скромный вундеркинд Андрюша с папкой своих работ и письмом Тур-Емельяна.   Андрюшины рисунки и эскы декораций оказались очень славные. Валентин искренне хвалил их, а Луа дышала застенчиво и восторженно, трогала хохолок на макушке сына и ревниво взглядывала на Валентина: «Правда талант?» Потом прналась:   — Я за него всегда так дрожу. Никуда от себя не отпускаю. Сестра звала его сюда в гости одного, а мне представить страшно: как он без меня! Вот и приехали… Андрюшенька очень любит ваши иллюстрации. И так хочет побывать в «Репейнике», мечтает стать мультипликатором…   Андрюшенька, смущенный похвалами и маминым красноречием, сидел на краешке кресла и теребил стрелки на отутюженных белых брючках.   — Завтра, шестнадцатого, мы с утра едем за город, — сказал Валентин. — Весь «Репейник». Будем снимать игровые вставки для мультфильма «Новые приключения Робинзона». Отправляйтесь с нами. На съемки посмотрите, с ребятами познакомитесь…   — Ах, как чудесно! Мы обязательно, верно, Андрюшенька? — Луа, кажется, не очень удивилась приглашению. Будто ждала.   Они ушли, а Валентин принялся раскидывать, что к чему. Получалась бредятина. Никаким эмиссаром иностранного «Союза» эта дамочка быть не могла. По причине патологической болтливости и, главное, -за отчаянной любви к сыну — всепоглощающей и болезненной. Матери, которые так любят, не рискуют собой, чтобы, упаси Бог, не оказаться оторванными от своего ребенка… Но на какую-то маленькую, одноразовую роль она годилась. Возможно, опять же ради сына: посулили что-нибудь…   Но кто ей эту роль поручил? Ведомство?   То, что на ведомство работал Тур-Емельян, было ясно. Скорее всего, «приручили» голубчика, узнав о его чрезмерных симпатиях к симпатичным мальчикам. Мол, было там что-то или не было, а не трепыхайся и делай, что велят, если хочешь жить без осложнений… Недаром же Разин так подробно знал о поездке и письме.   И то, что он, Разин, какую-то свою акцию назначил на шестнадцатое, тоже не удивительно. Запланированный отъезд «Репейника» на съемки был вестен многим. Вот и пожалуйста: «Сделайте, чтобы шестнадцатого они были у вас!»   Ну а зачем все это? Неужели и впрямь для того, чтобы выманить мать и сына города и на досуге «пощупать» их багаж? Нет, как говорят в «Репейнике», расскажите это вашей теще, когда она добрая…   Но тогда — что?   Может быть, Разина интересует вовсе не номер, где живут Луа и Андрюшка. Может быть… его, Валентина Волынова, квартира? Чтобы наведаться в нее, когда он уедет на съемки!       Валентин жил теперь один. Тетушку он похоронил два года назад. Никогда он ее, сухую и строгую даже во время болезни, по-настоящему, кажется, не любил. А вот померла — и затосковал. Все же единственным родным человеком была… Похоронил он ее честь по чести, с отпеванием в Троицкой церкви, могилу «выбил» на престижном Зареченском кладбище. Конечно, сперва не разрешали, отсылали в крематорий. Пришлось устроить скандал и побренчать перед городской властью лауреатскими медалями… В день похорон, воспользовавшись суетой, удрал клетки, улетел в окно и не вернулся попугай Прошка…   Долгое время не решался Валентин что-то трогать и менять в тетушкиной комнате. Но наконец собрался с духом и устроил в ней мастерскую, куда и поместил сконструированную Сашкой машину для «сочинения» мультфильмов. Очень ему попало за это от Валентины, с которой они тогда поругались и разъехались в очередной раз.   Так что теперь, когда он уедет, квартира будет пуста. Отпирай и спокойно ищи, что надо…   А что им надо?   Пожалуй, одно их может интересовать: «Дом обреченных». Рисунки и текст.   Эту пронзительную повесть о приюте для ДВР — детей врагов народа — написал старый непрнанный прозаик Лев Крутов, который сам провел детские годы в таком доме. Нигде эту книгу не печатали. Взялось было дательство «Маяк», самое отчаянное, но и оно отступилось. Не в том было дело, что описывались жуткие события в давние времена Первого Последователя. Про «ту» эпоху разрешалось теперь писать все (или почти все), что хочешь. Но била в глаза (и в душу, и в сердце!) кричащая мысль о схожести, неразделимости времен «тех» и «этих», нынешних… Валентин взялся делать иллюстрации для «Маяка», а когда дело прикрыли, работу не оставил. Сказал Крутову, что доведет ее до конца, черт с ним, с гонораром. А потом Лев Иванович пусть делает с картинками что хочет, хоть за кордон шлет вместе с текстом…   Познакомил Крутова с Валентином не кто-нибудь, а Тур-Емельян. Когда-то Лев Иванович выступал в «Грустных гномах» со своими детскими сказками. Тур-Емельян и приклеился к нему, влез в приятели и в одной бесед посоветовал обратиться к художнику Волынову: тот, мол, прекрасный иллюстратор.   Тесной дружбы у Тур-Емельяна с Крутовым, конечно, не получилось, но Лев Иванович был человек доверчивый, мог проговориться при случае, что Валентин делает рисунки для его новой повести. А повестью, видимо, уже «интересовались»…   Да, но в чем тут роль Луы? Скорее всего, попросили присмотреть заранее, где, в каких шкафах-сундуках, держит Волынов свои эскы. Недаром она восторженно причитала: «Ах, Валентин Валерьевич, а нельзя ли взглянуть хоть глазочком на ваши новые работы?.. Ах, какой у вас порядок, все под рукой, учись, Андрюшенька…»   А затем еще — лишняя гарантия, что Валентин шестнадцатого будет занят с гостями, не окажется раньше срока дома…   Если построить цепочку: Крутов — Тур-Емельян — Луа — Разин — и он, Валентин Волынов… Что тогда выходит? Шестнадцатого пустая квартира Волынова должна ждать гостей…   Конечно, если мыслить здраво, зачем Разину разворачивать столь громоздкое тайное действо? Мог бы придумать что попроще. Но Валентин за эти годы узнал и понял многое. Именно такие сложные «операции» имело обыкновение устраивать Ведомство, делая вид, что занято крайне важной, а порой и опасной работой. Ибо как иначе могло задействовать оно непомерное количество своих сотрудников и оправдать их немалую зарплату?   А здесь к тому же в случае удачи достигалась двойная цель: и повесть с рисунками окажется у них, и доказательства нелояльности Свирского налицо. Возможно, в связи с новыми веяниями шла перерегистрация всех необъявленных сотрудников и проверка их благонадежности…   Вечером, сохраняя осторожность, Валентин переправил повесть и рисунки к Сашке, а тот — в вестное одному ему место.   Далее Валентин разработал план. Завтра он «забудет» дома коробку с пастелью для эсков и вернется за ней. Где-то через час-полтора после отъезда. Оставит гостей на ребят и Алика Замятина, поймает на шоссе машину до города… Дома «шмон» будет в разгаре. Если окажутся люди незнакомые, он просто повышвыривает их за дверь… Нет, одного, пожалуй, стоит оставить заложником и вызвать милицию. Вот будет потеха! Если же там обнаружится Максим Васильевич Разин собственной персоной… ну, тем лучше. Поговорят. Последний раз…   Почти успокоенный, Валентин сел за установку — посмотреть и подправить готовые кадры «Сказки о рыбаке». Мысли, однако, продолжали рассеянно вертеться вокруг Луы и Андрюшки. И вдруг одна мысль — колючая, прямая, беспощадная в своей простоте — вроде бы без всякой причины проткнула мозг: «А если я ошибся?»   Да, если все-таки Разин говорил правду? Если эта дура все-таки в самом деле связана с какой-то оппозицией и привезла сюда что-то запретное? Вдруг? И завтра мальчики Ведомства это все получат в готовом виде… Что тогда? Мало вероятности, что в наше время за это посадят, особенно женщину, у которой сын-школьник. Но кто знает! И если это случится, то, значит, маму — за проволоку, а сына Андрюшку — в интернат для сирот? Пусть не в такой «дом обреченных», как в крутовской повести, но все равно в казарму, подальше от матери!.. А ей каково!.. И виноват в этом будет он, Валентин Волынов, всю жнь старавшийся делать для ребятишек только хорошее…   Он метнулся к телефону, лихорадочно вспоминая номер для связи с Разиным: сообщить, что завтра съемка отменяется и пусть они катятся… Разинский служебный телефон не ответил. Оно и понятно, полночь уже. Валентин тремя четверками вызвал дежурного по Ведомству и не терпящим возражения тоном потребовал номер домашнего телефона ротмистра Разина. По неотложному делу! Номер дали. Но и этот телефон молчал.   Что было делать? Рвануться за помощью к Сашке? За советом? С просьбой просчитать все варианты на машине? Но судьба била до конца: Сашка утром уехал по делам института «Набоб» в столицу.   Валентин лбом прислонился к холодному косяку. Темно было за окном, беспросветно — ни огней, ни звездочки. Выть хотелось от бессилия и ненависти к себе. Допрыгался, сволочь паршивая, стукач недорезанный! Поиграть хотелось, потанцевать на краешке, вставить фитиль профессионалам! А теперь что? Если даже башкой о бетон, дело-то не поправишь!   Самое глупое, что он не знал даже фамилии Луы и Андрюшки, не спросил, в какой они гостинице живут. Чтобы не демонстрировать лишнего любопытства… Черта с два разыщешь теперь, хоть подними на ноги всех ночных дежурных в степях Краснохолмска. А если и разыщешь? Звонить ночью в номер? «Извините, завтрашняя поездка отменяется…»   «Можно было бы позвонить рано утром… Кстати, почему они живут в гостинице, если у Луы здесь сестра? Опять неувязка… Да прекрати ты играть в Шерлока Холмса, идиот!..»   Он позвонил все-таки в гостиницу «Селена»: не помогут ли ему разыскать женщину по имени Луа с мальчиком Андреем? Разыскивает, мол, редакция «Вечерних новостей» по срочному вопросу. Он знал, что разговор фиксируется, но наплевать… Дежурная ответила, что узнать можно только в справочном, а оно работает с восьми утра… А в восемь все должны уже быть в «Репейнике», чтобы ехать на автостанцию! Уговорить Альку Замятина, чтобы тот скандально уперся и отказался брать на съемку гостей? Но пока вся эта история закончится, пока мать с Андрюшкой вернутся в номер, Разин может уже провернуть, что задумал…   Валентин, вздыхая от ощущения беды и позора, поколотился о косяк виском. Что-то легким металлом задело щеку. Это на гвоздике, на цепочке висел у окна оставшийся от тетки образок. Похожий на овальную медаль. На нем отчеканена была Дева Мария с маленьким Иисусом на руках, а над ними — лучистая рождественская звезда.   Никогда до той поры Валентин всерьез не думал о вере. Библию читал, но не как наставление для религиозного человека, а как сборник легенд. В приметы верил, о бессмертии души интуитивно догадывался, но к Богу не обращался. Если Он даже и есть, чего его тревожить суетой мирских дел?.. Но сейчас — от безысходности и страха, от жгучего желания спасти Андрюшку от несчастья, а себя от проклятия — он сжал образок в потной ладони и сказал отчаянно, с последней надеждой:     — Господи… Ну пожалуйста, пожалуйста, пусть минует меня это. Умоляю тебя…   И миновало. Перед рассветом обложили город вязкие тучи, и не предсказанный синоптиками циклон стал заливать округу безостановочным хлестким дождем.   Ни о какой съемке не шло уже и речи. Луа и Андрюшка просто не появились в «Репейнике», поняв, что поездка сорвалась. И вообще больше не появлялись…   Через три дня Валентин позвонил Разину и сказал, что по ряду причин больше не может поддерживать с ним и с его коллегами никаких контактов.   Разин почему-то не удивился, но все же спросил:   — А что за причины, если не секрет?   — Вы не догадываетесь?   — M-м… Возможно, и догадываюсь. Но только…   — Что? — сказал Валентин.   — Видите ли… — Деликатный Максим Васильевич прямо-таки застеснялся. — Если вы отказываетесь от контактов сейчас… кто может гарантировать, что прежние контакты останутся навсегда секретом для окружающих?   — Вот я испугался-то! — злорадно сказал Валентин. — Думаете, я не знал, что когда-нибудь вы мне этим пригрозите? Валяйте. Я не сделал ничего, за что меня можно предать анафеме. Слава Богу, не успел…   — А кто поверит? — ласково заметил Разин.   — А мне плевать! Главное, что я знаю это сам! 2   Нет, не стал Валентин рассказывать Абову про Луу и Андрюшку. Только тяжело сказал:   — Не хочу я иметь с вами ни малейших дел… В прошлом году вы… то есть ваша фирма… поставили меня на край. Буквально… Конечно, я сам виноват, но вы… Из-за вас я чуть не предал ребенка.   Абов качнулся к Валентину.   — Я не знал, что у вас есть дети!   — Не у меня… Какая разница?! Чужих, по-вашему, можно предавать?   Абов сказал виновато:   — Поверьте, я ничего не знаю об этой истории.   — Возможно… Я и сам ее не раскопал до конца. И тем не менее…   Абов опять поколотил белыми пальцами по колену.   — Но то дело, с которым я к вам пришел… Если вы откажетесь, как раз и получится, что вы предали… несколько детей. Извините уж за прямоту.   Валентин толчком сел прямо.   — Что вы городите!   — А вы послушайте, наконец, — озабоченно попросил Абов. — А то мы все вокруг да около… Дело вот в чем. Завтра лагерь будет эвакуирован, за два дня до конца смены. В связи с аномальными явлениями, которые творятся вокруг. Ну, вы знаете: шары, пришельцы, площадка и так далее… Но несколько ребят останутся еще на три дня. Так называемые контактеры. Те, кто своими глазами видел этих инопланетян, будь они неладны, или бывал непосредственно на месте посадки их аппаратов…   — Там бывала половина лагеря!   — Это не так. Ребятишки любят выдумывать. Кроме того, есть так называемые ложные площадки. А на месте премления были всего десять человек. Их-то и оставляют…   — Но зачем?!   — Да очень просто. Положен карантин. По крайней мере две недели. Активность пришельцев наблюдалась последний раз дней десять—одиннадцать назад. Вот с этими тремя днями две недели и набегут…   — А почему срочно увозят остальных? Жили, жили и вдруг…   — Так надо.   — А я-то здесь при чем?   — Кто-то должен остаться с детьми… А кто? Бестолковые девочки-воспитательницы? Пьяница фрук? Или эта кликуша директорша?.. Или, может быть, беспросветный идиот Фокин? Его нельзя подпускать к детям…   — Однако подпускали до сих пор!   — Кто же знал, что он такой подонок! С него еще спросят за ребятишек-то…   — Что я всегда ценил в Ведомстве, так это неистребимый гуманм и любовь к детям…   Абов никак не среагировал на девательский тон. Сказал устало:   — В общем-то все это мероприятие даже вовсе не дело Ведомства. Мы занимаемся им потому, что больше просто некому: кавардак и у медиков, и у просвещенцев, и в милиции. Везде сплошные митинги и предвыборные собрания. Хотите или нет, а наша «контора» в сложные времена остается самой деловой. Хотя и сама на грани расформирования…   — Ну и прислали бы сюда своего человека!   — А у нас нет такого человека, — искренне сказал Абов. — Чтобы с ребятишками умел общаться, и… как это… нетрадиционное мышление, и острый взгляд художника. И боевая закалка…   — Что значит «боевая закалка»? — взвинтился Валентин. — Саида-Хар, что ли, имеете в виду?   — Ну, хотя бы…   — Теперь я понимаю! Вы нарочно подсунули меня в списки для прыва! За отказ от работы!   — Да помилуйте! — честно возмутился Абов. — Какие списки! Нас самих подняли среди ночи! Эти психи генштаба уговорили наше начальство «оказать содействие»! Были общий бардак и свинство…   — Ну ладно, — хмыкнул Валентин. — Допустим… А зачем, чтобы здесь остался с ребятами человек с «нетрадиционным мышлением и боевой подготовкой»?   — Я, собственно, имел в виду способность не теряться в необычной обстановке…   — А зачем, черт возьми?   — Вот тут-то самый гвоздь…   — Ну и давай его, этот гвоздь. — Валентин незаметно для себя перешел на «ты».   — Даю… Думаешь, почему раньше срока сворачивают лагерь? Был какой-то сигнал невестного источника, на экранах внутренней спецслужбы. О том, что будто бы в конце июля, в эти дни ожидается… ну, в общем, что-то такое. То ли показательный десант этих самых… на шарах которые, то ли кино они покажут про свою цивилацию. Прямо в воздухе, стереофильм… Но покажут только тем, кто видел этих пришельцев раньше, и тем, кто был на месте посадки. Эти ребята, мол, уже заряжены особым полем и настроены на восприятие.   — Ты чего мне вилины-то склеиваешь? — устало разозлился Валентин. — Я тебе кто? Мальчик-фанат лиги любителей фантастики? Или ты сам малость того… заряжен полем?   — Я так же сперва говорил шефу. Но оказалось, правда был сигнал, я видел запись: вспышки всякие, лицо размытое — маска также с глазищами и без носа — и голос писклявый, не земной… Ну и к тому же первый раз, что ли? А бельгийские треугольники? А полтергейст в Доме профсоюзов? А тарелки на Качаевском пляже? Нет, что ни говори, а ломится к нам в гости какой-то чужой мир…     — И этому миру вы подставляете десяток пацанят! Как подопытных кроликов!   — Но ты же знаешь: пришельцы никому не причиняют зла! К тому же ваше дело не соваться блко, а понаблюдать со стороны…   Валентин проговорил с расстановкой:   — А если я немедленно отправлюсь в город и в первой же редакции продиктую материал о вашем эксперименте над детьми? Что тогда? Упрячете по обвинению в вооруженном нападении на Мухобоя?     — Никуда не упрячем, валяй диктуй, — вздохнул Абов. — Скажут: свихнулся художник Волынов от творческого перенапряжения… А ребята останутся здесь без надежного человека.   — Я сообщу родителям!   — А интернатские все, кому они нужны…   — Специально подбирали, что ли?!   — Да побойся Бога!.. Если уж честно, то тебя подбирали специально. С Мариной советовались, она тебя и назвала. А мы глянули в картотеке: ба, наш человек! — Абов ожегся о взгляд Валентина, засмеялся торопливо: — Ну не «наш», не «наш». Теперь это роли не играет. Здесь нужен художник Волынов, а не… Свирский.   «Зачем я гадил фамилию хорошего писателя?» — подумал Валентин. И сказал со злостью на себя:     — Не понимаю. Я-то не был на площадке. И тем более не встречал этих… гостей небесных. Значит, оставаться мне здесь нельзя.   — Они просигналили, что одному взрослому можно. Чтобы не оставлять детей без присмотра.   — Господи, ну что за чушь! — выдохнул Валентин. И подумал: «Самое удивительное, что я верю чепухе. Вернее, верю, что Абов этому верит».   — У тебя же глаз художника, — сказал Абов. — Профессиональная наблюдательность. Если что появится в самом деле, запомнишь в деталях, опишешь как надо…   — В секретном сообщении!   — Да хоть всему миру рассказывай! В статьях с рисунками и фото… Правда, говорят, фото не получается, они засвечивают. Потому и нужен художник. Чтобы отразил подробности…   «Нет, ребят мне от этого дела не бавить, — быстро думал Валентин. — Да и самого, если упрусь, постараются где-нибудь запрятать. Возможно, здесь же, под предлогом карантина… Ну, прорвусь, а дальше что? Ребята останутся с каким-нибудь гадом вроде Мухобоя…»   Потом еще мелькнула мысль: «Это тебе за Андрюшку…»   Валентин сказал медленно и хмуро:   — Но револьвер я в самом деле оставлю себе.   — Да ради всех святых! — обрадовался Абов. Быстро встал. — Ты только это… покажи его. Что за игрушка-то?   Валентин поднялся, задрал рубашку, вынул «бергман» -за пояса. Абов осторожно взял, повертел барабан.   — Австрийский… Но сюда явно с Юга попал. Видишь, старый номер забит и новый, самодельный наколочен.   Валентин пригляделся. На рамке барабана, сну, были неровно выбиты на металле цифры: 4300006. Третий ноль стоял значительно ниже остальных. И Валентин сжался, захолодел, как от скверной приметы, от предчувствия беды. 3   В прошлом году, дав «отбой» Разину, Валентин ощутил свободу, как мальчишка в первый день каникул. Правда, ощущалась в этой свободе горечь, и стыд был — за ту вину, что едва не обрушилась на него. Но и облегчение было. И чтобы сбросить прежний груз и переживания, Валентин решил наконец, что сегодня закончит все срочные дела, позвонит Валентине и наутро купит билет на проходящий поезд. Укатит куда-нибудь к морю.   А ночью по городу пошли посыльные военной коллегии, подымая и сгоняя на сборные пункты солдат и офицеров резерва. Подняли и Валентина.   В ту пору уже вовсю по южным краям Восточной Федерации шло «выяснение отношений» и громыхали бои местного значения. Каждая провинция вспоминала свою историю, шила разноцветные флаги и требовала, чтобы ее прнали отдельным государством. Но при этом не хотела прнавать других и гребла под себя соседние территории. Города бастовали и строили баррикады, а между станицами и селами, кишлаками и аулами ощетинивались колючей проволокой границы. «Национальные гвардии» и «дружины борцов за справедливость» палили друг в друга (а чаще — в мирных жителей) всевозможных стволов — начиная от музейных кремневых ружей и кончая залповыми установками, захваченными в местных гарнонах. Порой (обычно, когда очередной конфликт уже выдыхался) центральное командование спохватывалось и храбро посылало в «горячий район» батальоны всяческого спецназначения. Бравые парни в разноцветных беретах лихо въезжали на площади и проспекты, шарахая очередями по темным окнам и наматывая на гусеницы зазевавшихся демонстрантов… Потом объявлялись дни траура, создавались всякие комиссии для расследования, и занудно заседал парламент, не приходя, как правило, ни к какому решению…   Но заваруха в Саида-Харе напугала власти особенно сильно. Примыкавшие к Саида-Хару области не только заявили о создании очередной «независимой республики», но возымели намерение слить ее с соседним государством. Открыли границу с ним, разогнав и срыв бульдозерами заставы. Из-за кордона пошли отряды чернобородых, в белых чалмах добровольцев и потоком хлынуло оружие, которым до недавнего времени Восточная. Федерация щедро снабжала «наших миролюбивых соседей и братьев». И столичный штаб принял экстренные меры.   …Полусонных, не забывших еще теплые постели, матерящихся, перепуганных и проклинающих «демократические преобразования» резервистов торопливо переодели в драное «хэбэ», дали под расписку короткоствольные «Б-1» с полным боекомплектом, погрузили в тряские, дребезжащие заклепками четырехмоторные «кентавры» и к утру премлили на раскаленном аэродроме в двадцати километрах от Саида-Хара. Дальше двигаться было некуда, дороги на Саида-Хар и на границу оказались перекрыты. На горонте что-то дымно горело, отдаленно ухали залпы, а в сухой траве у бетонной полосы надрывно и мертво, как механмы, трещали кузнечики.   Резервную офицерскую роту поместили в нагретом пустом ангаре — почти без воды и совсем без еды. Так прошел день, а в темноте ангар кто-то попытался атаковать. Очереди гулкими отбойными молотками ударили по гофрированному железу стен. И люди в ответ лупили наугад, в ночь, автоматов и старого «ручника», высунув стволы в щели между металлическими листами. Стояла вонь от пороха, разогретой ружейной смазки и горячей стали…   Утром повезли их в Саида-Хар. Открытый грузовик, в котором ехал Валентин, шел впереди. Под колесом что-то рвануло, кузов упруго вздыбился. Валентина кинуло на кремнистую обочину. Он упал на сгиб левой руки и, кажется, порвал связки.   Никаких врачей, конечно, с ними не было. Эдик Авербах — похожий на сердитого подростка актер ТЮЗа — дал Валентину моток бинта, помог наложить шину отколотой от кузова щепки. Все лаялись и хмуро сочувствовали. Оказалось, никто, кроме подпоручика Волынова, не пострадал…   В Саида-Харе были знойные улочки с каменными заборами и глухими домами под выцветшей черепицей. У Валентина осталась в памяти меловая пыль, которую выбивали камней редкие пули. А еще — колючки в щелях между плитами и сломанный пирамидальный тополь во дворе одноэтажной школы, где разместили роту. Никто ничего не знал, никто ничего не обещал, кругом было пусто, но редка откуда-то постреливали. К отхожему месту в глубине двора приходилось бегать пригибаясь.   В середине дня полуголый, одуревший от зноя и безысходности обозный солдатик привез на транспортере термосы с дымно-подгорелой овсянкой и чаем, про который дружно решили, что это теплая верблюжья моча. После обеда опять ждали непонятно чего, маясь от невестности.   И была на душе тоска. Смешанная с надоедливой болью в забинтованной руке и запахом разогретых кирзовых сапог и ботинок, пропитавшим всю школу.   Вечером наконец сказали, что рота выполнила свою боевую задачу и завтра их повезут по домам. Позднее стало вестно, что в тех местах, откуда взяли резервистов, бурно вскипели женские митинги и забастовки: «Верните мужей и сыновей, попавших ни за что ни про что в чужую мясорубку!» (Валентина говорила потом, что и она ходила на митинг. С плакатом!)   Вывозить должны были на рассвете. А в полночь пришел откуда-то Эдик Авербах. Озабоченно сказал дремлющим вповалку «служивым»:   — Там один майор появился, ищет добровольцев. На телестанции сволочи какого-то «Черного барса» взяли заложников, грозят порешить. Требуют два танка, чтобы уйти за кордон. Генералы танков не дают, а «спецы» куда-то сгинули…   Несколько голосов наперебой сказали, что пусть майор, «черные барсы», генералы, заложники и «спецы» все вместе идут туда-то и туда-то…   — Но ведь правда же угрохают людей, — напряженно и будто стесняясь, объяснил Эдик. — Там трое мужиков и мальчик, сын приезжего журналиста.   Кто-то буркнул, что «все мы приезжие», а Эдик неловко топтался у классной доски с полустертой арабской вязью и неумело держал за ствол свой «Б-1» будто палку. Он сам был как мальчишка — ненький и тощий, с ребячьей стрижкой, в зеленых шортах, пятнистой безрукавке, мятой егерской кепчонке козырьком назад и «гражданских» кроссовках.   Несколько человек, нехорошо поминая Генштаб, судьбу и белый свет, поднялись и взяли автоматы. Валентин попросил у бородатого соседа диск от «ручника», чтобы приткнуть к автомату вместо рожка.   — Куда ты с побитой-то клешней? — сказал сосед и ругнулся. Днем его укусила какая-то сколопендра, и он маялся с опухшей ногой.   — Да хрен с ней, с клешней. Как-нибудь с локтя… — И, вспомнив почему-то приезжего вундеркинда Андрюшку «Грустных гномов», Валентин пошел за Эдиком…   У телестанции стало вестно, что добровольцы уже не нужны: возникшие с подкреплением «спецы» с ходу взяли укрепленное здание, положили дюжину террористов, освободили заложников и тут же отвезли на аэродром.   От нечего делать Валентин и еще двое «служивых» побрели по станции. В комнатах и холлах были побиты окна, катались под ногами гильзы. Свисал со стены буро-оранжевый флаг с рогатым черным полумесяцем… Их догнал Эдик Авербах.   — Ребята, пошли. Поглядите, какой спектакль эти гады устраивали…   В небольшой, но высокой студии пахло жженым пластиком и валялись опрокинутые телекамеры. Горело несколько софитов. А на фоне размалеванного, как в сельском клубе, задника с цветущими деревьями, зелеными горами и густо-синим небом белели четыре петли. Из толстой капроновой веревки. Аккуратные, овальные, с похожими на детские кулачки узлами. Они спускались с высоты, с темной арматуры и висели метрах в двух от пола. Кроме одной. Та, третья по счету, — на полметра ниже. Под петлями стояла длинная нкая скамейка…   У Валентина колюче, будто от воткнутой сапожной иглы, заболело сердце.   Эдик стоял рядом, стукая по ноге, как дубинкой, опущенным автоматом, и тоже смотрел на петли. Потом шепотом сказал:   — Они трижды устраивали «репетицию». И давали в эфир… Выведут, поставят на скамью, наденут петлю, а диктор ихний вещает в микрофон: «Если не выполните наши условия, будет так…» И толкали скамейку. Не совсем, а для испуга…   — Откуда знаешь? — сумрачно спросил Валентин. Кроме сердца, болела рука и очень тяжело было держать на локтевом сгибе снаряженный диском «Б-1».   — Они, гады, все это на пленку записали, майор видел на мониторе… Говорит, заложники держались ничего, спокойно. И даже мальчик… Только под петлей начинал плакать. Сперва тихонько, а потом взахлеб. Каждый раз…   — Заткнись, Эдик, пожалуйста… — выдавил Валентин.   Петли были очень белые на темно-синем фоне. Словно строчка четырех нолей на громадном дисплее, только третий ноль сбился, потому что барахлил регулятор строк…   Те, кто удерживали заложников и не успели уйти, лежали теперь в соседней комнате. Пожилые бородачи в полосатых, как матрасы, халатах и молодые ребята студенческого вида. Словно спали, свалившись кто где. И два мальчика. Один, лет четырнадцати, лежал ничком, приткнув голову к локтю бородача. А другой, совсем пацаненок — смуглый, с аккуратной школьной стрижкой — на спине. В мятых подвернутых брючатах, с марлевой нашлепкой на окровавленной щиколотке, в грязной белой рубашонке. Она была расстегнута, и четыре круглые дырки — черные, без крови — шли, как по линейке, через грудь — от остренькой ключицы до нижнего ребра. Руки, ладонями вверх, лежали вдоль тела. Подняв треугольный подбородок и приоткрыв пухлый рот, мальчик почти живым спокойным взглядом смотрел в потолок. Словно черные дырки в груди были не его…   Сквозь навалившееся безвоздушное пространство, спотыкаясь и едва не падая, Валентин вышел на улицу. Звенело в голове, бритвенно резала сознание боль. И яркие звезды в черноте тоже были болью. И сухой треск ночных сверчков. Потом в этот нестерпимый звон вошли похожие на булькающий кашель звуки. Валентин с трудом оглянулся. Желтый свет падал окна. Смяв козырек егерской кепки, прислонился лбом к стволу чинары майор. Тот, что привел сюда добровольцев. Сперва показалось, что его тошнит. Но почти сразу Валентин понял, что майор плачет навзрыд. Выталкивает горла вместе с рыданиями самые черные ругательства и колотит по дереву кулаками…       Дома Валентин с неделю сидел взаперти, пил стаканами дешевый импортный ром, чтобы забыть Саида-Хар. Потом крепко ударило по сердцу. Прибежавшая Валентина и вызванный ею знакомый врач долго приводили его в сознание. Но в больницу он не поехал…   Он узнал, что Валентина снова сделала аборт, и не стал орать на нее и прогонять, как в первый раз. Потому что зачем дети, если в мире нет для них пощады?   Полгода он совсем не работал, ни с кем не встречался, только с Сашкой иногда. Ему выплакал за бутылкой всю боль, весь кошмар, но легче не стало.   — Ты как-то все же давай… разгибайся, — говорил Сашка, вертя в пальцах невыпитый стакан. — И главное, руку лечи.   Руку Валентин сперва лечил. И у знаменитого хирурга, и у не менее знаменитого экстрасенса. Но три пальца — средний, безымянный и минец — так и не сгибались. Да и кисть не очень слушалась. Валентин бросил ходить к медикам и отказался от операции. В конце концов, левая рука-то. И вообще — наплевать на все!   В «Репейнике» он показывался редко, не мог видеть ребятишек. Все казалось, что они глядят на него через овал капроновой петли. И в каждом смуглом и темноволосом пацаненке виделся тот, лежащий навзничь. Как он смотрел в потолок. Будто в спокойное звездное небо…   Наконец Валентин совершил над собой жестокое усилие. Чтобы все случившееся «вынести за скобки», он сделал тушью рисунок «Заложники». Как трое мужчин и тоненький мальчонка стоят под белыми петлями на темном фоне размытых теней, в которых угадываются фигуры автоматчиков. Разослал по редакциям. Напечатали рисунок две «неформальные» малотиражные газетки. В остальных отвечали: «Сделано, конечно, сильно… только вы же понимаете… сейчас и так все обострено…»   «С-свобода печати», — сказал Валентин. Однако было уже легче. Он малость оттаял. Сел за работу и сдал в книжную редакцию картинки для сказочной повести «Леший по прозвищу Леший-с-вами». И опять стал появляться в «Репейнике». Там уже заканчивали «Новые приключения Робинзона». А кроме того, он вернулся к своей «самой задушевной» работе — к «Сказке о рыбаке». Вернулся, хотя с этим любительским фильмом у него в свое время хватило приключений. Сейчас он делал все вручную, без компьютера. Не спеша, для себя… Опять начал с интересом приглядываться к серьезным светлоголовым ребятишкам восьми-девяти лет, отыскивая в них живые черты главного героя — маленького Князя. Потому и согласился, кстати, поехать в «Аистенок», надеялся и там поглядеть «князиков». Таких, правда, не оказалось, но все же он не жалел, что приехал. Еще больше оттаял душой… Кто же знал, что все кончится так скверно? Вчера этот гад Мухобой, сегодня — Абов…   Но, с другой стороны, не судьба ли это?   А Семен Семенович Абов еще раз крутанул барабан «бергмана» и вернул револьвер Валентину.   — Конечно, он не понадобится. Но держи для спокойствия. Только мальчишкам не давай играть…   — Не учи ученого.   — Да я так, не злись… — Он вдруг полез во внутренний карман и… достал еще один диктофон. Крошечный. Усмехаясь, вынул кассету размером с пачку бритвенных лезвий. — Держи. На память о нашей беседе. И в доказательство, значит, этого… чистоты намерений.   — Ну ты жук, — с досадой одураченного новичка выговорил Валентин. — А может, у тебя и третий куда засунут?   — Не, — заухмылялся Абов, — третьего нету. Вот только это… — Он полез в задний карман и вытащил плоскую хромированную фляжку. Свинтил стаканчик. — Польский, пять звездочек… Ты колпачка, я горлышка. За успех. Давай, а?   — Черт с тобой, давай, — грустно сказал Валентин. И покосился на окно, там среди мокрых зарослей то и дело маячил Сопливик. НЕОКОНЧЕННОЕ КИНО 1   Поужинали в тот день поздно. Потом разожгли костер. И не на обычном месте, не на костровой площадке, а на поляне прямо перед главным домом — «штабом» лагеря. Сделали это, как бы показывая: мы теперь здесь единственные хозяева и никто нам ничего не запретит.   У огня собрались все, кого оставили в лагере. Были здесь, конечно, те, кто стоял в карауле у флага, был Илюшка Митников. А еще — две девочки. Большая уже, лет четырнадцати, Алена Матюхина и ее семилетняя сестренка Настя. Настюшка. Спокойно-веселое существо с мальчишечьей стрижкой и золотистыми сережками-шариками. («Как ей в интернате разрешили сережки?» — удивлялся про себя Валентин.) На «энэлошную» поляну девчонки не ходили, книгу им инопланетяне тоже не показывали, все это были сказки. «Помаячили среди бурьяна, показали что-то квадратное с огоньком и пропали. А мы перепугались», — разъясняла добродушная Алена. Их тем не менее оставили: считалось, что они все равно контактеры, которым нужен карантин. Сестры не огорчились. Как и все интернатские, по дому они не скучали. Главное, что их двоих не разлучили, а жить все равно где. Здесь даже интереснее.   К досаде Валентина, был оставлен в лагере и Ласьен с двумя приятелями. Впрочем, вели они себя послушно, хотя держались в сторонке…   Сперва-то набралась большущая группа «карантинщиков» — человек тридцать. Но надо отдать должное Мухобою — он ловко отсортировал истинных контактеров от тех, кто лишь хвастался походами на «космодром» и знакомством с пришельцами. Кстати, вел себя Мухобой как ни в чем не бывало, только старался не оставаться один на один с Валентином. Бойко распоряжался посадкой в автобусы и зорко следил, чтобы не остались в лагере добровольцы… Впрочем, одного добровольца оставили — Сопливика. Он заявил, что не раз бывал на космической поляне, и привел, видимо, такие веские доказательства, что Марина в конце концов занесла его в список одними заглавными буквами.   — На фиг он тут нужен. Вонять только, — сказал Ласьен.   Валентин посмотрел на него, и тот утих. У Сопливика Валентин спросил:   — Скажи, неужели ты по правде ходил туда? Или сочиняешь? Не бойся, я тебя не отправлю…   — Ходил… Я ночью ходил, когда никто меня не видел.   — И не боялся?!   — Почему… Я боялся, конечно, потому что там шкылды. Кусаются и лапают за ноги, противно так…     — Что за шкылды?   — Ну… они в болоте живут. Вредные… А еще там чуки есть, они, наоборот, хорошие… Я один раз до самых песков дошел. С фонариком…   Валентин усмехнулся, растрепал Сопливику волосы. Фантазер ты, мол… Сопливик на миг притиснулся к нему, и Валентин тихо дернулся — не то чтобы от брезгливости, но опять от какого-то внутреннего неприятия. Ласьен, который крутился рядом, хихикнул. Сопливик отодвинулся и пошел прочь.   …Сейчас все кружком сидели у костра. Одиннадцать ребят и Валентин. «Окажись еще один, и получилось бы, как Иисус и ученики, — подумал Валентин. — Впрочем, хорошо, что нет двенадцатого, а то один оказался бы Искариотом… Хотя и сейчас есть кандидат на эту должность. Ласьенчик… И не стыдно тебе такое про мальчишку? Какой бы он ни был, а все равно еще пацан…»     Ласьен сидел чуть в стороне, со своими дружками. Один был пухлый, с девчоночьей симпатичной рожицей, Сенчик. Другой — Мишка Дыров, совершенно бесцветная личность… На коленях Ласьен держал гитару, дергал потихоньку струны. Потом они втроем попытались исполнить песню:   По пустыне караван шел с тюками чая, Шли понурые верблюды, головой качая… Чай, чай, чай…   Песня была мало кому знакомая, с приблатненным подвыванием, исполнителей не поддержали. Ласьен сделал вид, что не обиделся. Посидел еще, отодвинулся подальше вместе с Дыровым и Сенчиком, и незаметно они слиняли в темноту.   — Смолить пошли, — заметил Санька Крендель. — У них под контейнером за кухней сигаретная заначка.   — Пойти, что ли, вздрючку сделать… — неохотно шевельнулся Валентин.   — Да ну их, — сказал Шамиль. — А ты, Крендель, не болтай…   Вечер был безветренный, костер бросал языки вверх, никого не задевая дымом. Комары исчезли. Закат уже догорал за черными березами. Огонь оранжево освещал стволы. А еще — гипсового трубача Даньку с побитыми локтями и перевязанной коленкой. Шамиль, Кудрявость и Крендель притащили его, едва укатил последний автобус. Поставили над клумбой. Казалось, Данька прислушивается к разговору…   Несколько малиновых звезд прокатилось по небу за березы. То ли метеоры, то ли спутники, то ли… Потом прошли два светящихся диска — рядышком, как связанные. Достигнув зенита, прочертили хитрый зигзаг и пропали. Все следили за ними. Совсем невысоко пролетел мохнатый желтый шар.   — Начинаются опять фокусы, — недовольно сказала Алена.   — Может, сядут? — предположил Крендель.   — Ага, держи карман, — отозвался Шамиль. — Никогда они не садятся, если их ждут.   — А кто их ждет? — встрепенулся Валентин.   — Ох, да ладно, Валентин Валерьич, — сказал Шамиль. — Все же знают, что нас как приманку оставили. И вас тоже…   — Ну что ты выдумываешь! — Валентин постарался возмутиться как можно натуральнее. — При чем тут приманка? Карантин есть карантин!   — Ну да, конечно, — усмехнулся Шамиль. — Только почему-то домашних в карантин никто не попал. Одни интернатские…   — А Илюшка!.. — ревниво вскинулся Гошка Понарошку. — Он ведь уже…   — Гошка Поварешка, помолчи, — серьезно велела Настюшка.   А Илюшка не шевельнулся. Он сидел непривычно притихший и печально озабоченный. Все знали почему. Он боялся, что, если не вернется лагеря вовремя, приемные родители откажутся от него. Конечно, это был глупый страх. Раз уж люди выбрали в сыновья мальчишку, то разве будут придираться к таким пустякам? Все это понимали, и все успокаивали Илюшку, и он вроде бы утешался на время, а потом опять становился как в воду опущенный.   … — Да вы не думайте, никто не боится, — опять заговорил Шамиль. — Даже интересно… Только все равно это ерунда, никаких контактов не будет. Зачем мы им?   Валентин и сам знал, что ерунда. Все это чья-то дурацкая игра или, скорее всего, глупая перестраховка. Не ждал он, конечно, никакой посадки инопланетян и тревожился лишь об одном: как прожить дни карантина, чтобы с ребятами ничего не случилось. Порой, правда, приходила досада — от ощущения чужой воли, которая разыгрывает с ним и с ребятами странный спектакль. Но это накатывало лишь временами. А тяжесть «бергмана» за поясом была хорошей гарантией от страха перед неведомыми опасностями…   И сейчас он без всякого беспокойства, а чтобы шуткой разрядить напряжение, проговорил:   — Что-то долго наших смолильщиков нет. Может, их как раз и унесли пришельцы?   — А вон они, — отозвался Сопливик. Он сидел рядом с Гошкой, притихший и задумчивый, почти как Илюшка.   — Ну что, накурились? — добродушно спросила Алена.   — Чё врешь-то! — испуганно взвился Сенчик.   Ласьен пренебрежительно промолчал. А Мишка Дыров буркнул:   — В гальюн нельзя сходить, что ли?   — Нельзя, — хихикнул Гошка. — Там как раз марсианины… Хвать тебя!   Крендель (он, видимо, побаивался) пронес недовольно:   — Хватит уж сказки-то рассказывать! Про нечистую силу!   — Валентин Валерьевич, расскажите про что-нибудь, — попросила Алена. — А то они только и знают про мертвецов да пиратов.   Делать нечего, надо было развлекать ребятишек. Спать все равно так сразу не загонишь.   — Был со мной однажды странный случай. Повстречал я одного мальчика. Вот вроде Гошки…   — Правда? — обрадовался Гошка. — Или понарошку?   — Правда… Сиди не подскакивай, а то в костер запрыгнешь… Было это на старой улице Ручейковый проезд…   И Валентин подробно рассказал о встрече с маленьким рыболовом. И о том, как не мог отыскать потом улицу.   Слушали с интересом (Сопливик в это время незаметно отодвинулся от Гошки и оказался под боком у Валентина). Но когда Валентин закончил, Кудрявость спросил с досадой:   — Все, что ли? Продолжения никакого нету?   — Продолжение… оно было. Только совсем странное. И это уже другая история. О сумасшедшем компьютере.   — Расскажите!.. — заговорили, задвигались все.   — Вспоминал я, вспоминал этого рыбака и наконец решил придумать про него сказку. Как он поймал все-таки золотую рыбку… Вернее, не просто сказку, а сценарий для мультфильма. До конца, правда, не придумал, но начал рисовать и снимать то, что нарисовано…   — В клубе «Репейник»? — вдруг подал голос Илюшка.   — Нет. Этим я занимался дома. У меня есть установка для съемки. Мне ее соорудил мой друг, он удивительный электронщик и кибернетик. Просто волшебник в этом деле.   — А кибернетика-то здесь при чем? — спросил далека Ласьен. — Зачем она мультяшкам?   — Сейчас объясню… Вы ведь знаете, раньше каждый кадр в таких фильмах рисовали рукой — все движения героев. Главные кадры делал художник-мультипликатор. А промежуточные (они называются «фазы») — художники-фазовщики…   — Шестерки, в общем, — опять подал реплику Ласьен.   — Балда ты, Ласьен, — искренне сказал Валентин. — Пожалуйста, не встревай…   — Иди лучше еще посмоли, — неожиданно добавил Сопливик, теснее придвигаясь к Валентину.   — А ты видел, как я смолил? Сексот…   Валентина резануло.   — Хватит! — гаркнул он. — Будете слушать или нет?   Почти все завопили, что будут.   — Ну, то-то… Фазовщики — они были на больших студиях. А теперь их, кстати, все чаще заменяют компьютеры, возможности компьютерной графики неисчерпаемы… А я «Сказку о рыбаке» делал всю сам, вручную. Так сказать, занятие для удовольствия, для души. Но работы было очень много, и вот Сашка… то есть Александр Анатольевич, мой друг, и предложил: «сделаю тебе машину, которая сама будет выдавать на дисплей все фазы движений, а ты только подкладывай основные кадры с персонажами да записывай фильм на пленку…» Я сперва не хотел. Говорю ему: «Не верю я этой технике, искусству живые пальцы нужны. А если машина фильм делает, тут что-то не то. Она же без души…» А друг мой и отвечает: «Почему ты думаешь, что в электронном органме нет души? Хочешь, докажу, что есть?..» И полгода, наверное, возился с установкой, больше меня увлекся. Он такой — если что задумает, влазит в идею с головой, будто от этого судьбы мира зависят… 2     Зачем он стал рассказывать ребятам эту историю? Ведь и один на один с собой не всегда он вспоминал ее с охотой. Смутное было чувство. С одной стороны, до сих пор грела радость, с которой начинал он тогда эту «Сказку». С другой — конец-то печальный. Да еще с неразгаданной тайной, с берущей за душу мистикой. Правда, и в этом была какая-то своя прелесть: как в жутковатых детских снах про незнакомые города. Но и горечи хватало.   …Началось это месяца через два после смерти тетки. Валентин потосковал, оборудовал в тетушкиной комнате домашнюю студию, поругался и перестал общаться с Валентиной, сел раскапывать архивы, наткнулся на позабытые рисунки с мальчишкой-рыболовом и… задумался. Кто он, маленький Князь? Куда потом девался? Будь у Валентина хоть какой-то талант прозаика, он обязательно сел бы сочинять об этом пацаненке сказку. Вроде «Маленького принца». Но единственное, что Валентин умел «в смысле писательства», — это корявыми фразами нацарапать сценарий любительского мультфильма. («Да еще составлять высосанные … докладные для Артура, да? У, с-сволочь…»)   В те дни он забыл и об Артуре, и обо всех на свете горестях. Поддавшись какому-то неведомому ранее, ласковому вдохновению, Валентин взялся набрасывать историю мальчишки, который поймал в бочке золотую рыбку. Обижали мальчишку в школе и на улице, не понимали толком ни мать, ни отец, ни дед с бабкой, вот и унесла его рыбка на неведомый остров, где стал Маленький Рыбак владыкой сказочного княжества. Друзей нашел. Но появились, конечно, и враги…   Дня три сидел Валентин неотрывно, с головой ушел в радостную работу. Потом случился перепад настроения…   В общем-то -за пустяка. Из-за дурацкой рецензии некой критикессы А. Марчелинской на его иллюстрации к сборнику современных сказок «Большие пароходы и Маленький Капитан». А. Марчелинская кисло констатировала, что при первом рассмотрении иллюстрации составляют впечатление «довольно милое», но когда их слишком много, они «вызывают нечто вроде оскомины своей лишней манерностью, которая порой недалека от границы слащавости…». От этой фразы Валентин осатанел, и первой мыслью было ехать в столицу и бить там редакционные морды. Остановило лишь то, что человек, которого прежде всех следовало подвергнуть этой справедливой акции, — дама… Она же в следующем абзаце дала маэстро Волынову еще одну оплеуху:   «И вообще в последнее время, открывая то одну, то другую детскую книгу, видишь там все тех же утонченных, большеглазых и достаточно симпатичных, но удивительно похожих друг на друга юных персонажей. Их узнаваемости вначале радуешься, как встрече со старыми знакомыми, потом это начинает, мягко говоря, утомлять. И уже не вызывает удивления, если в читательских отзывах прозвучит фраза: «Эти волыновские мальчики навязли у нас в зубах»…»   Остервенелость Валентина дошла до высшей точки. Неужели эта дура возьмется утверждать, что его Том Сойер и, скажем, Сережка «Судьбы барабанщика» похожи друг на друга? Или Питер Пэн напоминает Витьку Щелкуна «Школьной рапсодии»? Или пацаны лихой книжки «Рыжие петухи на тропе войны» чем-то сродни мальчикам Достоевского?..   Но скоро злость и возбуждение угасли. Пришла унылость (не первый раз так было, потому что не первый раз журналистские дамы, писавшие о детских книжках, лягали его). Нет дыма без огня, и, наверно, эта А. Марчелинская во многом права. Он себе набил руку до автоматма, и «волыновские мальчики» кочуют книги в книгу. Причем такие, каких в жни, конечно, не бывает. И мультфильмы его такие же… Ну и что же, что он душу вкладывает? Теперь и об этом «вкладывании души» Валентин думал с виноватостью и чуть ли не с опаской. Словно в его привязанности к своим нарисованным героям (а заодно и к «Репейнику», и к ребячьей жни вообще) могли усмотреть какую-то ущербность.   В таком состоянии и нашел его Сашка. И не стал жалеть.   — Очередной приступ меланхолии усомнившегося в своей гениальности мастера?   — Пошел ты… — скорбно сказал Валентин.   — Угадываю причину с трех раз… — И угадал с первого: — Борзописучие тетушки накакали в душу!     Он, Сашка, умел видеть Вальку насквозь. Ибо знали они друг друга с дошкольных времен. И дружили с тех же пор.   Казалось бы, чего между ними общего? Валя Волынов — тихий мальчик, художник, сплошной гуманитарий. Сашка Гордеев — технарь, не знавший в детские годы разницы между «Герникой» Пикассо и «Троицей» Рублева (и не ведавший о них обеих). К тому же — хладнокровный уличный боец, спокойно швыряющий перед схваткой очки подальше в траву, чтобы не раскокали во время боя… Однако же что-то тянуло не похожих мальчишек друг к другу…   Ну, Вальку-то, пожалуй, понятно что. Не обязательно даже сам Сашка. Иногда — просто возможность сбежать -под строгой теткиной опеки в дружную и веселую семью Гордеевых — как на каникулы. А бывали и такие моменты (когда Валька стал постарше и пообщительнее), что он, увлекшись новыми приятелями, надолго охладевал к Сашке с его паяльниками, компьютерными платами и конденсаторами. Тот не обижался, невозмутимо ждал. Словно начально был уверен, что Валька никуда не денется, вспомнит о нем в конце концов. И Валька вспоминал, приходил… И Сашка смотрел на него понимающе. Порой даже слишком понимающе. Как, например, сейчас.   — Бабы-критикессы виноваты, а рычишь на меня, — сказал он.   — Да я на себя больше…   — А-а! Гложешь свою душу: «Они правы, а я плохой»… Тебе бы плюнуть на них, но ты не можешь, интеллигент промозглый. Потому что боишься и стесняешься…   — Чего?   — Влюбленности в своих мальчишек…   — Ты что имеешь в виду, кретин?! — взвился Валентин.   — Да ничего такого. Просто я говорю, что ты создал себе идеал — маленького рыцаря в куцых штанишках и пыльных сандаликах. С острыми расцарапанными локтями и репьями в спутанных волосах… И на основе этого идеала лепишь и пускаешь в свет своих героев. А бабы-рецензентши то умиленно охают, то клеймят тебя за повторяемость и подражание самому себе: «Почему они у вас похожи друг на друга?» А похожи они трогательным сочетанием внешней беззащитности и внутренней отваги. Волыновский стиль…   — Ну и что здесь плохого? — ощетиненно спросил Валентин.   Сашка терпеливо сказал:   — Все хорошо… Кроме одного. Ты боишься своей привязанности к пацанам — и нарисованным, и живым, — словно за тобой следит куча недругов. И будто тебя могут обвинить во всяких грехах — от инфантильности до черт знает чего…   — А что ты думаешь, — хмыкнул Валентин. — И по правде могут. Это самый простой способ, если захотят свести счеты…   — Ну что поделаешь… От себя-то все равно не убежишь. Ведь «волыновские мальчики» — это ты сам.     — Если бы…   — Я неточно сказал… Я о том, что их корни — в тебе. Эти мальчики — такие, каким ты сам хотел быть в детстве, да не получилось. Тетушка твоя, вечная ей память, была прекрасным человеком, но одного не умела — обращаться с детьми. Вот и старалась поскорее сделать тебя большим. С семи лет рядила тебя во взрослые костюмы с жилетками, расчесывала рыжие кудряшки и водила тебя по выставкам и лекциям. И гоняла в художественную школу… А ты душою рвался скинуть отглаженные брюки и сорочку с бабочкой и удрать к озеру или на футбольную площадку. Хотя и робел при этом…     — Ну, положим, в художественную школу я ходил без понукания… И вообще ты малость утрируешь.   — Может быть… малость. Но так или иначе, а корни твоих книжных и киношных пацанов в твоей ностальгии по детству. По тому, о котором ты мечтал и которого тебе не хватило… Разве я не прав?   — Ты прав, — мрачно согласился Валентин. — Но ты будто вспорол мне брюхо и выложил передо мной на широкий стол мои собственные потроха. А это не очень приятно…   — Ну вини. Я не хотел потрошения, думал только о небольшом кровопускании. Для оздоровления органма…   — Когда мясник лезет в хирурги…   — Ладно, не бурчи… Сейчас залечим твои раны… — Сашка раскрыл потрепанный портфель и достал узкую бутылку с пунцово-золотистой наклейкой.   — Силы небесные… — осторожно сказал Валентин. — Мои глаза не врут?   — Не врут, — хмыкнул Сашка.   Это был «Ноев ковчег» двенадцатилетней выдержки.   — Неужели такое еще можно достать в наши времена? Где взял?   — Гонорар… Склепал одному светилу программу по выходу за пределы пересеченных временных эллипсов. Ну вот он и…   — И молчал! Изверг…   В этот вечер (а точнее, уже ночью) Валентин и поведал Сашке о своем замысле. О фильме про маленького Князя и о том, как сперва радовался, а потом охладел.   — У тебя обычная история всех нетерпеливых талантов, — проницательно заметил Сашка. — Пока рождение замысла и первые наброски, в душе горение. А как приходит время воплощения, будничной работы, начинается слюнявая депрессия…   — Может быть, — покаянно согласился Валентин. — А ты сам-то попробуй нарисуй сто тысяч картинок…   Вот тут Сашка и выступил со своей идеей: о машине, воплощающей замыслы автора в фильм. Не о простом компьютере, который делает промежуточные фазы и множит кадры, а «твоем соавторе, Валечка».   Валентин сперва не принял это всерьез. А Сашка увлекся. Завалил жилье Валентина деталями и несколько месяцев подряд паял, монтировал, склеивал, отлаживал. Причем под руку шло все, что попадалось в доме. Даже адмиральскую трубу, несмотря на протестующие вопли Валентина, Сашка пустил в дело: забрал от нее объектив с узорчатым кольцом и превратил его в глазок-окуляр. Объяснил, что именно через это стекло надо будет наблюдать готовые кадры.   — Потому что суперкинескоп очень маленький, без увеличения ты ни фига не разглядишь. А с окуляром — голография, стереоэффект…   Сашкина машина оказалась чудом. В щель приемника-графоскопа (Сашкин доморощенный термин) заправлялись несколько форматных рисунков с фоном и персонажами фильма, запускалась программа с разверткой эпода, и машина, помигав индикаторами и погудев, сама запускала действие, записывала на магнитную ленту… Одно неудобство: просматривать отснятые сцены приходилось в глазок со стеклом от трубы (большой суперкинескоп нового поколения Сашка еще только конструировал). Зато ображение было умительным. Плоские персонажи обретали объемность (несмотря на то, что зритель наблюдал за ними одним глазом). Они вроде бы и сохраняли условность рисованных фигурок, но в то же время оживали. Не только за счет движений, но и за счет… какого-то одушевления, что ли. В общем, не поймешь. Их объемность была вовсе не объемностью героев кукольных стереофильмов, а нечто совсем другое — переход нарисованного героя в иное качество, уже не подвластное автору. И в иное пространство, ибо плоский экранчик не только обретал глубину, но и расширялся в поле зрения до размеров реального мира… А синтезатор безошибочно наделял каждого героя речью со своими интонациями и тембром, самостоятельно придумывал для них целые фразы и диалоги. Непонятно, сама ли машина сочиняла музыку или подбирала в громадной своей памяти маловестные и подходящие мотивы, но мелодии, сопровождавшие кадры, тоже всегда были очень удачные…   — Почему ты не возьмешь патент на эту штуку? — теребил Валентин Сашку. — Это же переворот в мире мультипликации!   — Подождем. Невестно еще, что получится на большом экране… Да и вообще надо посмотреть…   — Что еще смотреть?   — Как наша голубушка поведет себя дальше…   Фильм был готов примерно на треть, когда случилось необъяснимое. Запланированный эпод (очередной разговор Маленького Рыбака и рыбки Золотинки) не остановился, где полагалось. Уже без всякой заложенной программы Рыбак и Золотинка продолжали на берегу беседу, причем была она «не по делу»…   — Ты не бойся, — говорила рыбка. — Я ведь не боюсь. Это неправду говорят, что умирают один раз… Это не так…   — А что хорошего, если много раз? — печально и настороженно спрашивал мальчик.   — А это не хорошо и не плохо, это просто один знаков Великого Кристалла, который вечен… Но про такие законы я расскажу в другой раз, Князь. А пока делай, как я говорю. Носи меня всегда с собой. И помни: золотая рыбка может выполнить лишь одно-единственное желание…   Что за чушь?..   Валентин торопливо отмотал назад пленку, чтобы повторить эпод. И опять пошел странный разговор между мальчишкой и рыбкой. Но уже не совсем такой, как в первый раз. Порой — с иными словами, иными жестами… А потом вдруг Маленький Рыбак оглянулся — прямо на Валентина. И вздрогнул — будто испугался, что подслушивают. И все погасло, полетел предохранитель. И больше увидеть эту сцену не удалось. Она оказалась начисто стерта вместе с окончанием предыдущего эпода.   Валентин рассказал о случившемся Сашке.   — Мудрит красавица, — заметил тот. — Этого я и опасался.   — Ну… а что плохого, если мудрит? Даже интересно.   — Интересно, конечно, да только… непонятно. Принципы непонятны. Не люблю я, когда мои детища лезут за разрешенные параметры… Слушай, а может, это сам твой Рыбак такой непослушный? Или обстоятельства его жни нам не подвластны? А наша голубушка эти обстоятельства только отражает?   — Ну тебя… — Валентину даже зябко сделалось. — Я впечатлительный и с детства не люблю сказки про привидения…   — Тут не привидения. На них компьютеры, даже весьма одушевленные, не реагируют… Ладно, поглядим…   А через несколько дней, поздно вечером, покопавшись в потрохах машины, Сашка позвал Валентина:     — Погляди, что она выдает…   «Выдавала» машина то, на что и намека не было в сценарии. Под сыми облаками зеленела бугристая степь. Маленький Рыбак в красном плаще и княжеской шапке шел через траву. Остановился, посмотрел на две стороны. Слева мчалась на него конная лава. Справа тоже катился вал всадников со склоненными копьями. Мальчик сжал губы и сдернул шапку. Поднял ее во вскинутой руке — таким сигналом пытаются остановить мчащийся поезд. Но две конные армии в нарастающих криках и громе копыт мчались друг на друга, готовые смять и себя, и — между делом — вставшего на пути мальчика… Валентин увидел крупно мальчишкино лицо — не нарисованное, живое — со сжатым ртом, со страхом и, главное, с нестерпимой, жгучей обидой в глазах…   Так это было страшно и горько, что Валентин даванул клавишу «стоп». Фильм замигал, мелькнула чья-то крупная, словно останавливающая движение ладонь, и… лента побежала назад. Может быть, Валентин спутал клавиши и пустил обратную перемотку?.. Он отупело просмотрел до конца (вернее, до начала), как бегут задом наперед уже знакомые кадры. Мелькнуло наконец название, ровно и пусто засветился, стал плоским экран. Валентин оторвался от окуляра. Машинально глянул на счетчик пленки, ожидая увидеть на шкале ноль. Но пленка была смотана вперед. Словно машина, испугавшись своего, ею самой придуманного сценария, решила продолжить фильм обратным бегом времени. Все вернулось к исходному моменту, когда мальчик ловит в бочке солнечную рыбку…   Сашка сказал, что все это ему ох как не нравится. И распотрошил свое обретение. Что-то переделал. Увеличил, кстати, экран и вернул Валентину стекло от трубы… С той поры машина сделалась послушной. Но «Сказку о рыбаке» Валентин ей почти не доверял. Начав фильм почти заново, он теперь весь его делал вручную… А на машину поглядывал с опаской и виноватостью, словно они вдвоем потревожили что-то неведомое и чуть не погубили маленького Князя… Впрочем, скоро стало не до машины, не до фильма… 3   Конечно, сейчас, у костра, Валентин рассказывал эту историю не так. Без копаний в своих страхах и сомнениях. Просто поведал, как придумывал про встреченного в Ручейковом проезде мальчика сказку, и эту сказку ложил ребятам, приделав к ней благополучный конец, а потом рассказал случай с капрной машиной. Как она вдруг решила перестроить сценарий по-своему, чуть не натворила в сказке беды, испугалась и пустила фильм обратно, от греха подальше…   — О чем это говорит? — закончил он. — О том, что нельзя позволять компьютерам соваться в искусство. А то в последнее время слишком уж много разговоров пошло: «Компьютер рисует, музыку пишет, стихи сочиняет получше некоторых поэтов…» Они, пожалуй, насочиняют, дай им только волю…     На самом деле все было, конечно, не так просто. И Валентин, и Сашка подозревали тогда, что настоящим концом сказки был не счастливый, а тот, что хотела показать машина. Не успела. Или передумала. Пустила время вспять…   В те дни, когда размышляли об этом, Валентин с горьким юмором (а может, и без юмора) спросил у Сашки: не может ли машина и человека перемотать на несколько лет назад? Если человек сделал в жни глупость и теперь это грызет его, а менить сделанное нельзя…   Уж во второй-то раз Валентин в злополучный день вербовки разговаривал бы с Артуром и Данилычем совсем иначе…   — Человек — не кино, — понимающе сказал Сашка. — Да и к тому же где гарантия, что при повторении ситуации человек не наделал бы еще больших глупостей?   На том и кончился разговор…   Да, не расскажешь никому о своих терзаниях. Это не сказка у костра…   Ребята потихоньку зевали. Сучья в костер подбрасывали не так часто, и он делался меньше, словно тоже поддавался сонливости. Зато поднялась над черными деревьями луна и набирала теперь силу. Это был большой белый шар с пятнами. Он казался тяжелым, словно был налит светящейся ртутью. Странная была луна, нездешняя какая-то. И при таком ее свете вполне могли появиться звездные пришельцы. Или случиться еще что-то загадочное.   Наверно, об этом подумал не один Валентин. Потому что все разом уловили в отдалении легкие шаги. Все одинаково вздрогнули, придвинулись к Валентину (даже Ласьен с компанией) и перестали дышать. А через секунду Гошка Понарошку спросил шепотом:   — Это они, да?   Это были не они. Вышел к огню незнакомый мальчик. БЛОКАДА 1   Судя по внешности, это был городской мальчишка — наверно, житель одной ближних дач. Лет двенадцати или тринадцати. В белой майке с синим парусным кораблем и надписью «Fregatte» на груди, в помятых шортах со множеством блестящих заклепок на поясе и карманах (они сверкнули при огне), в сандалиях-плетенках на босу ногу. Будто ненадолго вышел дома погулять. Ноги были в порезах от осоки, светлые, стриженные «по ушам» волосы растрепаны, в них запутались травинки и листики. Но смотрел мальчик спокойно, словно зашел на двор к знакомым.   Оказавшись на свету, мальчик неторопливо проговорил:   — Здравствуйте… — У него был заметный (похожий на прибалтийский, но помягче) акцент.   Ребята зашевелились, кто-то бормотнул «привет», и все почему-то вопросительно уставились на Валентина.   Валентин сказал:   — Здравствуй. Как ты здесь оказался?   Мальчик слегка сдвинул брови: или что-то вспоминал, или обдумывал. И ответил наконец:   — Прнаться, я и сам пока отчетливо не представляю…   Кто-то хихикнул. Сенчик передразнил вполголоса мальчишкин акцент. Шамиль потянулся, чтобы дать насмешнику по шее.   Гошка спросил:   — А может, ты этот… ино-пла-не-тянин? Правда или понарошку?   — Кто, я? А! Ну, может быть. — Мальчик вдруг улыбнулся. — В вестной степени…   Тогда все с облегчением засмеялись. И Валентин тоже.   — Садись с нами… Ты что, заблудился?   Мальчик неторопливо сел поближе к огню, подышал на ладони, потер ими расцарапанные ноги.   — Заблудился?.. — Он посмотрел на всех по очереди. — Пожалуй, следует сказать, что да…   Опять кто-то хихикнул. Мальчик глянул в ту сторону. И объяснил уже без акцента:   — Меня, разумеется, найдут. Друзья… Но искать будут прежде всего там, где люди… Можно, я побуду с вами?   — Да ради Бога! — воскликнул Валентин. И вдруг забеспокоился: — Послушай, скажи честно. Может, ты, грешным делом, удрал дому?   Мальчик глянул непонимающе. Но через секунду засмеялся опять. Без обиды:   — Ну посудите сами! Разве убегают дому так налегке? И не куда-нибудь, а в болото!   Выражался он, пожалуй, чересчур по-взрослому, но на акцент не было уже и намека. Речь теперь звучала совершенно как у здешних мальчишек: с этаким чуть уловимым намеком на ощетиненность и насмешку. А раньше-то что же? Притворялся?   Не дожидаясь новых вопросов, мальчик объяснил:   — Видите ли, я живу в поселке Лесной Шорох… Не слышали? Про него почему-то мало знают. Он маленький… Под вечер я пошел за рощу: показалось, что там эти самые… инопланетяне. Хотел посмотреть. Но не рассчитал время, стало темно, я заплутал в кустах. Потом это болото… Вот так…   — Но тебя же, наверно, весь поселок с фонарями ищет! — воскликнул Валентин.   — Вовсе нет. Мы жили на… даче одни, без взрослых. С приятелем. Родители его уехали. Ребята, наверно, думают, что я отправился домой, в город, я сегодня говорил им, что собираюсь. Так что хватятся меня не раньше, чем завтра к вечеру. Да и то не испугаются сразу…   — Ты ведь, наверно, есть хочешь! — спохватился Валентин.   — Нет, ничуть не хочется, спасибо… Если я что-то и хочу, то прежде всего спать… — прнался мальчик. И откровенно зевнул.   — Да мы все уже спать хотим, — сказал Валентин. — Правда, ребята? Пошли…   Залили костер. Луна сделалась еще ярче, раскидала по траве длинные тени.   — Как тебя зовут? — спросил у мальчика Валентин.   — Юр… Юрик.       Юрик прижился. В первый же день с утра он повел себя так, словно давным-давно был в этой компании. По просьбе Алены охотно отправился с Кренделем щепать лучину для плиты, на которой готовили завтрак. Весело и умело успокоил и помирил Гошку и Настюшку, которые что-то не поделили и чуть не подрались (Гошка даже ревел потихоньку). Деликатно сторонился Ласьена и быстро сошелся с Шамилем. Он и Шамиль были чем-то похожи друг на друга: не внешностью, а самостоятельностью и спрятанной в характере командирской жилкой…   День прошел беззаботно. Не спеша готовили еду, долго купались в прогретой воде пруда, гоняли на лужайке мячик. Потом Ласьен с дружками опять гулял по окрестностям (ну и наплевать), Алена и Шамиль сидели с книжками в беседке, остальные строили на пустыре индейский вигвам. Юрик умело помогал им.   Только Илюшка Митников был невесел и один раз озабоченно спросил:   — Валентин Валерьевич, а вы точно уверены, что мы уедем отсюда вовремя?   — Совершенно уверен, — бодро отозвался Валентин. И подумал, что почему-то не очень уверен…   Вечер подоспел незаметно. Валентин сказал Юрику:   — Что-то никто не приходит за тобой… Да и как догадаются, что ты здесь?   — Почуют, — объяснил Юрик. Как-то виновато и уклончиво.   — А почему бы тебе не вернуться в ваш Лесной Шорох самому? Мы тебя проводим. Далеко это?   Юрик опустил голову.   — Вы думаете, я знаю? Я же первый раз в этих местах…   — А в Краснохолмске ты где живешь? У вас есть телефон? Можно позвонить отсюда…   — Телефон? Есть… Только… мама и папа уехали в дом отдыха, квартира пуста…   «Что-то ты крутишь, голубчик», — подумал Валентин. И посмотрел на мальчишку в упор. Вернее, в его пушистое, с травяным мусором в волосах темя, потому что голова у Юрика была опущена. Они разговаривали, оставшись вдвоем в лагерной столовой после ужина. Неяркий свет лампочки мешался с закатным солнцем, бросавшим лучи сквозь марлевые занавески. При этом свете видно стало, как наливаются краснотой Юркины уши. Он вдруг прошептал, царапая сандалией половицу:   — Валентин Валерьевич, не прогоняйте меня, пожалуйста… Мне теперь некуда деться. А здесь меня найдут обязательно…   — Ну, тогда объясни правду: что с тобой случилось?   — Я объясню обязательно… Только попозже, ладно?.. Да вы не бойтесь, я не беглец какой-нибудь! — Он вскинул печальные, с большущей просьбой глаза. — Никаких неприятностей у вас -за меня не будет, честное-честное слово!   И Валентин поверил. И подумал: «Зачем копать душу у мальчишки? Пусть живет. А то, глядишь, уйдет невестно куда, хуже будет… А послезавтра так или иначе все кончится…»   Потом опять был вечер у костра. Ленивые разговоры о том о сем. Несколько раз проплывали над лагерем неторопливые НЛО, но премляться не пожелали, и никаких контактов, конечно, не случилось. «Дурь одна», — думал Валентин.   Второй день прошел, как и первый: неспешно, слегка бестолково и без всяких происшествий. А на следующее утро оказалось, что продуктов осталось только для завтрака. Автобус же должен был приехать лишь под вечер.   Валентин ругнулся и пошел в лагерную контору: звонить в город, чтобы пошевелились и прихватили еды.   Но телефонный аппарат был безмолвен, как чугунный утюг. Случайность? Или тут что-то не то? Вернее, наоборот «то»! Одно к одному… «Ладно, не будем трепать себе нервы раньше срока», — решил Валентин. А ребятам сказал:   — Приключения есть приключения. Робинзону приходилось труднее…   — Не помрем! В кладовке мы с Кренделем полкуля картошки раскопали, — похвалился Кудрявость Номер Один. — Правда, дряблая малость, да в костре печь можно…   Для обеда сэкономили буханку хлеба и банку тушенки, приготовили картофельную кашицу с мясными прожилками. Мишка Дыров, приятель-адъютант Ласьена, проворчал в сторонке:   — И так жрать нечего, дак еще нахлебник-дачник тут же…   Ласьен дал Мишке леща и оглянулся, ища одобрения. Валентин отвернулся. Юрик всего этого, к счастью, не видел и не слышал. Он и Сопливик на костровой площадке готовили сучья и щепки. Словно знали заранее, что вечером автобуса не будет. Любопытно, что Юрик относился к Сопливику с заметной симпатией. Не только не прогонял от себя, но часто о чем-то с ним разговаривал. И если дело какое-то, они, как правило, оказывались в паре. Сопливик тихонько цвел от этой мимолетной дружбы и даже перестал липнуть к Валентину. Но впрочем, все равно часто крутился неподалеку, на глазах…   Вечером автобус не пришел. «Как и следовало ожидать», — с тихой яростью подумал Валентин. Телефон, естественно, не работал.   Снова провели вечер у костра, закусывая разговоры испеченной в углях и посоленной картошкой (соли-то хватало!).   Когда все улеглись (а случилось это чуть ли не в полночь), Валентин при свете чудовищно располневшей, тяжелой луны пошел опять в кабинет начальницы со слабой надеждой на чудо: вдруг заработал телефон?   Чуда, разумеется, не было.   Когда Валентин шел обратно, его встретила у крыльца спальни Алена.   — Валентин Валерьич, Илюшка Митников не спит, плачет…   Илюшка плакал тихонько. Подрагивал под натянутой простыней плечами, всхлипывал в подушку. Валентин присел на краешек его кровати. Положил руку Илюшке на голову. Тот притих. Валентин поднял мальчишку, посадил к себе на колени, будто малыша (и ощутил на расстоянии, как ревниво напрягся в своей кровати Сопливик; ничего, потерпишь).   — Ну, что ты, Илюшка… Чего ты так боишься? Никто от тебя не откажется -за опоздания… Они, наоборот, беспокоятся за тебя сейчас…   Он опять всхлипнул:   — Сперва беспокоятся, а потом… надоест…   — Разве может надоесть тот, кого любят? Смешной ты, честное слово…   — А почему автобуса нет?.. Может… это нарочно…   — Просто -за разгильдяйства чиновников. Обычное дело.   — А если и завтра не будет?   — Утром я пойду на шоссе, там телефоны-автоматы городской линии… Или уговорю водителя какого-нибудь пустого автобуса отвезти нас в Краснохолмск, деньги у меня есть, не разорюсь… Так что завтра ты будешь веселый и счастливый, поверь мне.   Илюшка вздохнул со всхлипом, но уже успокоенно…   — Спи и не думай о плохом… — Валентин уложил его и сам лег на свою кровать — ближнюю от двери. Не раздеваясь.   Юрик тихо поднялся, подошел к окну. Сел на подоконник, прислонился к косяку. Наверно, смотрел на луну. Или ждал чего-то? Валентин не стал окликать его. Уснул… 2   Утром телефон по-прежнему мертво молчал. Создавалась уже явно ненормальная обстановка. Инстинкт подсказывал даже какую-то опасность. И голос Валентина приобрел сдержанно-командирское звучание.   — Шамиль! Раздувай костер, испечете картошку. Я двигаюсь на шоссе. Я и… — Валентина словно толкнуло. — Юрик! — Он заметил, как опять ревниво напрягся Сопливик. Однако в разведке нужны не такие вот липучки, а деловые ребята постарше. Вроде Шамиля или Юрки. Но Шамиль должен остаться командиром здесь…   В лагерной кладовой нашлись два велосипеда (на одном раскатывал в свое время Мухобой). Валентин подкачал колеса, подогнал для Юрки седло, и они покатили по проселочной дороге — рядышком, по двум травянистым колеям.   Велосипеды были старые, да и путь — не асфальт. Но до шоссе не больше шести километров, и Валентин рассчитывал добраться самое большее за полчаса. Молча давили на педали. Только где-то на полпути притомившийся Юрик выдохнул:   — Давно не ездил на такой… бабкиной прялке… Это мой друг Филька Кукушкин так про свой велосипед говорит — «бабушкина прялка»… Он маленько на Женьку похож.   — Велосипед?!   — Филипп. Филька… — засмеялся Юрик.   — А… на какого Женьку? — не понял Валентин.   — Ну, на здешнего, на Протасова…   «На Сопливика!.. Значит, он — Протасов…»   Юрик сказал:   — Только Филипп побойчее… И не сирота…   — А у тебя какой велосипед? — спросил Валентин, чтобы сменить разговор. — Или никакого?   — У меня… боевая лошадь, — почему-то вздохнул Юрик. Видать, пошутил так.   И в этот момент им перегородил дорогу черно-белый полосатый шлагбаум. Которого здесь, в лесу, никогда не было.   С обочины шагнул навстречу парень в пятнистом облачении, в такой же кепке с большущим козырьком и полевой армейской кокардой. С маленьким автоматом под локтем.   — Куда?   — Туда, — сразу наливаясь раздражением в ответ на казарменный тон, сказал Валентин. — К шоссе, естественно.   — Не положено.   — Не положено, так положи… — не сдержался Валентин. — Позови начальника.   Парень пожал плечами, поправил под локтем короткоствольную машину. Дунул в сиплую дудку, вроде боцманской.   В кустах пряталась раскрашенная под плащ-палатку фанерная будка. Оттуда выбрался широкоплечий, черноусый. Тоже в камуфляже. Старше первого. У левого локтя нашиты четыре желтых квадратика, знак вместо погон. Мода сейчас такая пошла у всяких «спецов» и прочих пятнистых героев. Капитан, значит…   — Командир, пузом прут, — сказал часовой, хотя никто пузом не пер. — На шоссе им…   — Вертайте назад, — с зевком велел пятнистый капитан.   — С какой стати?   — С такой, что сказано…   — Сказано непонятно. — Валентин еле сдерживался. — Объясни тогда, где объезд.   — Нет никакого объезда! — Капитан зло зыркнул на бестолкового штатского. — Сиди дома и не рыпайся!   Ощущая за поясом «бергман», Валентин внятно проговорил:   — Ты не хами, генерал. На новобранцев можешь пасть разевать, а я не у тебя в гарноне…   Они встретились глазами. Капитан сказал негромко:   — Вот прикажу ребятам отвести в овраг и объяснить… Никто потом не найдет. Пацана только жаль…     — У меня их там еще одиннадцать! — гаркнул Валентин. — Без жратвы, без связи! Мне их вывозить надо! А вы…   — Вся страна без жратвы, — ухмыльнулся капитан. — Потерпите…   — Кто должен терпеть? Дети? Из-за того, что тут у вас идиотские учения или еще какая-то дурь?     — Тут зона, — вкрадчиво объяснил капитан. — Понял, фраер? Зона. И не у нас, а у вас. И сидите, пока не откроют. А будете соваться — могут и пальнуть. Есть полномочия.   — Ну еще бы! — взвился Валентин. — Полномочий у вас всегда больше всех!.. А может, уже случилось? Может, господин военный министр уже глава государства? Тогда понятно. Такие, как дорвутся до власти, — прежде всего зоны и война с детьми! И безопасно, и впечатляет…   — Доскребешь… — пообещал капитан и сузил глаза. А часовой поддернул автомат.   «Не знают, кретины, что мог бы их обоих положить на месте…» — эта мысль доставила Валентину некоторое удовольствие.   — Ладно, Юрик, поехали…   Метров через десять Валентин не выдержал, оглянулся.   — Жаль, мы не одни. Я бы показал тебе «объяснение в овраге», Гарнонный герцог… Рожу твою усатую я запомню…   — Мотай, мотай, — отозвался капитан, уже спокойно.   Когда отъехали, Валентин сумрачно сказал Юрику:   — Фиговое дело. Если зону устроили, значит, кругом оцепление. Не выберемся.   — А чем это вызвано? — деловито спросил Юрик.   — А ч-черт их знает! Может, правда инопланетян боятся каких-нибудь. А может, переворот. Или просто господам военным силушку девать некуда, решили поиграть мускулами… Вот и тебя теперь никто здесь не найдет.   — Меня-то найдут, — откликнулся Юрик рассеянно.   Минут десять ехали молча. Уже недалеко от лагеря вдруг затрещало в березняке, и прямо чащи выскочил на дорогу легкий мотоцикл. С пятнистым седоком.   Это был не прежний солдат и не капитан. Молодой парнишка с автоматом за спиной, с непокрытой головой и запыленным лицом. Сдернул с багажника, бросил на дорогу рюкзак.   — Возьмите, здесь еда… Для себя собирал… И мотайте вашего лагеря! Как можно быстрее! Скоро будет поздно! — Синие глаза парнишки резко блестели в пыли и загаре. — Уходите прямо сейчас, через болото! Там нет постов…   Волна вопросов готова была выплеснуться у Валентина. Однако он видел: парень «на нерве», вот-вот нажмет на педаль.   — Спасибо, служивый… Только скажи там своему капитану, что мы все равно…   — Да ничего я не скажу, я к ним не вернусь! А вы срывайтесь немедля!.. — И умчался напролом в березняк.   Валентин подхватил рюкзак, сунул руки под лямки.   — Жмем, Юрик…   И они нажали. 3   Слова дезертира «скоро будет поздно» засели в голове колючей щепкой. И все следующие действия Валентина диктовались только этим: непонятной, но блкой опасностью. Он был уверен, что солдатик не соврал…   — Шамиль! Собери всех… Немедленно!   Сбежались, столпились. Поняли: что-то неладно.   — Ребята, я принес еду, но сейчас некогда. Уходим! Сию минуту! Кто знает тропинки через болото — вперед!..   — А шмотки-то! — удивился Ласьен. — Здесь бросить?   — Куртки возьмите. А остальное потом заберут… Автобус придет… — Невестно было, сколько шагать, не до багажа тут…   — А куда пойдем? — спросил Шамиль.   — Главное — подальше. Так велено. Перейдем болото, будет видно…   — Разве ж его перейдешь… — вздохнул Кудрявость Номер Один. Больше, однако, никто не спорил.   …Шамиль пошел первым. Валентин замыкал цепочку, которая протянулась по тропинке среди рогоза и поросших осокой кочек. Перед ним шел Сопливик, а впереди Сопливика — Юрик.   Минут через пятнадцать Шамиль нерешительно остановился.   — Здесь теперь две тропинки. Я не знаю, по какой лучше…   И неожиданно двинулся вперед Сопливик. Раня ноги о режущие листья, обошел всех, стал рядом с Шамилем.   — Я знаю. Если через все болото, надо вот тут, по левой!   — Ну его, он нас утопит, — заявил приятель Ласьена Сенчик.   — Помолчи, Сено-Солома, — сказала Алена. — Женя, веди.   И Сопливик повел. Все дальше и дальше в болотную пустошь.   Высоко поднялось и пекло солнце. Нудно зудела невидимая мошкара. Не очень кусалась, но противно липла к лицу. Чавкало под ногами, иногда они увязали по щиколотку. Прыгали -под ног не то лягушата, не то еще какие-то мелкие создания. Настюшка боялась и наконец объявила, что хочет обратно.   — Куда обратно-то, — сказал Крендель. — Гляди, лагеря почти не видать.   Все стали, оглянулись. Нет, лагерь был еще виден — в большом отдалении, за верхушками камыша и редкой ольхи… И вдруг донесся оттуда негромкий, повгивающий звук моторов. Над постройками возникла (будто родилась прямо в знойном струящемся воздухе) пятерка вертолетов. Издалека они были похожи на летящих кузнечиков. Под каждым «кузнечиком» появились клубы лимонного дыма. Потянулись тяжелыми и распухающими колбасами. Дым этот (или газ? или аэрозоль?) начал быстро опускаться на лагерь «Аистенок», сливаясь в сплошную ярко-желтую пелену. Алена тихонько охнула.   — Валентин Валерьевич, что это?   — Наверно, химобработка, — сказал он. — От вредителей… А про нас забыли. Хорошо, что солдат предупредил…   — От вредителей? — усмехнулся Шамиль. — Или от инопланетян? И от нас заодно…   — Брось так шутить, — строго проговорил Валентин. Однако по спине прошел нехороший холодок. Несмотря на жару.       Потом шли еще около часа. Ребята маялись совсем. Настюшку Валентин тащил на плечах. Гошку Понарошку вдруг решительно посадил себе на спину Юрик.   — Я ведь тяжелый, — неуверенно заспорил тот.   — Мы по очереди тебя потащим, — пообещал Шамиль.   Компания Ласьена попробовала было роптать.   — Ну, идите тогда обратно, — смело огрызнулся Сопливик. И объяснил, оглянувшись на Валентина: — Я ведь не без дороги веду. Тропинка-то не кончается. Значит, выведет болота…   В самом деле! Должна же она куда-то привести…       Для начала привела тропинка на сухое место. На луг с высоким лиловым кипреем. Но скоро трава стала ниже, реже, в ней стали попадаться проплешины мелкого красноватого песка. И становились все шире. А потом… Валентин и не думал, что в здешних краях бывают такие места! Сплошной горячий от солнца песок. Широкие светло-кирпичного цвета барханы, над которыми воздух дрожал и колебался, как неспокойная прозрачная вода. Еще немного — и возникнет мираж.   Все как по команде бухнулись на песок, вытянули ноги. Всем отчаянно хотелось пить.   К счастью, нашелся в рюкзаке трехлитровый термос. В нем — холодная, с лимонным привкусом вода. Валентин дал каждому выпить по пластмассовому, свинченному с пробки стаканчику. Все хотели еще. Но Валентин понимал: надо оставить хоть по глоточку про запас.   — И не раскисайте, люди. Иначе и до ночи не доберемся до цивилации.   — Где она, цивилация-то? — простонал немогший Ласьен. — На всем горонте пусто. Завел нас сопливый Сусанин…   И правда: над песком, над отдаленным болотом и перелесками — никаких следов жилья в дрожащем мареве.   — Будто на другой планете, — вздохнул Кудрявость.   — Или в Древнем Египте, — заметила Алена. — То болота, то пустыня… Только пирамид не видать.     Вместо пирамид и сфинксов, торчали песка остатки ржавых экскаваторов. А когда двинулись дальше, стали часто попадаться разбитые гипсовые статуи. Только не мальчишек-пионеров, а взрослых. Безголовые, безногие и безрукие фкультурницы, шахтеры и колхозницы со снопами в охапках лежали и торчали там и тут. Может, специально их свезли сюда, чтобы раздробить и превратить в щебень?   Теперь брели не цепочкой, а кто как. Но Сопливик по-прежнему был впереди всех. Потом он подошел к Валентину.   — На песке следы, шкылды их оставили. Значит, впереди опять болото. Но там уже люди недалеко, шкылды не живут в полной глуши…   У Валентина гудела от солнца голова. Он посмотрел на Сопливика с полным непониманием.   Юрик шел рядом. Наклонился, взял горсть песка и, пересыпая его ладони в ладонь, сказал задумчиво:   — Красные пески… Я и не думал, что они доходят сюда.   — О чем это ты? — через силу спросил Валентин.   — Это особый песок… Ночью в таких местах бывает очень холодно.   Пока, однако, было очень жарко. К счастью, показался за барханами нкий одноэтажный дом желтого кирпича. Развалины. С неровными дырами на месте окон, без крыши. Но все же здесь не Саида-Хар, солнце стояло не у самого зенита, и в узкой тени стен можно было передохнуть.   В рюкзаке лежали две буханки хлеба и пять банок солдатских консервов — гречневая каша с мясом. Четыре них — по банке на троих — Валентин с трудом вскрыл складным ножом, который прихватил лагеря. Разделил.   — А сами-то вы? — заботливо сказала Алена.   — Я совершенно не хочу… — Он с трудом сжевал небольшую горбушку.   Впрочем, и остальные ели без охоты. После каши выпили по глотку (осталось на донышке) и растянулись в тени. Уснули. Все, кроме Юрика.   — Что ты там говорил про пески? — вспомнил Валентин.   — Я к тому, что надо отсюда выбраться до вечера…   Валентин вышел развалин, достал и раздвинул трубу. Глянул по сторонам и вперед, в том направлении, которым шли. Там была полоска зелени, а за ней стоял длинный двухэтажный дом. Вполне жилого вида. Блестели стекла, торчали над крышей антенны. Казалось — вовсе не далеко. Двенадцатикратная труба, конечно, скрывала расстояние, но когда Валентин опустил ее, то и теперь смог разглядеть у горонта, за темной чертой растительности, это белеющее на солнце здание.       Спали ребята часа два. И Валентин их, мотанных, жаленных и поцарапанных, не будил. Только Юрику сказал про дом. Тот обрадовался, а потом тоже прикорнул у стены…   Сопливик проснулся первым. Взглянул на Валентина тревожно и вопросительно.   — Ты молодчина, Женька, — сказал Валентин. Он сидел привалившись к стене. — Ты нас вывел. Впереди жилье. Не блко еще, но теперь доберемся.   Сопливик заулыбался, на четвереньках подобрался к Валентину. Комочком пристроился рядом. Валентин подавил желание отодвинуться. Впрочем, от Сопливика пахло сейчас только нагретым песком…   — Дядь Валь… Ой, Валентин Валерьич, — вдруг заговорил Сопливик жарким шепотом. — Я вам прнаться хочу…   — В чем?   — В одном… деле…   «Наверно, что кольцо от трубы стащил, — понял Валентин. — Вот ведь добрая душа. Все же мается угрызениями…»   — Говори, не бойся. Честное слово, я не рассержусь.   — Ага… Ой… — Он вздрогнул. Потому что один за другим стали просыпаться ребята. — Я тогда лучше потом. Ладно?   — Ну, потом так потом…       …Еще долго шли через пески. Мимо побитых скульптур и брошенных тракторов. Наконец песок стал перемешиваться с травой. Затем трава сделалась гуще и скоро совсем победила песчаные россыпи. Вновь потянулся луг — с кипреем и бабочками, мерцающими в свете невысокого уже солнца. А вскоре опять началось болото. Словно сделали круг, вернувшись туда, откуда пришли.   Но похожим было лишь болото, а дом — совсем незнакомый. Длинный, двухэтажный, он белел за болотом уже недалеко.   Искать дорогу не пришлось. У подступа к камышам торчал шест, и к нему была прибита фанерка. На ней чернели стрелка и надпись: «Тропа». И в самом деле отыскалась тропа. Когда солнце стало скатываться в сые облака у горонта, Валентин и ребята оказались на сухом островке.   На этой земле и стоял облезлый дом с двумя рядами окон и аркой-проездом посредине.   Зачем арка и проезд? Не было здесь и намека на дорогу.   И почти сразу — по особой тишине, по глухоте запертых окон, по отсутствию тропинок — стало ясно, что дом пуст. Вторая часть. КРИТТА-ХОЛО ВЕРХОВНЫЙ ВЛАДЫКА 1   Но какой-то проблеск жни в доме все-таки был. Над крыльцом одного подъездов (а их было два) горела бледная лампочка. Впрочем, само по себе это казалось нелепым: свет был не нужен, краешек солнца еще высовывался -за облака.   Лампочка была закреплена в верхней части эмалевого щитка с козырьком. Сну по щитку дугой шла надпись: «Ул. Краснопесчаная». В центре чернела цифра 13.   Ну конечно! Именно тринадцать! В добавление ко всей предыдущей чертовщине… Если бы цифра 1, тогда еще понятно, а так… Где другие-то дома? Их должно быть в любом случае еще не менее дюжины!.. И при чем здесь «ул.», если дом одинешенек? И почему такое идиотство — «Краснопесчаная», если пески остались далеко, а кругом болото?.. Все та же болотная пустошь. И зудят комары…       Как и ожидалось, дом был полностью пуст. В комнатах и коридорах с застарелым запахом коммунального жилья валялась всякая рухлядь. В одной каморок, рядом с пятнистым зеркалом, висел помятый круглый репродуктор черной бумаги. Валентин раньше видел такие только в кино про Вторую мировую войну. На бумаге наросла серая пыль, сну бахромой свисала паутина. Валентин машинально, чтобы сбить пыль, щелкнул по диффузору. Репродуктор проснулся и ясным комнатным голосом заговорил:   — …звестия этого дня. К сожалению, пока не дали результатов поиски автобуса, который должен был вернуться в Краснохолмск лагеря «Аистенок» вчера вечером. Вероятность дорожного происшествия крайне мала, поскольку путевая служба сообщает, что за последние сутки аварий с автомашинами не было. Слухи о связи пропажи автобуса с появлением НЛО и прочими аномальными явлениями здравомыслящие люди не могут принять всерьез. Скорее всего, дети и во… — И заглох репродуктор намертво. Не ожил, сколько по нему ни щелкали снова, ни шевелили засиженный мухами крученый провод…   — Ищут все-таки, — успокоено сказала Алена.   — Автобус какой-то придумали, — буркнул Шамиль. — Дурью маются…   За спинами у других всхлипнул Илюшка. На него посмотрели, он успел отвернуться. По щекам бежали капли…   Ох, Илюшка ты Илюшка… Весь день он шагал неутомимо, но был молчаливый, угасший. Ничего не осталось от прежнего неунывающего Илюшки Митникова, общего любимца. Впрочем, любили его и сейчас и страдали за него, но как поможешь человеку?..   Ночевать решили здесь. На первом этаже отыскали просторную комнату — видимо, гостиную чьей-то бывшей большой квартиры. Тут стояли сразу три дивана. С них сняли и положили на пол спинки. На диванах можно было улечься по двое, на спинках — по одному. Старшие пошастали по другим квартирам. Притащили две вполне исправные раскладушки и несколько широких плюшевых портьер. Валентин и Юрик решили, что на этих портьерах они и будут спать. На полу…   Отыскали туалет, рядно запущенный, но с кранами, которых исправно текла вода, и со всей работающей техникой. Деталь немаловажная. (Крендель сказал: «А то, если в кустах сидеть, все это место комары сглодают». Алена слегка дала ему по шее.) Нашлась и кухня — тоже с кранами и даже с газовой плитой. Плита работала.   Открыли оставшиеся банки с консервами, почистили картошку, которую успели в лагере кинуть в рюкзак. Нашли на полках целые, не дырявые кастрюли и чайник (заварка и сахар тоже были в рюкзаке — спасибо солдатику). Занялись ужином…   Конечно, ходили на разведку и работали только старшие: Алена, Шамиль, Юрик и, как ни странно, Ласьен. Остальные, напившись воды -под крана, полегли кто где успел. И Сопливик в том числе. Всех потом еле растолкали, чтобы заставить поесть.   Когда поужинали, за окнами было совсем темно. Улеглись снова. Теперь свалились и Алена, и Ласьен. Остались Валентин, Шамиль и Юрик.   — Непонятный дом какой-то, — беспокойно сказал Шамиль. — Кто здесь жил, почему ушел?.. Надо бы оставить на ночь дежурного…   — Я подежурю, — пообещал Юрик. — Я привык не спать по ночам… К тому же, мне кажется, сегодня меня найдут…   — Ночью? Здесь? — сонно удивился Шамиль.   — Да… Хотя я не знаю точно…   Это почему-то встревожило Валентина, однако не сильно: слишком он устал. Но он понимал, что не уснет.   — Я, Юрик, тоже подежурю. Вдвоем веселее… А ты, Шамиль, спи. Когда мы начнем валиться, разбудим тебя и еще кого-нибудь…   Шамиль уснул мгновенно.   Юрик предложил:   — Пойдем в соседнюю комнату. Там светлее, с той стороны луна поднялась. Может, и балкон есть, сядем там.   — Какой балкон? На первом-то этаже!   — Здесь всякое может быть… — вздохнул Юрик.   — Комары заедят…   — Когда такая луна, не бывает комаров.   …Комаров и правда не было, хотя окно оказалось распахнутым настежь. Ртутный свет луны входил в него широким квадратным потоком. Балкона тоже не было. Но в чем-то Юрик оказался прав: окно смотрело на болотную пустошь не с первого, а со второго этажа.   — Опять чертовщина, — сказал Валентин почти без удивления.   Юрик отозвался спокойно:   — Такая здесь геометрия пространства. Бывает…       Налитой шар луны висел за окном. Он казался совсем блким. Чудилось, что можно ткнуть его пальцем — и тогда он лопнет, разом прольет все запасы жидкого тяжелого света на болотную пустошь, и каждая мохнатая кочка, все травинки и листья впитают в себя это белое свечение, холодно загорятся нутри. А небо превратится в черную звездную дыру… Пока же небо оставалось зеленым, без проблеска звезд. Юрик сел с ногами на подоконник и превратился в черный силуэт. Лишь поблескивали коленки, да в волосах запуталось несколько лунных искр.   Валентин подтянул к окну тяжелое разлапистое кресло — от него, как от портьер, пахло пыльным плюшем. Устало провалился в скрипучую пружинистую мягкость. Но покоя не ощутил. Было в нем то же напряжение, что и в быточном свете лунного шара.   Юрик не шевелился и ничего не говорил.   Валентин сказал, пряча за усмешкой неловкость и даже робость какую-то:   — Ну что, будем философски молчать? Или поболтаем?   Юрик не двинулся. Но вдруг проговорил негромко и полувопросительно:   — Валентин Валерьевич, а вы меня, значит, не узнаете…   — Я… н-нет… — Валентин сел прямо.   — А помните такую улицу — Ручейковый проезд? Я там в бочке рыбок ловил… 2   Валентин помолчал, отвалился на спинку кресла.   — Ба-атюшки мои… — наконец сказал он с ощущением, что судьба вяжет какой-то хитрый узел.   — Да, я тоже удивился… — Юрик завозился на подоконнике, посопел совсем по-ребячьи. — Но я вас сразу узнал, еще там, у костра. По бородке…   — Ну да, бородка все такая же, разве что с проседью… А тебя-то мне как было узнать? Был малыш, а сейчас уж… отрок… Постой! Тогда тебе было лет восемь, прошло еще столько же… Вроде пора уже в юношу превратиться, а?   — Мне было тогда шесть с половиной. А прошло… по-моему, семь. По крайней мере, там, где я живу… Тогда, в Ручейковом проезде, я выглядел старше, чем был. А теперь наоборот: скоро четырнадцать, а расту медленно. Да и неохота пока, по правде говоря. Успеется еще…   — Успеется… — вздохнул Валентин, пытаясь сообразить: сколько же все-таки на самом деле прошло лет? Запутался и сказал: — А я ведь искал тебя потом. И вот чертовщина: ни дома этого, ни улицы… Решил даже, что приснилось…   — Нет, не приснилось это… — с нерешительной ноткой разъяснил Юрик. — Просто… скол пространства. Такое бывает сейчас. Потому что период сейсмической нестабильности Кристалла. Вот грань с гранью и сошлись на меридиане…   Нервный холодок царапнул Валентина. И он спросил с нарочито равнодушным смешком:   — Что-что? Начинается фантастика, да?   Юрик сказал чуть виновато:   — Это не фантастика, а данность… Видимо, здесь еще не вестна базисная теория Великого Кристалла, да?   Был единственный выход: беседовать, будто ничего не случилось. Не проявлять ни тревоги, ни нервной дрожи, ни недоверия. В конце концов, это же просто мальчик Юрик.   — Не знаю… По крайней мере, лично я ни про какой Великий Кристалл не слыхал…   — Тут вот какое дело… — Юрик заговорил свободно, без обычной мальчишеской сбивчивости. — Многие явления пространственно-временных структур можно объяснить лишь при одном условии: если принять за основу утверждение, что Вселенная обладает свойствами кристалла… Некоторые ученые считают, что кристалл этот вытянут в бесконечности, смыкается полюсами и образует Великое Кольцо Мироздания. Отсюда — идея замкнутости пространств и явление темпоральных колец. Но это в общем-то пока спорно… А вот что бесспорно. Число граней у кристалла бесконечно, и каждая грань — это не двухмерная плоскость, а объемный многомерный мир. Причем одно мерений каждой грани — многовариантность развития данного мира… Я, наверное, бестолково говорю, да?   — Наоборот. Очень толково… Будто отличник на уроке…   Юрик хмыкнул:   — Потому что привык. Зачетов-то знаете сколько пришлось сдавать…   — Зачетов — где?   — В школе… А многовариантность развития… Ну, это когда в одном Краснохолмске есть Ручейковый проезд, а в другом его нет…   — Это что же… значит, существует множество Краснохолмсков? — довольно ровным тоном поинтересовался Валентин. Не удивляться так не удивляться. Верить так верить. В конце концов, была в словах мальчишки четкая логика…   — Краснохолмсков… их не много, конечно. Он один, только в разных вариантах…   — Ну и… значит, жители его тоже в разных вариантах? Я, например… В одном варианте сижу здесь, а в другом… скажем, лежу дома на диване и смотрю телевор, потому что Господь уберег меня от вита в «Аистенок», будь он неладен…   — Я… не знаю, — как-то сдавленно сказал Юрик. — Это можно по-всякому думать. Тут даже ученые путаются и спорят, а я кто…   — А ты — кто? — вырвалось у Валентина.   — Я? — Юрик смешался. И вдруг хихикнул, меняя тон: — Отрок, вы же сами сказали.   Валентин заставил себя расслабиться. Усмехнулся:   — Ну, скажи тогда, отрок… поймал ты в тот раз золотую рыбку?   — Поймал… — почему-то невесело отозвался Юрик. — Дождался, когда солнечный блик зажегся, и вытащил сеткой.   — Ты… это серьезно?   — Вполне, — искренне сказал Юрик.   — Ну и… выполнила она желание?   Еще тише Юрик проговорил:   — Такая рыбка… она ведь не как в сказке… Чтобы желание исполнилось, надо ее… сжать в кулаке. До смерти… А она живая, не мог я. Носил в кармане, всегда с собой…   — Как в кармане? Она же должна жить в воде!   — Не-е… Это такая рыбка… раз в сутки обмакнешь в воду, и ей хватит. Завернешь в тряпочку, и она там спит потихоньку…   — Ну а как же… то твое желание? — не удержался Валентин. — Оно какое было?   — Желание-то? Поскорее домой вернуться… Меня ведь туда, в Ручейковый проезд, почти что силой сослали. Дома смута началась, вот отец и Учитель меня и сплавили от греха подальше. Чтобы жив остался… Учитель ведал Переход, и там, в Краснохолмске, у него был друг. Такой же старый дед…     — Юрик, а что за смута? И где это?   Он ожидал услышать про одно мест вроде Саида-Хара. Но Юрик сказал будто через силу:   — В Юр-Танка-пале… Княжество такое. К югу от осевого меридиана, между Лазоревым морем и Дикой равниной…   Здесь, в загадочном доме, при этой ненатуральной луне, после всех странных событий, что уже случились, можно было поверить и не в такое. К тому же Валентин чуял: Юрик не врет. Другое дело — может, мальчишка придумал себе сказку и сам поверил в нее на сто процентов… Валентин спросил осторожно:   — И что? С той поры ты так и не вернулся в свое княжество?   — Ну почему же! — Юрик оживился. Сел на подоконник верхом — одна нога в комнате, другая снаружи. — Осенью Учитель прислал за мной. Потому что… — Он опять угас, заговорил вполголоса. — Отец умер, мне надо было заступать на княжение…   — Вот оно что! Значит, тебя… — «Значит, тебя недаром дразнили Князем те ребята», — чуть не сорвалось у Валентина.   Юрик понял моментально:   — Ну да. Как-то просочилось это… слух, кто я такой. Но они, конечно, не думали, что это по правде, не верили… Да ведь и вы не верите…   — Как же тебя зовут?   Он тихонько посопел опять.   — Так и зовут… Верховный князь Юр-Танка…       Валентин как бы провалился в воспоминание о «машине». О странном фильме, который машина пустила задом наперед и стерла потом. Это было как падение во сне. Как жутковатая догадка…   — Князь… А было в твоей жни такое? Две конницы мчатся по дикому полю друг на друга, а ты идешь между ними, пеший, маленький. С белой шапкой в руке…   Он ощутил, как не только телом — всеми нервами дернулся к нему Юр-Танка.   — Было! Это был мятеж!.. Они рубили бы друг друга все до одного. Я был на холме. Соскочил с Дики — это моя лошадь, — побежал между ними, шапку поднял. Древний такой обычай…   — Как же ты уцелел?   — Они не посмели. Передние остановили коней, хотя задние напирали… А я стою полумертвый от испуга. Рыжий Медведь подъехал, бросил меч. «Делай, князь, что хочешь…» Я говорю: «Ступай, я после решу…»   — И… что решил?   — А что я мог сам-то? Учитель всегда советовал. Он был самый главный маг во всей округе… Он всегда говорил: «Если есть хоть капелька возможности — не убивай. Потому что никому не ведомо, будет ли душа человеческая в другой жни счастливее, чем в нынешней…» Ну, я и сказал Медведю: «Живи с миром. Служи, как служил отцу…»   — И он… не предал потом?   — Медведь-то? Не-е… Валентин Валерьич, а вы откуда знаете… ну, про этот случай на поле?   — Из компьютера… Темная история. Совершенно непонятная. Может, ты объяснишь?   Он поведал про все, что было с «машиной» и фильмом. Юрик — верховный князь Юр-Танка — сидел, упершись ладонями в освещенный луной подоконник, и покачивал ногами. А когда Валентин кончил, он сказал:   — Ну, тут, наверное, такая штука. Машина приняла вашу программу, но дополнительно зациклилась на идее многовариантности. Принялась писать самый реальный вариант и вычислила это событие. С мятежом… А может, ее энергополе как-то срезонировало с полем нашей грани… Есть целая наука — теория совмещенных полей… Вот и начала машина ломиться в наше пространство. Когда Кристалл неспокоен, бывают всякие аномалии…   — Ну, если так… Юрик, вот еще что непонятно… Ты не обижайся, я тебе верю, но как-то не стыкуется. Если судить по фильму, княжество-то у вас такое… Луки, копья, мечи. В общем, похоже на средневековье.   — Да так и есть, — охотно отозвался Юр-Танка. — Чего тут обижаться.   — А ты, князь, сам-то… не отрок феодальных времен, а? И даже не наш современный, а, можно сказать, «мальчик будущего». Кино с таким названием было… Вон какие теории знаешь! И, если верить, сквозь пространства ходишь…   — Это верно, — со вздохом согласился верховный владыка и опять поболтал ногами. — Но я ведь не только князь. Я еще ученик школы Пограничников…   — А это что такое?   — Это… Тут надо опять долго объяснять.   — А ты попробуй. У тебя хорошо получается…   — Смеетесь, да? — слегка насупился он.   — Да что ты! Я серьезно… Если я что не так говорю, то это от удивления: столько всего открывается! Был мальчик Юрик, и вдруг…   — А я и есть мальчик Юрик, — простодушно сказал князь Юр-Танка. — В школе меня так и зовут… А школа — это… В общем, она расположена в узелке… Сейчас объясню. Вот если представить себе кристалл, то у него есть ребра на стыках граней, верно? А в пространственно-временной структуре Великого Кристалла эти ребра образуют осевые меридианы. И на них, как бусинки на нитках, в разных местах нананы сгустки многомерных полей. Это очень сложные поля — в них, будто в зародышах, запрограммированы все свойства кристаллической Вселенной. И потому в тех местах всегда есть что-нибудь такое… Ну, например, в Реттерберге — храм Девяти Щитов, на Якорном поле — застава Кронверк, в поселке Луговом — станция по учению совмещенных пространств. А в Ново-Яртышском заповеднике есть обсерватория «Сфера», в ней тоже учают… ну, все такое. И при ней — школа Пограничников. А Пограничники — это те ребята, которые умеют преодолевать межпространственные барьеры. То есть границы между пространствами…   — И ты, значит, умеешь?   — Иногда. Там, где знакомые места… Кое-что мне Учитель показал, а потом я отыскал башню с Вечным Маятником, она тоже на «узелке». От нее много разных путей… Особенно если знаешь теорию Прямого Перехода…   — А ты знаешь?   — Я учу… Да дело даже не в теории, тут особый талант нужен! Вот Филька Кукушкин, мой друг, он в Луговом живет, так он вообще никаких теорий не знает и учить не хочет, а шастает чуть ли не по всем галактикам… Странно, что он до сих пор за мной не примчался. Неужели сюда ни один канал не ведет? Меня-то ведь занесло как-то…   — И ты не знаешь дороги домой?   Юр-Танка горько покачал головой.   — Не могу почуять Маятник. Кажется, вот-вот уже нервы лопнут и мозги закипят, а толку никакого…   — Но ведь ты был уже у нас! В Краснохолмске…   — Ну и что? Я и тогда не знал Перехода… Это Учитель… И наверное, это был даже не Переход, а путь по Дороге с выходом за пределы Кристалла. Как на Дорогу выйти, знает у нас теперь только Юкки, трубач… Он-то все равно меня найдет рано или поздно. Лишь бы ничего больше не случилось.     — А что случилось? Как ты вообще попал сюда… Юрик?   — Если хотите, я расскажу… Вы садитесь сюда, ближе. Тогда лучше все поймете. Даже увидите…   Валентин быстро сел на подоконник. Напротив князя.   — Дайте руку. Левую…   — Юрик, да она у меня покалеченная. Почти не чувствует…   — Ничего… — Валентин ощутил на запястье крепкие теплые пальцы мальчика. От них побежал по коже, по мышцам слабый щекочущий ток.   — Это было в ночном, — сказал Юрик. — Мы с ребятами коней пасли…   И Валентин увидел вдруг ночную степь, оранжевый огонь, почуял запахи южных трав и услыхал во тьме дыхание и неловкое топанье стреноженных лошадей… И с этой минуты хотя и понимал, что он — Валентин Волынов и что сидит на подоконнике в темной комнате, в то же время полностью ощущал себя мальчиком Юр-Танкой в степи на краю Дикой равнины. 3   …Теплый воздух нагретой за день степи отовсюду стекался к огню и накрывал ребят ласковыми волнами. А над костром он скучивался в горячий столб и вместе с искрами уносился к звездам. Луна еще не вставала, звезд в черном небе горело великое множество.   Кроме Юр-Танки, у костра сидели четверо: маленький командир трубачей Юкки, добродушный светлоголовой пастушонок Вашура, смуглый молчаливый Тэник и его девятилетний братишка Дём Рожок. Дём был самый маленький. Но это был не просто маленький брат, которого снисходительно взяли в ночное. Среди трубачей он пользовался славой. На медном своем рожке (а не на обычной сигнальной трубе, как у остальных) Дём выводил такие переливчатые и певучие сигналы, что его узнавали повсюду. Оттого и прозвище… Сейчас Дём Рожок один всех не сидел спокойно. За спинами у других он крался к Вашуре, чтобы прыгнуть на него, зарычать и напугать. Вашура лежал на животе ближе всех к огню и длинной палкой поправлял горящие сучья.   Вашура был необидчивый и простодушный. По первому впечатлению — даже чересчур. И в этой компании оказался совсем недавно. Сперва некоторые удивлялись: что нашел Юр-Танка в этом бесхитростном парнишке? Вскоре оказалось, однако, что не так уж Вашура прост. Грамоту знает не хуже многих, а к тому же умеет говорить с кузнечиками и луговыми птахами. Мало того! Стало вестно, что Вашура способен командовать собственной тенью, — та, послушная его шепоту, может двигаться отдельно от Вашуриного тела…   Уж коли мальчишка свою тень чует, как живого человека, мудрено ли ему почуять сопящего озорника, что крадется в недалеком сумраке? Конечно, Вашура притворно испугается и смешно завопит, когда Дём Рожок прыгнет. Но, если по правде, Вашуре не хочется возни, и потому внутри у него шевелится недовольство. Юр-Танка почувствовал это. Понял Вашуру и Тэник:   — Дёмыш, а ну, угомонись… Вот не сидится человеку ни днем, ни ночью…   Дём Рожок притих, надулся — наполовину притворно.   — Дёмик, иди сюда, — примирительно сказал Юр-Танка. Тот подбежал на четвереньках. Приткнулся рядом.   — Смотри, Рожок, сколько звезд…   Не только Дём — все глянули на небо.   Даже сквозь желтые и зеленые пятна — следы от огня, что не сразу тают в глазах, — видно было, какими увесистыми гроздьями виснут над Дикой равниной звездные миры. Такое здесь, на Меридиане, случалось раза два в год. Небосводы двух или трех сопредельных граней сходились, будто прозрачные звездные карты накладывались друг на друга. И привычные контуры здешних созвездий ломались, путались, вбирая в себя множество «квартирантов» других небес.   — Смотри, Дём, что получилось созвездия Мельницы! Будто длинная шея и два глаза — белый и розовый. Как дракон Тор-Дуур… Знаешь сказку про Тор-Дуура и принцессу Наннут?   — Ага… А вот там, рядом с белым глазом, что за светлое пятнышко? Может, опять тарелка с пришельцами?   — Нет, что ты! Это целое скопление, завихрение такое миллионов звезд. Просто оно очень далеко и кажется пятнышком… Это галактика Гельки Травушкина.   — Чья?   — Мальчик такой был в далекой стране. Он спасал от беды друзей, а сам погиб: сорвался с высоты и разбился. Но кое-кто говорит, что не разбился, потому что его не нашли. Будто бы, когда он ударился о Землю, вспыхнула вот эта галактика…   — Значит, он как Юхан Трубач? — тихонько спросил Дём.   — Юхан ведь не падал и не исчезал. Он до старости дожил, — подал со стороны голос Юкки. Он про Юхана все знал.   — Да я не про то… Я про то, что этот Гелька тоже спасал друзей…   — Многие спасали, Дём… А вот смотри. — Юр-Танка ладонями осторожно повернул голову Рожка. — Видишь три яркие звезды? Они называются Щит Великана. А левее верхней еще одна переливается, поменьше. Это — Яшка…   — Я знаю! Говорят, если поглядеть в увеличительную трубку, видно, что она двойная… Правда?   — Правда… Если в сильную трубу смотреть. В такую, что была у старого Учителя, а сейчас в Главной школе, в городе…   Дём повозился под боком и спросил нерешительно:   — Юр, а правда, что ты велел повесить за ноги одного наставника в школе, который нарушил твой приказ?   Юр-Танка засмеялся.   — Никто его не вешал. Просто я сказал Смотрителю всех школ, чтобы этого дурака прогнали. И вовсе не мой приказ он нарушил. Еще отец запретил наказывать в школах детей палками и прутьями…   — Старики говорят, что без битья учить нельзя, — робко вставил Вашура.   — На то они и старики, — заметил Тэник. — Они не слыхали о гранях и Меридианах. Сейчас другое время…   Дём опять повозился под боком у Юр-Танки.   — Я только не понимаю… Почему, если звезда двойная, имя такое… единичное: Яшка, и только…   — Говорят, у этого Яшки был еще друг, это их общая звезда. Но имя одно, потому что Яшка зажегся первым…   — Значит, все люди потом превращаются в звезды, да?   Тэник сообщил далека:   — Не все. Вредные и приставучие превращаются в козявок.   Дём показал брату язык, но это осталось незамеченным.   Совсем невысоко по сравнению со звездами — ниже, чем долетает арбалетная стрела, — прошли над головами два светящихся тела. Розовато-оранжевые. Сну казалось — размером с дыню. На миг выбросили расходящиеся яркие лучи, высветили круглыми пятнами траву и стреноженных коней. Кони всхрапнули. Потом загадочные «летучки» быстро унеслись во тьму, и вдали посыпался в степь искристый дождик.   — Это звездные лодки? — прошептал Дём Рожок. — В них нездешние люди, да?   — По-всякому бывает, — вздохнул Юр-Танка. — В некоторых люди. Например, бывают совсем как мы. Премлялись у «Сферы» и там в футбол играли с местными… А бывает, что на людей не похожи ничуть и не ясно, чего хотят… А есть, что это и не лодки вовсе, а живые светящиеся шары… Или вовсе непонятно что… Тысячи разных «летунов» бывают, ими все межзвездное пространство засеяно.     — Космический микромир, — сказал Тэник.   — Как это? — не понял Дём Рожок.   — Ну, вот спроси у Вашуры, сколько в траве всяких мошек, личинок, жучков-червячков. Называются одним словом «букашки», а на самом деле их тысячи не похожих. Так и в пространстве…   — Но букашки, они ведь бестолковые. А летучие пришельцы — разумные, — очень толково заспорил Дём.   Вашура сказал:   — Букашки, они тоже всякие. Бывают поумнее человека.   Тут Дём спорить не стал: Вашуре виднее. И спросил Рожок о другом:   — А вот это имя, Гелька Травушкин, оно что значит?   — Юкки, скажи, — попросил Юр-Танка. — Ты нездешние языки лучше всех знаешь.   Юкки родился не в этих местах. Он пришел в Юр-Танка-пал год назад, много побродив по сопредельным граням и всякого навидавшись на Дороге. Но сразу прижился и скоро полюбился трубачам и всему окружению князя… Сейчас он сидел блко от костра и казался медным в отсветах пламени. Тонкоплечий, светловолосый, полуголый — в одном только вышитом хоро-чопе вокруг бедер да с широкой перевязью трубы через плечо. Он помусолил палец, тронул укушенное случайной искрой плечо и, глядя в огонь, объяснил негромко:   — Гелька… ну, это будто «Капелька Солнца». А Травушкин… вроде как «Сын травы», только еще с ласковым таким оттенком…   — Как «Кукушкин»? — обрадованно вспомнил Дём про общего приятеля Филиппа, что частенько наведывался сюда сопредельного Лугового.   — Н-ну… не совсем, — неуверенно сказал Юкки.   — Ты, Дёмище, помирился бы с Филькой-то, — вмешался Тэник. — Что вас мир не берет? До чего скандальные оба…   . — Вспомнил! — возмутился Дём Рожок. — Да мы еще в том месяце помирились! Когда я ему рыжего петушка подарил, породы «береговой сторож»… Ой, вы слышите? Скачет кто-то!   — Небось Варг решил проведать… — сказал Юр-Танка, тоже уловив мягкие толчки копыт.   Вашура озабоченно заметил:   — Не с той стороны…   Заржали лошади — те, что паслись. Им ответили далека кони незнакомцев. Топот становился отчетливей…   И вот неподалеку от огня остановились трое. Отблески заиграли на шлемах и панцирях, на медных бляшках сбруи.   У костра выжидательно молчали. Дём теснее прижался к Юр-Танке. Тот накрыл его плечи своей курткой-капитанкой, подаренной мальчишками Реттерберга. С курткой Юр-Танка не расставался: там в боковом кармане, укутанная во влажную тряпицу, всегда лежала Золотинка… 4   Двое всадников остались на границе света, третий подъехал ближе. Шлем с медной щипастой опояской и кольчужным назатыльником заблестел сильнее. Лицо всадника было узкое, тонкие усы шнурками висели ниже подбородка. На концах их качались жемчужные шарики — это была мода богатых степных жителей.   Наклонив шлем, всадник сказал голосом высоким, но не чистым, с сипловатостью:   — Не лгут ли мои глаза? Сам верховный владыка Юр-Танка-пала со други своя?   — Не лгут твои глаза, Сатта-Нар, — отозвался Юр-Танка с еле заметной ноткой неприязни. — Давно ли в здешних краях? Не слыхать было о тебе…   — Давно, князь, давно… Твоя конная разведка плохо рыщет по степи, не доносит вовремя, что творится в округе.   Юр-Танка чуть зевнул:   — Моя разведка вообще не рыщет… Зачем? Степь велика, место есть всем, пусть живет кто хочет…     — Ты добр, князь…   — Просто я стараюсь не быть жадным, Сатта-Нар, — усмехнулся Юр-Танка. — Учитель говорил: желать земли больше, чем надо для жни, — это желать крови…   — Учитель был мудр, — согласился Сатта-Нар (а конь его нервно переступал, будто чуял тревогу). — Говорят, он и тебя, князь, научил многим хитростям. В том числе и нездешним. А?   Тэник нетерпеливо двинулся в ответ на дерзость, Юр-Танка движением ладони удержал его.   — Многому научил, дэк…   Дэк — это было вроде титула. Так называли князьков, которые уходили за пределы Юр-Танка-пала и основывали независимые поселения. Или жили в кочевых станах. Сатта-Нар прежде был вассалом Рыжего Медведя, потом ушел…   — Оно и видно, — продолжал Сатта-Нар. — Видно и слышно. Много слухов ходит о всяких чудесах в Юр-Танка-пале. Говорят, что и обычаи стал забывать князь…   — Смотря какие, — зевнул Юр-Танка.   — Всякие… Отменил налог со свадеб и обучения грамоте. Простым людям позволил волосы стричь, как именитым, и одеваться по-пестрому да по-иноземному…   — Ну и кому худо стало? — засмеялся Юр-Танка.   — Кой-кому худо, коли ропщут… Вот и сам, гляжу, не по-нашему обряжен, князь. В сорочке без ворота да с голыми ногами, будто простой мальчишка с приморской деревни…   Юр-Танка был в шортах и майке с рисунком парусника, купленных в поселковой лавке, в Луговом. Тэник и Дём, кстати, выглядели почти так же. Только Вашура — в холщовой рубахе…   — А я и есть сейчас простой мальчишка, — опять посмеялся Юр-Танка. — Видишь, коней пасу. Не каждый день в Думном круге мозги напрягать, пускай Круг сам дела решает, люди там умные, при отце еще правили…   — Говорят, ты простого народа выборных в Круг ввел… — гнул свое Сатта-Нар…   — Опять же не так это, дэк. Отец еще ввел. А я лишь подтвердил… Да тебе-то что за дело? Или в степи кто задевает вашу волю? Скажи…   — Видишь, как заговорил! Хоть и простым хочешь быть, а все равно князь…   — А коли видишь князя, так спешься да шлем сними! — не выдержал Тэник. — Одичал совсем среди пустошей, да?   Сатта-Нар качком головы сбросил шлем на ладонь.   — Прошу прощения, верховный Юр-Танка. Не смел сойти с коня, чтобы ты не решил, будто хочу сесть у огня без приглашения.   — Иди садись…   — Сердце мое тает от благодарности… — Дэк спешился, присел на корточки у костра, но не так блко, как остальные, соблюдал этикет.   — Я смотрю, князь, вы одни, без охранения. Не боишься?   — Чего бояться? Разве война?   — В степи всегда война, — уклончиво отозвался Сатта-Нар.   — Но не с мальчишками же! — звонко сказал Юкки. — Да еще в получасе неспешной ходьбы от церкви Матери Всех Живущих! Опомнись, дэк! Все Южные земли поклялись не обнажать меча на приграничье в Дикой равнине…   — Все ли?.. — сказал Сатта-Нар. — А что до мальчишек, то князь всегда князь. Для всякого непокорного — желанная добыча. И потому негоже верховному владыке, будто безродному пастуху, ночевать в поле с маленькими приятелями.   Юр-Танка сказал отчетливо:   — Для того ли ты зван к огню, дэк, чтобы учить князя?   Сатта-Нар склонил голову. Жемчужины на усах качались и сильно светились.   — Прости, верховный. Забота о тебе толкает меня на такие речи.   — О себе позаботился бы… — буркнул под локтем у Юр-Танки Дём Рожок.   — У тебя есть еще, что сказать мне, дэк? — совсем уже по-княжески пронес Юр-Танка.   Обычай требовал от Сатта-Нара после этого встать и, пятясь, кланяясь, отступить к коню. И оттуда уже просить позволения себе и своим людям покинуть князя. Но Сатта-Нар, не подымаясь, проговорил вкрадчиво:   — У меня еще два слова, верховный. Нижайшая просьба…   — Говори.   — Не окажет ли князь безродному дэку великую честь, не захочет ли посетить стан Сатта-Нара и его людей. Мы устроили бы великий пир, конные состязания и веселые игры всяких ловкачей и фокусников…   — Благодарю, дэк. Может, когда-нибудь и заеду.   — Сейчас, князь, — тихо, не поднимая головы, но уже без почтения сказал Сатта-Нар. — У меня и конь с собой запасной. Отличный конь, под стать князю… Поехали, владыка Юр-Танка-пала. Мальчики и без тебя попасут коней…   Юр-Танка глянул на Сатта-Нара. Они встретились глазами.   — Ты настойчив, дэк. Но я вынужден отказаться. Сейчас не время… Да и не хочется, говоря по правде.   Сатта-Нар, не вставая, надел шлем.   — Княжеская доля нелегкая, верховный. Не всегда приходится делать что хочешь. К тому же в стане свои законы…   Тихо стало. Лишь кони переступали в траве.   — Это что же? Ты берешь меня в заложники, Сатта-Нар?   Тот покачал головой (закачались и шарики-жемчужины).   — Зачем так? В гости зову, князь! Ты расскажешь о новых обычаях нашим темным людям… А заодно поможешь мне договориться с Рыжим Медведем да с вашим Думным кругом о пастбищах в Заовражье… Медведь и Круг будут сговорчивее, когда узнают, что князь Юр-Танка гостит у Сатта-Нара…   Юкки резко шевельнул на плече перевязь трубы.   — Не вздумай затрубить, мальчик! — вскинулся Сатта-Нар. — У моих людей арбалеты на взводе. Не дай Бог, дрогнет рука…   Юр-Танка и все другие знали, что Юкки не будет трубить. Что он уже надавил кнопку вшитого в перевязь микропередатчика и что десятка Варга уже выскочила недалекой балки и в намет идет над травами.   Сатта-Нар толчком поднялся.   — Так что же, князь? Сам пойдешь?..   — Всадники, дэк! — закричал один тех, что держались в тени.   Сатта-Нар, будто сорванный арбалетной тягой, рванулся к коню. Взлетел в седло. Заржали и вздыбились лошади.   — Еще встретимся, князь! — И пропали. Только что-то щелкнуло, свистнуло в темноте. И раздался слабый вскрик.   Юр-Танка обернулся.   Юкки лежал на боку, вытянув одну руку. Пальцы медленно сжимались. В левой стороне груди рядом с перевязью торчала толстая арбалетная стрела с черным пером.   То, что было дальше, уложилось в минуту. И кончилось еще до того, как подскакали и понеслись дальше, в степь за Сатта-Наром, конники Варга.   Юр-Танка машинально сорвал с Дёма куртку и прямо через костер прыгнул к Юкки. У того приоткрытых губ еще выходил воздух, но смотрел Юкки уже стеклянно.   Юр-Танка упал на колени. Суетливо нашарил в кармане тряпицу с Золотинкой. Заплакал:   «Помоги…»   «Я помогу», — неслышно отдалось через ладонь.   «У него стрела…»   «Я знаю, я помогу. Но учти — будет страшно…»   «Пусть!»   «Он уже мертв. Удар по некротическому полю дает большую волну. Тебя забросит неведомо куда…»     «Пусть! Я выберусь! — плакал Юр-Танка. — Только спаси!»   «Выдерни стрелу. Что будет, если он оживет со стрелой…»   Юкки пробило навылет. Зазубренный наконечник и часть древка торчали у него под лопаткой. Не выдернуть просто так…   Лица ребят Юр-Танка видел смутно, голосов не слышал совсем. В ушах свистело и выло горе. Стонала боль, которая перед этим прожгла Юкки. Пачкая пальцы в крови, Юр-Танка обломил наконечник. Потянул стрелу за хвостовое оперение. Она выскочила груди, чмокнув, как поршень. Толчком выбросило кровь. Юкки завалился на спину, вверх подбородком…   «Загадывай!» — приказала Золотинка.   «Хочу, чтобы он был живой! И чтобы ни следа от раны!»   «След все же останется…»   «Пусть неопасный…»   «Хорошо. Жми!»   «Прости меня, Золотинка…»   «Жми! Для того я на свете…»   Он стиснул влажную тряпицу со всей силой отчаяния. Ощутил, как в ткани хрустнули крошечные косточки… И сразу исчезло кровяное пятно вокруг черной дырки на груди у Юкки. И само отверстие закрылось, заросло красным бугорком. Юкки прикрыл стеклянные глаза, поморщился, опять поднял веки. Глянул уже осмысленно, шевельнул губами, попытался сесть…   Это — последнее, что успел заметить Юр-Танка. Холодная тьма налетела упругим вихрем, ударила, сбила с ног, бросила в бездонный, пугающий жуткий падением провал…   Когда Юр-Танка очнулся и встал, в небе уже стояла луна. Тяжелая, белая. Не было видно ни ребят, ни огней, ни лошадей… И вообще это была не степь. Скорее болотная пустошь. Искрились зеркальца воды. Кричали лягушки. Кто-то шастал в осоке.   Юр-Танка в лужице отмыл от крови пальцы. Выпрямился. Как бы там ни было, а он испытывал счастье. Пусть вперемежку с горечью, но счастье. Юкки жив, остальное наладится. А ко всяким приключениям не привыкать. Он поднял травы тряпицу с Золотинкой. Боязливо развернул. Рыбка была мертвая и уже сухая. Как осенний листик. Юр-Танка завернул ее опять, сунул в карман на шортах. Был он теперь без куртки, она осталась там, у костра… А здесь — зябко, не то что в степи…   Юр-Танка оглянулся. Неподалеку виднелись темные строения, между ними плясал оранжевый огонек. Тоже костер?   Он пошел на этот огонек. И скоро увидел сидящих у костра ребят и человека с бородкой. А поодаль, на плоской горке с цветами, — белую фигурку трубача с перевязанным коленом…   У огня шла беседа. Говорили на том языке, что в Луговом, у Фильки Кукушкина, и в «Сфере». Юр-Танка шагнул ближе и сказал:   — Здравствуйте. ЛУННАЯ РЫБКА 1   — Вот так я и попал к вам, — сказал он. И отпустил руку Валентина.   Тот очнулся. Лишь сейчас осознал опять, что он — не мальчик Юр-Танка, а Валентин Волынов. И еще… что рука, хранящая тепло мальчишеских пальцев, ожила…   Да, ожила!   Пальцы сгибались и разгибались! По ним бежали игольчатые мурашки! Это что же? Еще одно чудо?     — Смотри-ка… Ты, выходит, и руку мне вылечил…   Юр-Танка не удивился.   — Это бывает. Это я даже не нарочно. Просто резонанс биополя…   «Не сглазить бы», — подумал Валентин. Опять пошевелил пальцами. И нарочно увел разговор от руки, спросил первое, что пришло в голову:   — Значит, эти рыбки разговаривают?   — Только в самый решительный момент. В последний… Да это и не разговор, а как бы… ну, мысленный обмен информацией. Ведь по сути дела, что такое рыбка? Это колоссальный накопитель энергии, который моментально отзывается на заданную программу. В нем все готово, чтобы программа возникла от человеческого желания и сразу исполнилась… И конечно, информация там заложена, много всякой… На молекулярном уровне.   — В рыбке?.. То есть в накопителе?   — Ну да… Рыбка — это, можно сказать, тот же критта-холо, только живой…   — А что такое это… критта…   — Критта-холо… Ну, это такая штучка. Небольшая. Волшебный талисман. Он может быть в разном виде, мелочь какая-нибудь. Пробка от бутылки, денежка, значок, куколка. В общем, чтобы можно было в кармане таскать… Это еще с давних времен повелось, в разных краях. Обычай такой…   — Я, прнаться, не совсем понимаю, — сказал Валентин.   — Ну, вспомните! Разве у вас в детстве не было какой-нибудь штучки на счастье? Или для охраны от беды? Вот если, например, урок не выучил, сожмешь эту штучку в кармане и просишь: «Сделай, чтоб не вызывали…»   — Неужели и у вас в княжестве такие же обычаи? — усмехнулся Валентин.   — Мне про это Филька Кукушкин рассказывал, который Лугового… У них грань похожа на здешнюю, только более открытая, связанная с другими…   — У меня талисмана не было, — вздохнул Валентин. — У Сашки, у моего друга, был, по-моему. Крошечный такой кольцевой подшипник с шариками. Он его постоянно в пальцах вертел. А один раз потерял, так весь прямо как побитый ходил. Пока я ему эту игрушку не отыскал в щели между половиц. Магнитом вытянул… Вот он радовался!   — Вот видите!   — Но при чем тут волшебство? Это же так… привычка и самовнушение.   — Да, если обычный холо. А если…   — Что обычный? — удивленно перебил Валентин.   — Холо… или йхоло. На разных гранях в разные времена по-всякому называли. В Реттерберге, например, просто оло… Это ребячий талисман. Но бывает еще критта-холо. Талисман, который заряжен энергией взаимопроникающих полей Великого Кристалла… Этих критта-холо всего два десятка вестно. Ходят, например, по рукам несколько старинных монеток с профилем трубача Юхана. Или самопишущий карандашик-огрызок, тоже критта-холо. А раньше, в древности, у арабов это были кувшины и лампы. В замкнутом латунном пространстве энергия держится замечательно. Вот и пошли сказки про джиннов… А на Полуострове (это название страны такое — Полуостров) у мальчишек водился говорящий кристаллик — Яшка. Только он потом улетел и превратился в звезду…     — Чудеса твои, Господи… — без всякой насмешки и недоверия сказал Валентин…   — Ага, — совершенно по-простецки согласился Юр-Танка. Будто речь шла о вещах самых обычных. Шмыгнул ноздрей, сильно согнулся, вытер нос о коленку и объяснил с виноватинкой и досадой: — Главное, не всегда сразу поймешь, что у тебя в руках критта-холо. Он ведь себя никак не проявляет, если не умеешь обращаться… Вот, например, давно ходила среди командоров медная пуговица. Ну, обыкновенная, с морского мундира, на ней якорь, шпаги и солнышко. Обычно ее на шнурке носили, на шее, как амулет. И до недавней поры никто не знал, что она тоже… Думали — просто знак отличия командоров.   — А что это такое? Кто такие командоры?   Юр-Танка глянул укорненно. И в то же время — с чисто ребячьей подначкой.   — Ну и глушь тут у вас! Даже про командоров не знаете.   Валентин слегка обиделся за свою «грань».   — Может, это просто я не знаю. Такой вот необразованный…   Юр-Танка сказал серьезно:   — Да нет, если бы до ваших краев дошло, вы знали бы в первую очередь…   — Почему?   — Командоры — это… В общем, это еще с древних времен идет. Они, конечно, и не назывались раньше командорами. Просто были люди, которые защищали детей. Во время всяких несчастий, эпидемий, войн. Они вообще хранители от всякого зла. Они говорили, что именно в детях надежда на хорошее будущее. Взрослые теряют способность делать необыкновенное, а дети могут. Вот и надо их беречь для спасения человечества.   — Это что же? Общество такое? Орден? — заинтересованно спросил Валентин.   — Не знаю… Иногда в разных местах возникают командорские дружины. Но даже не в этом дело…   — А в чем же?   — Наверное, в самой идее, — совсем по-взрослому отозвался князь.   — Но идею-то надо осуществлять…   — Вот и осуществляют. По мере сил, — тем же тоном сказал Юр-Танка.   — А все-таки почему «командоры»? Как-то не вяжется это… с заботой о маленьких. Каменный гость вспоминается, этакая зловещая фигура…   — Пушкин тут ни при чем, — оживился Юр-Танка. (Начитанный оказался средневековый пацаненок, юный владыка феодального княжества; и, значит, на многих гранях Великого Кристалла вестны были творения Пушкина.) — Командорами их стали звать, наверно, со времени капитан-командора Красса. Был в истории Западной Федерации такой морской офицер. Он, говорят, приютил у себя бездомного пленного мальчишку. Во время войны… Они подружились, а потом этот капитан то ли эскадру для защиты детей создал, то ли еще что-то. В общем, жнь посвятил… Это не совсем ясная история. Знаю только, что с мальчишкой они сперва были врагами, и тот спас от Красса свой родной город…   — Как трубач Юхан?   — Да… Красс хотел обстрелять город Реттерхальм с броненосца, а мальчик заманил корабль на мель и что-то навредил в орудии… Таких историй про Хранителей много…   — Историй — про кого?   — Хранители — это такие люди… И ребята, и взрослые — те, кто спасал людей от всяческих бед. В разных краях про них много разных легенд. Кое-где им даже храмы ставят. Так и говорят иногда — Святые Хранители. Считается, что они и сейчас сохраняют чудесную силу…   — То есть это религия такая?   — Ну… не совсем. В Хранителей верят люди разных религий. И даже такие, кто в Бога не верит.   Валентин скользнул глазом по тоненькой цепочке на мальчишкиной шее. Мелкие колечки серебрились под луной. То, что висело на цепочке, было спрятано под майкой.   — А ты… — сказал Валентин со спокойной осторожностью, — веришь в Бога?   Юр-Танка медленно поднял взгляд.   — А почему вы спрашиваете?   — У тебя образок на шее. Или это амулет? Или… может быть, критта-холо?   Мальчик сидел не двигаясь, и Валентин уже пожалел о вопросе. Но, вдруг завздыхав и зашевелившись, Юр-Танка вытащил -под майки медальон. Положил на ладонь и показал Валентину. Под лунным лучом сверкнула цветная эмаль, и Валентин увидел склоненные друг к другу женскую и детскую головки. Как на тетушкином серебряном образке… Но разглядеть он не успел, Юр-Танка повернул медальон к себе. Сказал тихо:   — Это мамин образок… Мамы давно уже нет, а он… вот…   — Ты меня вини… — выдохнул Валентин.   — Да за что же… — Юр-Танка поднес образок ближе к лицу. Может, чтобы прикрыть от Валентина заблестевшие глаза. И сказал совсем уже еле слышно: — Это старинная работа. Очень тонкая, сразу не разглядишь… А я попросил наших мастеров списать с него большой образ. У нас есть хорошие мастера. Они так и сделали. И поставили этот образ в церкви Матери Всех Живущих. Это на Дикой равнине церковь построена, на пограничной полосе, чтобы никто больше не воевал там…     — И не воюют?   — Там — нет. В других местах бывает, конечно, я же говорил…   — Я все время задаю дурацкие вопросы. Ты вини…   — Да нисколько они не дурацкие, — искренне сказал Юр-Танка. Спрятал образок под майку. Притих и объяснил со вздохом: — Обыкновенные вопросы. Только… не на каждый можно просто ответить… — Он тыльной стороной ладони провел по глазам и под носом. — Вот вы спросили: «Веришь ли в Бога»… Ну конечно! По-моему, в душе каждый человек верует, хотя бы капельку… Одни меньше, другие больше. А чтобы верить полностью… Ну нет, полностью — это можно, это сколько угодно. Но… я не знаю, как сказать…   Валентин помялся. Он тоже не знал, что хочет мальчик Юр-Танка.   — Ну, чтобы понять, что такое Бог… ага, вот! Чтобы до конца осознать идею Бога… на это, по-моему, сил не хватит. Потому что это еще бесконечнее, чем весь Великий Кристалл… Вот люди поэтому часто и обращаются с молитвами не к самому Богу, а к святым. Они как бы ближе. Понятнее. И Хранители тоже…   — У вас в княжестве христианская вера, так ведь?   — Есть такие, кто поклоняются Солнцу. Но в основном христиане. Эта вера — по многим граням…   — И вера в Хранителей, ты говоришь, тоже… Одно другому не мешает?   — По-моему, нисколько… Я про это один раз с отцом Дмитрием говорил. Это священник в Луговом, они с Филиппом Кукушкиным друзья. Хороший такой дядька, он даже в футбол играет с мальчишками, если старухи не видят… Вот мы один раз про все эти дела, про веру заговорили, и я сказал, что Христос, по-моему, самый главный Хранитель. А отец Дмитрий: «Не кощунствуй, чадо, Христос есть Господь Бог, явившийся людям в человеческой сущности, а Хранители — простые люди, хотя чистые душой, и смелые, и творящие добро по воле Божьей…» А я говорю: «Ну а сам Господь, если он творил добро среди людей по своей воле, разве он не Хранитель?»   — А что же отец Дмитрий?   — А ничего… Только волосы мне взлохматил…   — Сложные это все вопросы, — как бы заступился перед мальчишкой за отца Дмитрия.   — Ага… — Юр-Танка опять потерся носом о колено.   За окном нерешительно прокричали и смолкли лягушки. Трещал ночной кузнечик. Луна, готовая лопнуть от тяжести ртутного света, висела над косматой пустошью. Валентин посмотрел на луну, послушал кузнечика и спросил:   — А командоры… они, значит, тоже относятся к Хранителям? Раз охраняют детей…   — Не все, только самые знаменитые. Хранитель — это… ну как бы уже посмертное звание. Надо, чтобы его присвоили. За всякие героические дела…   — А кто присваивает?   — Не знаю…   — А… почему ты решил, что я должен знать про командоров? Помнишь, ты сказал?   — Ну… вы ведь тоже… как командор. Бережете нас…   — Ох, милый мой, ты и сказал!.. — горько выдохнул Валентин. — Чтобы командором стать, надо быть, видимо, чуть ли не святым. А на мне грехов…   — Святых людей не бывает, — опять по-взрослому отозвался Юр-Танка. — И грехов хватает у каждого… Командор Красс тоже был всякий. Военный же, крови сколько на нем… А потом…   — Кровь, когда в бою, это одно… а если совесть не чиста… — не сдержался Валентин.   А Юр-Танка сказал просто и с печалью:   — А у кого она чиста? Наверно, так не бывает.   — По-моему, бывает. Вот ты такой, например, — уверенно сказал Валентин.   Юр-Танка мотнул головой:   — Не-е… Все время что-нибудь скребет…   — Тебя-то? — не поверил Валентин. Однако тут же подумал: «Хотя он ведь князь. Пускай маленький, а все равно… У какого владыки совесть без пятнышек?»   Но Юр-Танка сказал о другом. Совсем по-ребячьи:   — Золотинку вот жалко… Была живая, а пришлось погубить.   Валентин вспомнил, как хрустнули рыбьи косточки. Еле удержался, чтобы не поморщиться.   — Но не было же другого выхода!   — Конечно, — кивнул Юр-Танка. — Только все равно жалко… И главное, она знала заранее. И ей было больно… наверно…   — Может, и не было… — неуверенно сказал Валентин. — Она же волшебная…   Юр-Танка снова завозился, вытащил кармана на шортах белую свернутую тряпицу.   — Я ее до сих пор с собой ношу… Сперва думал: вдруг оживет, раз волшебная. Не надо, чтобы желание выполняла, пусть просто сделалась бы живой… Да нет уж… — Он развернул тряпочку. Мертвая рыбка размером чуть больше пятака была сухая, как чешуйка.   — Давайте похороним ее, — шепотом сказал Юр-Танка. — А то как-то… жалко даже такую…   — Давай, — тоже шепотом согласился Валентин. — А где?   — Вон там где-нибудь. Среди кустов… — Юр-Танка кивнул в сторону болота, где чернели заросли и ярко искрились лунные зеркальца воды. Потом посмотрел вн. — Глядите-ка, здесь и ступеньки есть! Будто нарочно для нас!   И правда, рядом с окном тянулась узкая железная лесенка, вроде пожарной.   — Ты спустись, закопай рыбку. Вот, возьми это… — Валентин дал Юр-Танке складной нож. — А я здесь побуду. Негоже двоим уходить с поста…   — Хорошо… — подумав немного, прошептал Юр-Танка. Встал на подоконнике. Взялся за косяк, потянулся к лесенке.   — Постой! — Валентин представил, как мальчишка уйдет вон туда, в косматую темноту, и… мало ли что! Вдруг исчезнет непостижимо и таинственно, как появился. Или просто угодит в трясину, в яму какую-нибудь… Страх за Юр-Танку стал сильнее, чем за спящих в соседней комнате ребят. С ними-то что сделается? Дрыхнут без задних ног. А князь… Мелькнуло даже: «Что, если там его караулят враги?!»   — Давай вдвоем! Я думаю, ничего здесь не случится за десять минут… — Валентин решительно опередил Юр-Танку и ступил на заржавленную, пахнущую теплым железом лесенку. Стал спускаться. С удовольствием чувствовал, как послушна вылеченная рука. Юр-Танка спешил за ним. Чешуйки ржавчины сыпались Валентину на волосы.   Лесенка обрывалась метрах в двух от земли. Валентин прыгнул, принял на руки легонького Юр-Танку, поставил в мятую высокую траву.   — Спасибо, — тихонько сказал Юр-Танка.   «А ведь один-то он побаивался идти, — понял Валентин. — Мальчонка же, хоть и верховный владыка…» 2   По заросшему двору они направились к темному краю болота. Валентин оглянулся. Дом, освещенный луной, выглядел новым, только что побеленным. Почему-то казалось, что он стал длиннее и слегка огнулся дугой, словно хотел обнять площадь двора. Что только не почудится при таком вот ночном светиле!.. Лунные блики горели в рядах черных стекол. На миг потускнели и зажглись опять. Это скользнуло в небе марлевое облачко. Оно словно умыло луну, та бавилась от своей ртутной тяжести, сияла теперь легко и чисто.   Начались кусты — жесткие, с влажными твердыми листьями. Сперва небольшие, потом выше, гуще. Юр-Танка решительно ломился сквозь них, но часто оглядывался на Валентина. Потом опять открылась поляна. Маленькая, уже у самого болота — с трех сторон заросли ольхи, а впереди — тростник, мохнатые кочки и проблески воды.   — Давайте вот здесь, — прошептал Юр-Танка.   — Давай…   Валентин взял у Юр-Танки нож, встал коленями в траву. Она была сырая, брюки сразу промокли. Валентин вырезал ножом и отвалил квадрат дерна, вырыл ямку. Юр-Танка сидел рядом на корточках и тихо дышал. Затем уложил завернутую в тряпицу рыбку в ямку. Попросил:   — Дайте, я сам… — Взял нож, сгреб лезвием землю в ямку, заровнял ее ладонью. Уложил на место дерн. — Вот, все… — Он встал, вытер о шорты ладони и нож и вздрогнул, резко обернулся, выдвинув перед собой сильно заблестевшее лезвие.   Валентин тоже вздрогнул. Потому что сильно зашумело, завозилось что-то в кустах. И отделился от них, выполз под луну темный ком, словно часть этих косматых зарослей и сумрака.   Юр-Танка сперва прижался так, что его плечо твердым кубиком въехало Валентину под ребро. Но тут же мальчишка охнул — уже безбоязненно, весело. Шагнул к непонятному гостю, присел перед ним.   Существо было похоже на небольшого мохнатого осьминога с толстыми короткими щупальцами. Или на обросший шерстью пенек. В его верхней части сквозь клочья шкуры смотрели светящиеся кошачьи глазки… Инопланетянин?   Юр-Танка быстро оглянулся на Валентина:   — Это чука! Значит, они и здесь водятся! Как у нас! Значит, где-то есть канал…   Сердце у Валентина все еще бухало от неожиданности. «Какой канал?» — хотел спросить он, чтобы спокойной интонацией унять это буханье. Но чука вдруг зачиркал, защебетал, и Юр-Танка ответил ему на том же птичьем языке. И объяснил:   — Он здоровается. Говорит: «Не пугайтесь»…   — Ну, не так уж мы и перепугались, — неловко хмыкнул Валентин.   — Ага… Чуки, они хорошие. Только они людей стесняются, особенно взрослых… Но этот все же не такой боязливый, он раньше в доме жил.   Чука вдруг заговорил голоском простуженного старичка лилипута, причем лилипута иностранца, который с трудом подбирает русские слова:   — Я… видите ли… потому что я дымовой…   — Домовой? — вежливо удивился Валентин.   — Дымовой… Домовые живут в подпольях… а я в трубе. В печной…   — Как же ты… как же вы там не поджарились? — озабоченно поинтересовался Валентин. Было в самом деле интересно.   — Я… видите ли… так… Если огонь, я на крышу. А потом опять домой… Иногда припекало. Да… — И чука опять защебетал и зачирикал.   Юр-Танка объяснил:   — Он говорит, что там было хорошо, тепло. Только тесно. И он ушел, построил себе дом на краю болота.   «А запах остался», — подумал Валентин. От чуки пахло подпаленной шерстью.   — Ну и как новое жилище? — поддержал беседу Валентин.   Чука-дымовой опять выдал птичью трескотню, а Юр-Танка перевел:   — Домик ничего, удобный. Только шкылды надоедают, приходится воевать. Вот и сейчас я… то есть он уморил одну. И тащит подальше в трясину.   Чука завозился и выволок кустов за черный хвост громадную крысу. Вернее, животное, похожее на крысу. Величиной с таксу. На острой морде топорщились толстые, как шипы, усы. В продолговатых, словно у человека, остекленевших глазах блестела луна. Лапы были скрючены. Задние — длинные, суставчатые, а передние — совсем крошечные. Как у кенгуру. У передних лапок были растопыренные ладошки, похожие на обезьяньи.   Валентина передернуло. Юр-Танка брезгливо отскочил. Чука бросил добычу, отдышался и гибкой маленькой рукой провел над глазами. Так люди вытирают взмокший лоб.   — Тя… желая…   Чука щебетнул еще что-то на прощанье и полез в кусты. И уже оттуда, косматых веток, прочирикал длинную фразу.   — Ой… он сказал, что скоро рыбка под землей превратится в золотую монетку. И монетка принесет счастье тому, кто найдет…   «А кто найдет?» — грустно подумал Валентин. Сказал, однако, другое:   — Откуда он узнал про рыбку-то?   — Чуки многое знают…   — Ладно, пойдем, князь… — Валентину было почему-то грустно.   — Пойдемте, — отозвался Юр-Танка, чуть шевельнулся, но не сделал ни шага. Смотрел на трясину, где в блюдцах воды горели лунные блики. Валентин вдруг сказал — просто так, невестно отчего:     — Князь, а если солнечную рыбку можно поймать, то, наверно, можно и лунную? А?   Юр-Танка не удивился. Ответил как про самое обыкновенное:   — Это запросто. В тыщу раз проще, чем солнечную. У нас многие пацаны ловят… Но только непонятно, что с ними, с «луняшками», делать.   — Не волшебные?   — Они вроде бы волшебные. Но никто не знает, как это волшебство у них открыть. Одного желания мало. То ли заклинание какое-то нужно, то ли еще что-то… В общем, как диск…   — Какой диск?   — Ну, компьютерный. Программы на нем есть, а без монитора не прочитаешь… Их, этих рыбок, зовут еще «календарики»…   — Почему?   — Лунные календарики… Говорят, если знаешь нужные слова, можно перенестись назад во времени. На столько лунных месяцев, сколько раз рыбку перевернешь перед этим.   — Сказка, наверно…   — Солнечная рыбка ведь не сказка. Может, и эта… Но никто волшебных слов не знает.   — А… рыбку при этом, при переходе назад, тоже требуется загубить?   — Конечно, — со вздохом сказал Юр-Танка.   — Ну, тогда, пожалуй, и хорошо, что никто не знает заклинания.   — Пожалуй…   Юр-Танка вдруг нагнулся, дернул на сандалиях ремешки, дрыгнул ногами — сбросил обувку в траву. И пошел вперед, прямо в болото.   — Куда ты? — всполошился Валентин.   — Сейчас…   Юр-Танка через осоку пробрался к болотной жиже, сразу увяз там выше колен. Пальцами разогнал перед собой ряску, постоял нагнувшись. И вдруг быстро хлопнул по воде ладонями. Засмеялся и стал выбираться назад, выдергивая мазанные ноги.   Подошел к Валентину, открыл перед ним ладошки. В них трепыхалась блестящая, похожая на новенький полтинник рыбешка.   — Ух ты! — умился и почему-то обрадовался Валентин.   — Возьмите себе, — шепотом сказал Юр-Танка.   — А… зачем?   — Ну, просто так. На память…   — Спасибо… Но что я с ней буду делать?   — Дома можете в любой банке держать, если аквариума нет. А можно с собой носить в платке. Она сутки без воды спокойно дышит, как солнечная…   Валентин взял «луняшку». Она щекочуще трепыхалась в пальцах — круглая, серебряная, с черной точкой-глазом, с полупрозрачными крылышками хвоста и плавников. Хорошо, что в кармане оказался чистый, ни разу не вынутый платок. Валентин завернул рыбку, вдвинул плоский сверточек в карман осторожно — не раздавить бы. И они пошли к дому.   Юр-Танка шагал впереди, хлопая снятыми сандалиями то по коленкам, то друг о друга. Потому что не надевать же их на перемазанные ступни. Дом был уже недалеко, и в это время в полоске кустов — последней на пути — сильно зашумело: кто-то ломился навстречу. Юр-Танка замер, Валентин тоже. Опять чука? Но ольховника выкатился Сопливик.   Встал, дыша часто и виновато.   — Ты чего? — Валентин ощутил вдруг сильный толчок досады. И злость на липучего Сопливика. — Зачем ты за нами ш… шастаешь? — Он чуть не сказал «шпионишь».   Сопливик ощетиненно приподнял плечи и проговорил сумрачно, уже без виноватости:   — Я не шастаю за вами… Но там Илюшка плачет. Тихо, но без остановки. Я спрашиваю: ты чего, а он… не говорит, а только вздрагивает весь…   Обогнав ребят, Валентин кинулся к дому. Подтянулся на нижней ступеньке, забрался на лестницу. Стал подниматься, спохватился, помог забраться ребятам — сами-то не сумели бы, высоко. Втроем они вскарабкались до окна, перелезли через подоконник. Бросились к двери. Но… или они ошиблись лестницей, или опять началась чертовщина. За дверью была не комната с ребятами, а длинный, освещенный тусклыми лампочками коридор. Он плавно закруглялся, словно внутри громадного циклотрона. Валентин секунды две постоял остолбенело, потом бросился вперед. Юр-Танка и Сопливик — за ним. По пути они распахивали все двери по сторонам коридора. Но за дверьми было темно, пыльно и пусто. Потом на дороге оказался широкий люк. Прямо посреди пола. Открытый. Вн вела винтовая деревянная лестница. Ступени завжали под ногами. Вну был квадратный вестибюль — опять с голыми пыльными лампочками и чьим-то бюстом в углу. Темнело несколько обитых клеенкой дверей. Валентин дернул ближнюю и… увидел гостиную с ребятами. Теперь она была освещена лампой с зеленым абажуром. Некогда было удивляться. Главное — что с Илюшкой?.. Но он уже спал, съежившись на узкой диванной спинке. И другие ребята спали. Никого, кроме Сопливика, не потревожили недавние Илюшкины слезы. От этих слез он все еще всхлипывал и подрагивал во сне. В ресницах блестели капли, и не успела высохнуть размазанная по щекам влага.   Валентин стянул с себя куртку, накрыл ею Илюшку от пяток до взъерошенного затылка. А что он мог еще сделать? КРЫЛЬЯ ИЛЮШКИ 1   Валентин проснулся от солнца. Утренний луч ощутимо щекотал опущенные веки. Валентин быстро сел. Обвел взглядом ребят. Все спали… Нет, не все. Илюшки и Сопливика не было. «Ну вот, начинается…» Ожидание новых и небежных тревог наполнило его привычной озабоченностью. И то, что случилось ночью, разумеется, казалось теперь сном.   Так сон или это все-таки было? Куртка, которой он укрыл Илюшку, висела сейчас на спинке стула. Валентин сунул руку в карман. Нащупал там слегка влажный (промокший от рыбки?) сверток. В платке чуть заметно шевельнулось плоское рыбье тельце… Валентин отыскал глазами Юрика. Тот спал на полу, как и Валентин, на подстилке плюшевой шторы. Лежал, свернувшись калачиком, сунув ладони под щеку. Майка сбилась на спине, сосульками торчали на затылке светлые волосы. На ногах — высохшая болотная грязь. Обыкновенный городской мальчишка, намаявшийся в турпоходе… Князь? Верховный владыка Юр-Танка-пала?   Ну ладно, кто бы ни был, а все-таки он здесь. А эти-то двое где?..   Ох, ну хоть один — вот он! В дверь просунулась голова Сопливика. Он встретился с Валентином глазами. Молча, значительно поманил его пальцем.   Что еще? Валентин вышел в коридор. Сопливик пронес, уверенный в важности своей информации:     — Он пошел в туалет…   «Он» — без сомнения, Илюшка. Валентин едва задавил в себе раздражение: «А ты опять шпионишь, да?» Сопливик, однако, понял его и без слов. И сказал, сердито защищаясь:   — А потом его нет и нет. Долго! Я дверь дернул, а там вовсе… не это… а коридор…   Валентин рванул обшарпанную дверь. В самом деле коридор. Без окон, освещенный пыльными лампочками. И какой-то кривой — с гибом влево и скособоченными стенами. В стенах — замызганных, с обвалившейся штукатуркой — новенькие белые двери.   — Стой здесь, — велел Валентин. И пошел, дергая дверь за дверью. Но они были не то что заперты, а словно даже впаяны в косяк. Одна, другая… пятая… Он оглянулся с досадой. Сопливик не послушался — шел следом. А теперь остановился, уперев глаза в пол и всей своей позой показывая, что назад не пойдет. Будет вот так, упрямо, брести в нескольких шагах позади Валентина.   — Ладно, пошли… — вздохнул Валентин.   Сопливик заулыбался, догнал. Зашагал рядом.   — Ты бы хоть умылся, — сказал Валентин.   — Ага… А где?   Коридор, гибаясь, тянулся и тянулся. По всем законам нормального пространства он давно уже должен был выйти за пределы дома. Стены кособочились все больше, потолок то снижался до макушки, то уходил в высоту. Сопливик взял Валентина за руку. Казалось, идут они внутри какой-то громадной спирали…   В конце концов спираль эта уперлась в пыльную узкую лестницу с точеными перилами. От лестницы пахло, как пахнет в старых домах, где много сухого дерева. Лестница совершала в пространстве невообразимый финт и, поставив ступени вертикально, втыкалась в дощатую стену рядом с распахнутой дверцей — маленькой и квадратной. На высоте второго этажа. Идти здесь было немыслимо. И все же Валентин шагнул на нижние ступени (Сопливик тоже). Валентина подгоняло ощущение, что Илюшка шел здесь же — совсем недавно.   И они пошли по лестнице. И та, словно в благодарность, что ей поверили, послушно меняла конфигурацию, подавала под ноги ступени, которые только что казались лежащими в косой плоскости. И стена в конце концов оказалась потолком, а дверь — люком. В этот люк Валентин и Сопливик благополучно проникли.   Здесь опять был коридор. И снова двери, но уже не новые, а обитые рваным дерматином и войлоком. За одной Валентину послышалось какое-то движение. И сразу — тонкий детский вскрик. Валентин вырвал пальцев Сопливика правую руку, сунул ее в карман с «бергманом», а левой дернул дверь. Она распахнулась. Но комната была пуста.   Обычная комната с бедной мебелью и неряшливо разбросанными вещами. Словно жильцы этой ночью спешно покинули дом. Криво висела люстра с четырьмя рожками. Она закачалась. На сырых обоях закачалась ее тень. Плохая тень… Похожая на четыре петли, одна которых — ниже других. Валентин мотнул головой. Тень расплылась, менила форму и через пару секунд растаяла совсем.     Валентин затолкал «бергман» в карман.   На стене ожил пыльный динамик. Мужской голос пронес:   — …еще одно сообщение. Продолжаются поиски детей, которые позапрошлым вечером со своим руководителем покинули на автобусе лагерь «Аистенок». К сожалению, вертолетная разведка пока не дала результатов. Есть намерение привлечь к поискам местных… — Динамик щелкнул и умолк. Валентин плюнул.   Рядом дышал Сопливик. Валентин взял его за плечо, придвинул вплотную. Тот сразу прижался. Но теперь Валентин не ощущал ни досады, ни брезгливости. Сопливик задышал чаще и вдруг спросил шепотом:   — Валентин Валерьевич… А вот когда я буду в интернате, а вы дома, можно я буду иногда приходить к вам? Не часто…   — Можно, — выдохнул Валентин. Очень крепко куснула его совесть. — Конечно… — И скрыл неловкость за смешком. — Валентина тебя отскоблит, причешет и превратит в цивилованного ребенка…   — Ладно… А она кто?   — Она?.. Ну, как тебе сказать. В общем, моя невеста… Пошли отсюда!       В конце коридора была полуоткрыта дубовая дверь с резьбой и узорной медной ручкой. Валентин и Сопливик оказались в просторной комнате с мусором на полу. Солнце, подымаясь над болотной пустошью, светило в окна. Они были немытые, но просторные, с закруглениями наверху. Мебели никакой, лишь в одном углу стояла тумбочка больничного вида. А на ней искрился стеклами большой аквариум.   В зеленоватой воде среди водорослей и бегущих вертикальными струйками пузырьков плавали важные вуалехвосты. Валентин вспомнил про рыбку в кармане и пожалел, что не взял с собой куртку. Впрочем, главное сейчас — Илюшка. Куда его занесло?   Но Сопливик очень заинтересовался аквариумом. Подошел, встал на цыпочки. Край аквариума был на уровне его подбородка.   — Вот оно что… — тихонько сказал Сопливик.   — Пойдем, некогда…   — Ага… Сейчас… — И, засучив до плеча рукава, Сопливик сунул руку в аквариум. Вуалехвосты метнулись. Пальцы Сопливика взбаламутили песок на аквариумном дне…   — Ты что там делаешь?!   — Сейчас…   — Не трогай ничего! Это же не наше!   — Это ничье… — Сопливик сжал мокрый кулачок.   — Что ты там взял?   — Ну, так… штучку одну. Пустяк…   — Положи обратно.   Сопливик глянул исподлобья. Угольными заупрямившимися глазами. Валентин повторил с расстановкой:   — Сказано тебе: по-ло-жи…   Сопливик опустил голову, зацарапал подошвой половицу.   — Вы сами не захотите… чтобы обратно…   — Почему это?   — Потому что это ваше… вот… — Не поднимая головы, Сопливик раскрыл ладонь. На ней блеснуло медное кольцо. От подзорной трубы. То самое!   — Где ты его взял? — обалдело сказал Валентин.   Сопливик глянул с очень натуральным удивлением.   — Вы же сами видели. Тута. В воде…   — Что ты мне… мозги-то пудришь?   — Не… Я правду говорю. Я будто почувствовал, что там что-то есть. Ну, как магнитом потянуло. Чес-сло-о…   — Дай… — Валентин взял мокрое тяжелое кольцо. Жаль, что труба осталась в куртке, не примеришь. Ну, да и так видно, что оно самое. Вот и отверстия для винтиков, и узор в точности тот, и буковки видны на внутренней стороне… Ох ты, Сопливик, чудо беспутное… Значит, все время таскал в кармане, хотел отдать, а прнаться боялся. Вот и нашел удобный случай… Удобный — по его нехитрому разумению, а на самом деле неуклюжий. Ну и на том спасибо…   — Ну что ж… Примем это за рабочую гипотезу, хотя, конечно, странное происшествие.   — Разве здесь только это странное? — укорненно сказал Сопливик.   Безусловно, он был прав. Но все же смотрел как-то виновато. Переступал, губы покусывал — будто набирался духу для решительного разговора.   — Ты что-то сказать хочешь, Со… Женька?   — Ага…   — Прнаться в чем-то? — в упор спросил Валентин.   Он засопел, потупился. Кивнул.   — Тогда давай… Чего тянуть-то?   — Я… нет, я лучше потом, ладно? — Он кинул быстрый просящий взгляд. — Это ведь… никуда не денется.   — Хорошо, — великодушно сказал Валентин. — Это и правда никуда не денется. Пошли… Куда же все-таки пропал Илья?   Они шагнули в коридор.   Сейчас это был уже не тот коридор. И не один. Два. Они соединялись буквой «Т», и дверь была в ряду многих.   Валентин впервые ощутил откровенную беспомощность.   — Ну, вот же ж нечистая сила…   Сопливик дернул его за рукав.   — Дядь Валь… Ой, Валентин Валерьич. Дайте мне колечко, оно, наверно, знает дорогу.   Валентин растерянно отдал ему кольцо. Сопливик бросил его на пол. Кольцо, вихляясь, неторопливо покатилось по щербатому паркету, запрыгало, как живое, через щели. Сопливик опять потянул Валентина. Они зашагали за кольцом. «Куда? Ну чертовщина…» Кольцо легло у одной дверей — такой же, как у комнаты с аквариумом. Из-за двери слышались голоса. Валентин остановился в нерешительности: а что, если опять как там? Где тень от люстры… Но Сопливик деловито потянул ручку.   В комнате были ребята. Много ребят. Это после долгого безлюдья оказалось настолько неожиданным, что Валентин остолбенел на пороге. Сопливику пришлось вновь дернуть его за рукав. Они вошли.   Ребята не обратили на них ни малейшего внимания. Они занимались делом. Двое, раскатав на полу длинную серую ткань, заканчивали писать белилами лозунг: «Кто стоит за Передел — не боится трудных дел». Несколько человек на стремянках снимали со стен портреты Первых Лиц. Некоторые портреты стояли уже на полу вн головой. Кто-то носил в охапках пестрые флажки. Две девочки мыли окна. И все это — не торопясь, сосредоточенно. Помещение походило на школьную комнату политподготовки, где идет генеральная уборка.   Ребята были аккуратные, в школьных костюмах или серых рубашках с разноцветными галстуками-косынками. И двигались слаженно. Даже как-то механически. И Валентину вдруг вспомнились гипсовые фигуры на пустыре в «Аистенке».   Лишь один мальчик — самый младший, лет девяти — не вписывался в общий дисциплинированный ритм. Живой, конопатый, он был в мятой клетчатой рубашке, в сатиновой вышитой тюбетейке, какие носили ребята во времена Валентинова детства, в пыльно-серых репсовых штанишках, на которых сзади белел большой меловой отпечаток пятерни. Он таскал в объятиях фаянсовую вазу с портретом Первого Последователя и спрашивал:   — Ну куда же ее девать-то?   — Это будет ясно после двенадцати, — терпеливо разъяснила ему аккуратная девочка в черном школьном фартуке поверх парадного белого платьица. Она украшала рисунком расстеленную на столе стенгазету.   — А до двенадцати так и таскать? Ка-ак бахну на пол!   — Бахать не надо, — сказал высокий мальчик с лицом школьного активиста и пробором на гладкой рыжеватой прическе. — Поставь в угол. Пока лицом к стене…   — Люди! — громко сказал Валентин. — Здесь не появлялся посторонний мальчик? Светловолосый такой, в красной майке…   Никто не удивился. Некоторые оглянулись, но не сказали ни слова. Лишь мальчик с пробором вежливо подошел.   — Здравствуйте. Извините, но сегодня все вопросы только после двенадцати…   — Вы рехнулись тут все, что ли?! — дерзко сказал Сопливик. — Нам его немедленно надо! А то потом и совсем не найти!   Мальчик-активист наклонил голову и виновато развел руками: понимаю, мол, но бессилен помочь.     Валентин беспомощно огляделся. Непрошибаемые какие-то дети!.. Он встретился глазами с пацаненком в тюбетейке. Тот смотрел -за вазы с веселым сочувствием. Качнул головой в сторону обитой фанерою дверцы. Так выразительно, что не оставалось сомнений. Валентин схватил Сопливика за руку…   За легко распахнувшейся дверцей открылся еще один коридор — широкий, с кусками штукатурки на полу. Справа — солнечные окна, слева — крашеные серые двери. Мальчик с пробором пошел следом. Заговорил быстро, но не теряя достоинства:   — Извините, мы вас не поняли сразу… Он пришел и спросил, нет ли у нас проволоки и материи. Мы дали ему два гимнастических обруча и всю красную ткань. Она теперь нам не нужна, а ему цвет безразличен… Это ведь вполне разумно — отдать предметы, которые нам не нужны, а другому еще могут принести пользу, не правда ли?   — Истинная правда, — сказал Валентин.   — Надеюсь, вы это отметите в отчете?   — Безусловно!   — Сюда, пожалуйста… — Мальчик показал на дверь и без задержки зашагал назад… 2   Илюшка в широкой пустой комнате возился с алой шелковистой тканью. Он ее натягивал на большущий обруч, сдавленный до формы эллипса. Сидел на полу и пришивал края материи крупной иглой с толстой нитью. Второй такой обруч — с натянутым уже материалом и веревками крест-накрест — лежал рядом. Илюшка был так сосредоточен, что лишь на секунду оторвался от дела. Молча глянул на Валентина и Сопливика.   Валентин, готовый взорваться упреками, неожиданно ощутил спокойствие. И непонятное уважение к Илюшкиной работе.   — Ты что это мастеришь?   Тот сказал без грубости, но как-то отчужденно:   — Вы разве не видите?   Кончил прилаживать к обручу ткань. Умело натянул на дюралевом эллипсе крест-накрест два капроновых шнура.   — Все же не понимаю… — сказал Валентин. Сопливик глянул на него с досадой.   Илюшка встал, поднял за веревки оба матерчатых щита (каждый — ростом со взрослого человека).     — Давай мы поможем, — предложил Валентин. — А то замучишься тащить по всем коридорам…   — А зачем тащить? Можно же вот так… — Илюшка подошел к распахнутому окну, кинул в него один щит, второй… И вдруг сам ловко вскочил на подоконник, шагнул за край окна. Валентин охнул. Но когда они с Сопливиком подскочили, Илюшка уже быстро спускался по тонкой пожарной лесенке — со второго этажа на заросший ромашками и сурепкой двор.   Делать нечего — Валентин полез следом. Не привыкать уже. Сопливик — за ним. Едва спустились, как нескольких окон высунулись ребята. Не те «политдеятели», а его, Валентиновы!..   Ребята завопили:   — Вот они!   — Мы проснулись, а вас нет!..   — Ура!   И кто по лесенке, а кто просто прыжком окна — вн!   — Шеи свихнете, черти!   — Не-е-е!!   — Юрик, подожди, не прыгай! Прихвати мою куртку!   Двор, как и ночью, был широкой поляной. Дом, необычно выросший в длину, охватывал его подковой, будто крепость-кронверк. Болотная пустошь темнела осокой и шапками кустов. Но справа открывался теперь луг с рощицами вдали.   Илюшка стоял на границе тени, которая падала от дома на траву. Непонятные красные штуки лежали у его ног. Все встали вокруг. Вопросительно молчали.   — Ты все-таки объясни, — осторожно сказал Валентин.   Илюшка вскинул на него глаза — беззащитно и решительно. На ресницах искрились капли.   — Да, я объясню… Валентин Валерьевич, ну не могу я больше. Они ведь ждут. А меня все нет… Они подумают: он не хочет жить с нами… Когда еще нас тут найдут, когда автобус пришлют! А так — я за полчаса… Я полечу, ладно?   — Как… полетишь? — сказал Валентин среди общего молчания, в котором не было насмешки, только жалость к Илюшке.   — Ну… просто. Вот так.   Он поднял легонькие матерчатые щиты (крылья, значит!), сунул руки под веревки. Слегка поднатужившись, поднял оба крыла на уровень плеч. Постоял, уронил их. Сказал тихонько:   — Нет, не получается. Надо лишнее сбросить, чтобы легче…   Под жалеющими взглядами Илюшка быстро скинул одежду, остался в красных плавках — тоненький, печальный и упрямый. Опять вскинул свои крылья. Никто не решался остановить его. И все понимали, какая горькая неудача ждет его через несколько секунд… Илюшка запрокинул лицо, глянул на зенит. Волосы его зазолотились. Живая вибрация прошла по тугой алой поверхности крыльев. Илюшка, ни на кого не взглянув, не опустив головы, резко подался вперед. И вдруг побежал, путаясь ногами в траве. Неловко скосил крылья на одну сторону. И было ясно, что долго он так не пробежит, запнется, упадет, разрушая всю конструкцию… Ясно это было до того мига, когда все поняли, что Илюшка уже не цепляется ногами за траву. Бежит по ее верхушкам! И тут же ноги его перестали двигаться, приподнялись над кустиками сурепки, вытянулись… И красная громадная бабочка, круто подымаясь, помчалась в сторону луга.   — Илюшка… — сдавленно сказал Валентин. — Не надо… Нельзя же так. Вернись!   — Он не вернется… — тихо, но с ноткой торжества проговорил Сопливик. От радости за Илюшку? Или… до этой поры ревновал к Илюшке Валентина и потому теперь был доволен?   Раздражение опять царапнуло Валентина. Но где-то лишь по краешку сознания. Главное — это был страх за Илюшку. Даже без удивления — просто страх: вот грохнется где-нибудь…   — Не бойтесь, он долетит, — серьезно пообещал Юр-Танка.   Стало спокойнее: маленькому князю Валентин верил.   Красная бабочка превратилась в пунцовую дрожащую точку, а та растаяла в утренней синеве.   Валентин вспомнил про трубу во внутреннем кармане куртки. Выхватил, раздвинул, поднес к глазу. Но и в трубу ничего уже не было видно, как он ни обшаривал горонт. Сопливик вдруг подергал его за рукав. Протянул медное кольцо.   — Примерьте. Подойдет или нет?   Как ни боялся Валентин за Илюшку, но тут усмехнулся. Тоже мне хитрец: «Подойдет или нет…» Ножиком-брелоком он выкрутил крошечный винтик, зажал его между пальцами. Надел кольцо на трубу. Оно аккуратно село на свое место. Валентин поднес к нему винтик.   — Ах ты, черт! — Винтик, малюсенький, как просяное зернышко, сорвался с пальца. Разве найдешь теперь такую молекулу в гуще травы! Валентин безнадежно махнул рукой.   — Новый подберем потом, — пообещал Сопливик. — Тем более, что все равно надо не один, а два…     Утешитель нашелся! Не стащил бы тогда кольцо, ничего бы не случилось…   Без винтиков кольцо держалось слабо.   — Дайте его мне опять, а то потеряется, — попросил Сопливик.   «Да возьми ты, возьми, только отстань…» Валентин отдал молча. Юр-Танка взял у него трубу, тоже оглядел горонт. И опять сказал уверенно:   — Долетит. Он умеет…   — Ну, что же… Тогда пошли в дом. Надо вернуться к тем ребятам, что там хозяйничают. Может, они помогут связаться с цивилацией…   Юр-Танка подошел вплотную, проговорил тихонько:   — Едва ли вы их найдете… Смотрите, дом выгнулся подковой, это же типичный кронверк. Значит, искривление грани… Скорее всего, эти ребята совсем в другом доме, вы наткнулись на них случайно. Илюшка тоже…   — Я тоже хочу так полетать, — вдруг заявил маленький Гошка. — Он это понарошку или по правде?     — Я вот тебе полетаю, — сказала Алена.   — Идите в дом, — велел Валентин. — Шамиль, ты за старшего… Умойтесь, если найдете кран, приберитесь там… Только не разбредайтесь друг от друга. А я пройдусь все-таки, погляжу, не премлился ли он где-нибудь… раньше срока.   — Тогда я с вами, — решительно сказал Юр-Танка.   — Пошли.   — И я! — вскинулся Сопливик.   Валентин зажмурился, готовый подавить в себе новый толчок досады. Ее не было. Не было раздражения от назойливости Сопливика. Наоборот… даже хорошо, если он будет рядом. Спокойнее почему-то…   — Хорошо, и ты…   — Любимчики… — прошелестело за спиной. Кто-то адъютантов Ласьена высказался. Валентин резко обернулся:   — Ну и любимчики! Почему я не могу иметь любимчиков? Я не на платной должности воспитателя… — И пошел в сторону луга. Юр-Танка и Сопливик — по бокам…   Минут пятнадцать они шли среди травы с пушистыми шариками на стеблях. Солнце было уже высоко, припекало. Кто-то шуршал в траве. Начинали трещать кузнечики. Валентин почти не надеялся увидеть Илюшку (и слава Богу!), но казалось, что какая-то находка, какое-то открытие все-таки будет.   И это случилось.   Когда дом-подкова за спиной стал казаться совсем премистым и маленьким, травы возникла часовенка! Квадратное строение серых глыб, с грубым орнаментом вокруг арок на стенах, с разрушенным ржавым куполом… Откуда она в этой пустоте?   Но не эта часовенка была главным открытием. Шагах в пятидесяти от нее чернело среди травы ровное выгоревшее пространство. Совершенно правильный круг размером с цирковую арену. Над ним густо летали желтые бабочки.   — Вот оно что… — негромко сказал Юр-Танка.   — Что? — с тревогой спросил Валентин.   — Значит, они тут садились все-таки… Большая была тарелочка, верно?   Валентин взял ребят за плечи, попятился.   — А ну пошли назад. Здесь может быть радиация!   Сопливик присел, выскользнул плечом -под ладони.   — Не-е! Там, где такие бабочки, радиации не бывает!.. Ой, кто это?!   Валентин услышал ржание. Сквозь густую траву бежала к ним гнедая лошадка с длинной гривой.   — Дика! — Юр-Танка подскочил, помчался навстречу, как малыш, увидевший запоздавшую с работы маму. Лошадь остановилась, вскинула голову, заржала опять. Юр-Танка обнял ее за шею. Снова оглянулся на Валентина и Сопливика. — Это моя Дика! Она пробилась через барьер, нашла меня! Значит, есть канал, я могу вернуться! — Он легко вскочил на спину Дики. И хоть лошадь была без седла, без сбруи, Юр-Танка сидел как влитый. Будто маленький полководец. Да почему «будто»? Князь…   Он подъехал.   — Валентин Валерьевич, Женя… Я поеду. Дика знает дорогу. — И затуманился слегка.   — Ну что ж… — Грустно стало Валентину, да что поделаешь, раз у каждого своя дорога. — Прощай, князь…   — Ну почему «прощай»? Наверно, увидимся еще… Да нет, не «наверно», а точно!.. — Он тронул сандалиями гнедые бока, Дика озорно вздыбилась. Юр-Танка пригнулся, и они помчались прочь. Через черный след звездолета, в сторону часовенки.   Вот они скрылись за часовенкой, и Валентин ждал, что через миг увидит их снова. Но никто не появлялся… Он вздрогнул, взял Сопливика за плечо, они быстро пошли к часовенке. Никого не было за ней. Никого не было вокруг.   Сопливик вдруг сказал, глядя в сторону:   — Вот… теперь мы совсем вдвоем.   И опять Валентин приготовился укорить себя за невольное раздражение. И вновь раздражения не было. А Сопливик смотрел теперь на него, подняв остренькое внимательное лицо. Совсем славный, только неумытый… И Валентин улыбнулся ему.   — Пошли…   Они повернулись к дому. Но там был уже не один дом. За ним поднимался город. ГОРОД СВИРСК 1   Дом уже не гибался подковой. Он обрел прежнюю форму и размер. И стоял в ряду других зданий — обшарпанных особнячков с казенными вывесками, двухэтажных домов с кирпичным ном и деревянным верхом. Типичная улица провинциального города с разоренным купеческим прошлым.   Валентин уже не удивился: устал удивляться. Сопливик тоже отнесся к новшеству спокойно.   Вместо заросшего двора, были теперь булыжная мостовая и потрескавшийся асфальтовый тротуар. Ребята толпились у арки.   — Ну, что? — встревожилась Алена. — Не нашли?   Валентин покачал головой.   — Ну и хорошо! — подпрыгнул Гошка Понарошку. — Значит, долетит до дому по правде.   — Видите, какие перемены, — сказал Шамиль. — А после двенадцати еще что-то обещают.   — Кто обещает?   — По радио… И еще говорили опять, что нас ищут…   — Трепачи, — ругнулся Валентин.   Сопливик плотно держался рядом.   Ласьен с зевком и со сдержанным вопросом заметил:   — Вообще-то лопать хочется. Начальство вроде бы позаботиться должно.   — Вроде бы должно, — терпеливо согласился Валентин. — Теперь мы среди людей, не пропадем. Пошли искать точку общепита!.. В доме ничего не забыли? Сюда мы едва ли вернемся…   — А где Юрик? — спросил Кудрявость Номер Один.   — Юрик… встретил знакомых. Они забрали его домой. Передавал всем привет.   — Как трогательно, — сказал Ласьен.   Валентин «внутренне» скрипнул зубами. Сопливик понимающе молчал рядом.   Пошли толпой по асфальту. Поглядывали на вывески.   — Если интуиция меня не обманывает, где-то неподалеку должна быть пельменная, блинная или что-то подобное, — сообщил Валентин.   Однако раньше общепитовской точки они увидели кирпичный двухэтажный дом с вывеской: «Центральная телефонная станция».   — Леди и джентльмены! — обрадовался Валентин. — За пятнадцать минут никто не погибнет от истощения. А здесь — возможность немедленно сообщить в Краснохолмск, что все… живы-здоровы! — «Все ли?» — толкнулось в нем.   — Куда торопиться-то! — кисло возразил Мишка Дыров. — Жрать хочется.   Его неожиданно поддержал Шамиль:   — Кому мы там нужны, в Краснохолмске…   — Но ищут же!   — Делают вид…   Однако Валентин уже принял решение. Он быстро сжал плечо Сопливика: «Побудь со всеми, чтобы опять не было шептанья о любимчиках».   — Это же совсем быстро, ребята!   Он вошел в дом. Внутри было пусто и прохладно. Наметанным глазом Валентин отыскал дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещен». Дернул ручку, шагнул в комнату под негодующий вопль девицы за стеклянной перегородкой. Там же, за стеклом, сидела еще одна девица — остроносая и вертлявая.   — У меня дело… — начал Валентин.   — Там на двери написано… — с ходу завелась вертлявая.   — У меня дело! — гаркнул он. — Спецслужба Ведомства!   — Но… Ведомство ведь расформировано… — слабо и уже виновато трепыхнулась телефонистка.   Валентин увесисто пронес:   — Ведомство расформировано, а спецслужба осталась. Где аппаратная?   Аппаратная оказалась еще за одной дверью. Несколько тетушек что-то ворковали в трубку или между собой.   — Краснохолмск, — приказал Валентин. — Сию минуту. Профсоюзный комитет завода «Маяк»…   Возникла суета. Одна тетушек испуганно кудахтнула:   — А вам кого?   — Кого угодно. Немедленно.   …Ну, наконец-то повезло! У телефона оказалась Марина. Валентин сразу узнал ее по голосу.   — Это Волынов…   Она моментально завопила в трубку с радостью и слезами:   — Валечка! Вы живые?! Куда вы подевались?! Почему вы в Свирске?!   — Ты меня спрашиваешь?! — рявкнул он. — Скажи лучше, почему нас бросили? Чуть не угробили!..     — Ой, Валечка! Мы послали за вами автобус! А его перехватил патруль «урожайного штаба» и отправил на уборку! Мы через сутки отправили другой, а он… Там оцепление… Мне говорят: под суд пойдешь! А я при чем? А сейчас совсем… Звонят приемные родители этого… Митникова, кричат: «Почему отпустили ребенка одного, почему он приехал совсем голый? Жаловаться будем! Зачем он нам такой нужен!»   — Давай по порядку… — начал Валентин. И умолк от радостной догадки: значит, Илюшка долетел… Так стремительно! — Слушай, а этот Свирск далеко от Краснохолмска?   — Сотня километров! Да ты что, не знаешь?   — Почему я должен знать всякую дыру!.. Ладно, не реви… Что мне дальше-то делать?   — Ой, Валечка, ничего не делать! Ждать! Я сейчас директорский микроавтобус потребую и сама поеду за вами! Чтобы больше никаких случаев!.. Через два часа буду обязательно! Где вас искать?   — У Центральной телефонной станции!   — Хорошо! Мчусь!.. Валечка, а как этот-то, Митников, дома оказался? И почему без одежды?   — Потом объясню! Иди за автобусом, не болтай!   Он положил трубку. Ну вот и кончаются приключения. Конечно, потом он отыграется за все. И на всех — на бестолковых профсоюзных деятелях, на Абове, на тех, кто пытался (нарочно или по дурости?) подставить ребятишек под химический удар. Костя Ржев, редактор нового еженедельника, не откажется шарахнуть крепкой статьей по всем этим идиотам и подонкам… А пока можно расслабиться…   — Значит, Свирск? — обратился он к одной тетушек. Наименее глупой на вид. — Сроду не слыхал…   — Так это же только со вчерашнего дня Свирск! — с готовностью кинулась та в разговор. — Потому что указ! А раньше был Генеральск!   А, вот оно что! Про Генеральск он, конечно, слышал. Но ни разу не бывал. Что в нем делать-то?.. Генеральском, кстати, город тоже был не всегда. Раньше именовался, кажется, Новоармейск. А «вчерашнее» название — в честь почившего лет десять назад четырехзвездного генерала Генеральцева, вестного соратника Верного Продолжателя…   — А почему — Свирск? — с легким царапаньем в душе спросил Валентин. — В честь писателя?   — Да нет, что вы! Речка Свирь тут у нас. Не та знаменитая Свирь, а местная…   Это почему-то неожиданно сильно обрадовало Валентина.   — Ну-ну, — снисходительно сказал он. — Счастливо оставаться, девочки…   «Девочки» благодарно закивали в ответ. А собеседница робко поинтересовалась:   — А вот после двенадцати… вы как думаете? Ничего не будет… такого?   — Все будет в лучшем виде! — пообещал Валентин.       Вскоре и в самом деле нашли пельменную. Пельменей в ней, правда, не было, но был приличный вермишелевый суп и котлеты хлебного месива, запахом напоминавшего мясо. С гарниром квашеной капусты. Есть капусту Валентин запретил, а про котлеты сказал, что можно. Почти полное отсутствие в них мясного фарша исключало опасность отравления…   До автобуса (а заодно до таинственных двенадцати часов) оставалось еще часа полтора. На пыльных улицах деваться было некуда. Кстати, делалось все многолюднее, появились какие-то типы с повязками и плакатами… Валентин с ребятами отыскал речку Свирь, блестевшую среди зеленых откосов. На вид вода казалась довольно чистой. Местные пацаны подтвердили, что купаться можно.     Купались кто сколько хотел. Кроме компании Ласьена, которую Валентин через пять минут выгнал воды за то, что без спросу кинулись вразмашку на другой берег. Конечно, он рядом, тот бережок, да попробуй уследи за каждым, если начнут болтаться туда-сюда… Компания Ласьена устроилась на траве поодаль, хмыкая и поблескивая оскорбленными взглядами.   Сопливик бултыхался в речке мало. Больше сидел поблости от Валентина. Не мешал, но и не отходил. Играл медным колечком. Почему-то очень внимательно разглядывал сквозь него травинки, песок и собственную коросту на колене…   Когда вернулись к телефонной станции, маленький заводской автобус был уже там, и Марина бегала рядом с ним, расспрашивая прохожих. Увидала, взвгнула, кинулась обнимать ребят (не встречая особого ответного восторга). Радостные слезы в три ручья…   — Валечка, родной ты мой! Мы там все… я там вся… совсем… Ужас, что думали!   — Ладно, кто что думал, будем разбираться потом, — пообещал Валентин. — А теперь сдаю детей поштучно. По списку… Есть у тебя список?   — Конечно! — Она восприняла это всерьез. — Валечка, у меня еще будет великая просьба…   — Подожди, радость моя, с просьбами… Итак!.. Народ, в затылок становись! По одному в автобус шагом марш… Номер один: Георгий Петушков по прозвищу Гошка Понарошку… Номер два: Роман Травников, вестный как Кудрявость Номер Один… То есть по списку — два, а по кудрявости — один. Ну и так далее все остальные… Без обмана. Кроме одного, который добрался своим ходом… Расписку дашь?   — Валечка, не только расписку! Мы — премиальные тебе… Но у меня великая просьба… — опять ласково подъехала она.   — Ну, давай твою просьбу, — вздохнул Валентин и подумал с неожиданной печалью: «А все-таки какая ты уже старая, Мариночка…»   — Валечка! Тут копия списка… Ты не мог бы зайти в здешнее Управление нарпросвета, поставить их печать и подпись? Это чтобы наши деятели знали, что ребята едут именно Генеральска. Ну, для оплаты и для объяснений, почему задержка… А потом приедешь на электричке! А?   — Почему ты сама-то не можешь?! Долго ли? Заехать, шлепнуть печать — и домой…   — Но ведь уже без десяти двенадцать! А в полдень здесь, говорят, начнется… что-то такое… Ты же мужчина и вообще… с закалкой. А если нас опять с ребятишками прихватят…   «Что начнется-то?» — едва не спросил Валентин. Но стало почему-то смешно и противно. И соблазнительным показался вариант: остаться наконец одному, ни за кого больше не отвечать.   — Ну, давай бумагу… — И он увидел печальные глаза Сопливика. Все уже смотрели окошек, а Сопливик стоял у дверцы, поставив свою разбитую сандалию на подножку. Оглядывался на Валентина. И вот услыхал, что Валентин остается…   Такая тоска, такое сиротство были на лице у Сопливика. Валентин зажмурился даже.   — Вот что, Юрьевна! — Он заговорил небрежно, как о давно решенном. — Я останусь, конечно. Только при одном условии. Вот этот юноша останется со мной. Мне… будет тут скучно одному, а с ним мы привыкли болтать о том о сем…   Марина не сдержала удивленного возведения бровей. Но тут же поняла: спорить себе дороже. Да и зачем?   — А, этот! Со… Женя Протасов, кажется? Ну, как хотите… Как хочешь, Валечка! А потом ты его куда? Сам доставишь в интернат?   — Доставлю… куда угодно… И не бойся, ничего с нами не будет. Ни до, ни после полудня…   Она и не боялась — ни за него, ни за Сопливика. Она хотела скорее уехать. И проделала это в следующую минуту, тем более что уже сигналил невидимый в кабине шофер.   Ребята махали автобуса руками, пока тот не свернул за угол…   Грустно вдруг стало. Ну, Ласьен и его дружки — фиг с ними, а к остальным привязался вроде бы…     В этот миг в соседнем квартале гулко ухнул барабан и затрубил оркестр. «Началось», — подумал Валентин. 2   Впрочем, ничего особенного не началось. Очередной провинциальный митинг — видимо, эхо каких-то новых пертурбаций в центральном правительстве и парламенте. Такое в городах окружного и уездного ранга происходило нередко и кончалось обычно перевыборами председателя муниципалитета и мордобоем среднего масштаба на площади. Называлось это «растущей социальной активностью масс».   В общем, не привыкать. Одно плохо: в таких городках все казенные конторы на городской площади или поблости от нее. А там сейчас, конечно, самая свалка. Но делать нечего.   — Пошли, мой неразлучный спутник, — вздохнул Валентин. — Не бежать нам окунания в океан народных страстей.   — Пошли! — со счастливой готовностью отозвался Сопливик. Ясно, что с Валентином он готов был идти хоть в жерло Везувия. И зашагал рядом. С ловкостью, даже с некоторым яществом нес на плече, как плащ, Валентинову куртку…   Гудящая площадь приближалась. Уже попались навстречу несколько помятых капралов муниципальной правоохраны — без фуражек и привычных дубинок. Они держались за побитые носы и скулы. Обгоняя Валентина и Сопливика, прошагала колонна крепких молодчиков с желтыми кокардами на черных пилотках и с желто-коричневым треугольным знаменем.   Впереди гудел оркестр и неразборчиво орали мегафоны…   Площадь здесь была вполне типичная для таких городков: с полуразрушенным собором (ныне — склад), со старинными торговыми рядами и типовым трехэтажным зданием Комитета Федеральной лиги. Перед фасадом с колоннами торчал бетонный постамент, на котором когда-то стояли по очереди статуи Нового Строителя, Первого Последователя, Народного Сеятеля, Мудрого Архитектора, Верного Продолжателя, а в последнее время — Бескорыстного Инициатора. Теперь, судя по всему, Б.И. тоже оказался не ко двору, ибо постамент был пуст. Вернее, на нем торчал оратор. Но выглядел он по сравнению с могучим пьедесталом мелкомасштабно и потому надсаживал легкие и мегафон без успеха.   — Сограждане! — вопил он, стараясь одолеть неумолкающий (явно оппозиционный) оркестр и всеобщий гвалт. — Торжествующие идеи всеобщего равенства и социальной справедливости не дают нам права превращать процесс демократации в шабаш анархии. Мы должны, друзья мои…   — Твои друзья знаешь где?! — орал через диспетчерский суперусилитель какой-то люмпен. — Стащите его оттуда за… это самое, ребята! Теще квартиру мимо списка выдал на Петуховке, сам с двухэтажной дачей, а теперь «сограждане»!..   Слева от постамента шла локальная драчка — там над головами резко метались желто-коричневые флаги и транспаранты. Справа, на свободном от толпы пятачке асфальта, лежал вверх тормашками и жужжал колесами, как заводная игрушка, легкий транспортер… Но в общем-то все пока шло без особых отклонений от сценария, который разрабатывают депутаты разных уровней, чтобы люди выпустили пар и потом не очень возмущались очередным увеличением налогов…   Эту картину Валентин и Сопливик наблюдали с удобством: им удалось проникнуть на плоскую крышу торговых рядов, обнесенную гипсовой балюстрадой. Крыша служила как бы трибуной для тех, чья «социальная активность» еще не созрела для непосредственного участия в дискуссиях и свалках. На крышу вела широкая лестница. Народу здесь оказалось не так уж много…   Владельца двухэтажной дачи — борца за всеобщее равенство — уже стащили с постамента. Орал кто-то другой — тонкоголосый и яростный:   — Мы должны доказать Столице свою твердость и умение отстаивать права! Граждане города, обретшего вновь свое историческое имя! Докажем, что славные традиции, которые…   — Ни фига отсюда не разглядеть, — сказал Валентин Сопливику. Он поймал за плечо тощего парня с желтой кокардой на куртке — тот спешил к лестнице.   — Слушай, юноша, где здесь Управление нарпросвета?   Парень очумело глянул на Валентина, вырвался, кинулся по ступеням вн.   — Пойдем, Жень, — решил Валентин. — Будем искать на таких улицах какого-нибудь пожилого аборигена, чуждого политическим страстям. И расспросим его…   Им повезло скорее, чем ожидал Валентин. В квартале от площади, на заросшей пыльными кленами улице Счастливой Юности, увидели они особнячок в стиле модерн девятнадцатого века, фасад его украшала стеклянная черно-золотая вывеска: «Управление народного просвещения и культуры г. Генеральска и прилегающих округов».   — Ну-с, прибыли… Ты, Женя, посиди здесь на крылечке. Появление в этом храме Всеобщего Просвещения Умов такой личности, как ты, первый же встречный клерк объявит святотатством…   — Ага, я посижу… Вы не бойтесь, я никуда не денусь.   — Да уж надеюсь… Дай-ка мне куртку.   Во внутреннем кармане куртки лежал список, требовавший печати и подписи. Полезно было также прикрыть полой отвисший брючный карман, в котором ощущалась спокойная тяжесть «бергмана».   В вестибюле пахло, как пахнет во всех унылых городских конторах — пыльным картоном папок и сухой весткой стен. Никого не было. Валентин сразу поднялся на второй этаж. Пошел по коридору, прикидывая, в какую бы дверь сунуться. Увидел табличку: «Уполномоченный по межокружным связям». Гм… вроде бы подходит. Валентин стукнул костяшками и, не дождавшись ответа, толкнул дверь.   За широким столом, боком к окну, сидел чиновник. Щелкал клавишами старенькой персоналки. Поднял голову.   — Ба-а! — сказал Валентин. И невольно тронул кистью руки карман с «бергманом».   За столом сидел Абов.       Абов узнал его сразу. В глазах мелькнула нерешительность. Но ту же заулыбался — искренне, дружески.   — Валентин Валерьич! Какими судьбами?!   Валентин помолчал, стараясь скорее переварить неожиданность. Еще раз тронул карман. Ощутил на лице холодок — прнак спокойной, но нарастающей злости. Сказал скучным голосом:   — Судьбами все теми же… Но не бойся, морду бить не буду. По крайней мере, сейчас…   — Да за что же морду-то?! — Абов не обиделся, но удивился вполне натурально.   — Впрочем, ты прав. За это не бьют, а стреляют на месте…   «А может, правда?» — мелькнуло у него.   — Но Валентин Ва…   — Гады!! — рявкнул Валентин. — Взрослых людей не жалеете, ладно! А пацанов-то за что? Потравить их, как мышат в подвале, только потому, что кто-то заподозрил в ненужном контакте с придуманными пришельцами!..   Абов поднялся. Сказал тихо:   — Волынов, ты в своем уме? Что городишь-то?   — Я — горожу? С-суки…   — Ты подожди… Ну, я же ничего не знаю, клянусь! Меня на следующий день перевели сюда, я от твоего дела отключился на сто процентов! Слышал только, что автобус с вами где-то застрял… Но я знал, что ты все равно выберешься… А у нас тут полная пертурбация, ты, наверно, в курсе… Кавардак сплошной… Слушай, сядь, а? Расскажи толком, что случилось…   Похоже, он не врал. Возможно, в этом ведомственном кавардаке он и правда был пешкой.   Валентин зло плюхнулся на скрипучий конторский стул.   — Теперь, конечно, концов не найти! Все в один голос будут вопить: «Ах, зачем же усматривать злой умысел там, где просто наша традиционная неразбериха! Ах, ну все же кончилось благополучно!..»   — Да не кипятись ты! В самом же деле все кончилось благополучно! Правда ведь?   — А вам хотелось другого? Подонки вы…   — Ну, хватит уж лаяться, — попросил Абов. — Впрочем, понимаю: натерпелся… Ты все же расскажи по порядку.   Валентин, отходя потихоньку от злости, сумрачно и коротко рассказал. Про основные события. Не касаясь, конечно, ни Илюшки, ни Юр-Танки, ни загадочных случаев.   — Ну дела-а… — протянул Абов. — Катится вся наша держава в… одно место. И мы вместе с ней… Слушай, а значит, ничего такого там не было?   — Может, официальный отчет потребуешь? — опять спросил Валентин.   — Да на хрена он мне теперь, — хмыкнул Абов. — Ты же видишь, я сейчас в другой роли…   — Так что, вашу фирму правда ликвидировали? Не верится даже — в один момент…   — Почему в один? Зрело давно… Там ведь, как и везде, разные возникали силы. В том числе и эта, «современная»: долой, мол, тотальную слежку, суперсекретность и войну с собственным народом. Мы, мол, не для борьбы со всякими неугодными властям идеями, а для защиты страны… Они, можно сказать, и провернули реформацию. Только непонятно, что нее получится, пока что полная карусель. Нету Ведомства в прежнем виде…   — Ну и что же планируется вместо него?   — Я же говорю: не знаю. Жнь, как говорится, сама подскажет… — Абов опять устроился за столом.   — А ты, я смотрю, уже освоился, — ехидно заметил Валентин. — В просвещенческом кресле. Казалось бы, что общего с Ведомством…   — Ну-у, Валентин Валерьич… — Абов с шутовской укорной вытянул губы. — Общего сколько хочешь. Неуклонное бдение за мозгами растущего поколения и периодическое прочищение оных — не общая ли задача внутренней разведки и государственной педагогики?.. Шучу… Ну, ежели ты мордобитие отложил до лучших времен, то чем еще я могу быть полезен?.. Да нет, я и так рад тебя видеть, но…   — Печать у тебя есть?   — Это единственное, что у меня есть! Печать и кой-какие полномочия! — Из ящика стола он выхватил штуку, похожую на большую шахматную фигуру.   В этот момент аристократически зажужжал один цветных телефонов. Абов помедлил и вальяжно взял трубку.   — Управление… Ну, естественно, Нарпросвет, голубушка… Да, программа старая плюс добровольные занятия по ряду дисциплин… Именно, именно! Католики, лютеране, православные — отдельными группами… Ну, милочка, это уж ваши проблемы, на местах! Не я же буду вам пастора искать… Кроме того, я подчеркиваю, занятия пока добровольные. Фа-куль-та-тивы. Слышали такое слово?.. Да, именно пока… А дальше — как Центр… Всего вам самого цветущего…   — Значит, религию внедряете? — спросил Валентин, когда Абов положил трубку и откинулся.   — Приходится… Прежние идеалы тронуты, как говорится, молью истории, а совсем без идеалов — оно как? Религии же, как показало время, нетленны. Мы с их отрицанием перегнули палку, упустили виду пагубность полного безверия…   — А сам-то ты в Бога веруешь?   — Че-во?..   — Да ничего… Ладно, шлепай свою печать… — Валентин вытащил -за пазухи свернутый и помятый лист. — Вот сюда… И распишись… В память о том, что я доставил детей в славный город Свирск живыми и здоровыми, несмотря на все ухищрения инопланетян…   — Охотно! — Абов чиркнул ручкой в углу листа и размахнулся печатью. — Только на ней еще «Генеральск», а не «Свирск». Но это роли не играет…   — Учтем. Стукай…   Валентин спрятал заверенную бумагу. На столе белела стопка чистых бланков. Валентин взял небрежно, прочитал: «Управление народного просвещения и культуры Краснохолмского, Генеральского, Трубецкого и Лужского округов»…   — Так у тебя здесь почти что столичная контора?   — Спрашиваешь!   — А почему в этой дыре, не в региональном центре?   — Для конспирации… Шучу. Просто пока период реформ, то да се…   — Дай-ка… — Валентин бесцеремонно взял у Абова печать. Шлепнул по одному бланку, по другому, третьему. Сунул их в тот же карман, что и список. Объяснил с ухмылкой: — Страсть люблю заверенные бланки. Всегда могут пригодиться.   На миг Абов, кажется, растерялся. Но тут же ответил с усмешкой:   — Пользуйся… уж распишусь заодно.   — Зачем тебе грех на душу брать? Если надо, я и сам за тебя распишусь так, что Главный следователь не придерется…   — Ах, ну да! Ты же мастер… Только имей в виду, для финансовых операций этих бланков недостаточно.   — Обижаешь, начальник, — весело сказал Валентин. — Не вздрагивай, махинаций не будет… — И соврал: — Это для характеристик моих любимчиков. Сгодятся при поступлении в училище.   — Ну, коли так,.. — успокоился Абов. Убрал печать, достал фляжку. — Хочешь? Вид у тебя малость замученный…   — Давай… Хотя нет, я тут с пацаном, не сдал еще одного. Неудобно будет, ежели дохну на него…     — Да это «Арарат»! Не запах, а клумба!   — Ну, давай глоток… 3   Сопливик терпеливо ждал на гранитных ступеньках. Развлекался с медным кольцом. Рассматривал сквозь него, будто сквозь лупу, травинки…   — Дядь Валь… Ой, Валентин Валерьич, поглядите! — Он в левой руке держал сухой стебелек. Навел на него кольцо. Стебелек позеленел, проклюнулись на нем листочки, зацвела мелким венчиком головка…   Валентин помигал. Не надо было, видимо, делать такой глоток. По жилам циркулировала приятная теплота, голову беззаботно кружило. Чтобы Сопливик не заметил этого состояния, Валентин сказал строго:   — Все это прекрасно. А где труба? Ты ее не потерял?   — Ой… — Сопливик поднял лицо — маленькое, чумазое, с перепуганными глазами. — А вы… разве она не у вас в кармане?   Валентин помолчал, трезвея. Потом сказал:   — Та-ак…   Это была, видно, какая-то постоянная небежность — терять трубу то целиком, то по частям. Теперь она осталась на лугу, где проводили Юр-Танку. Он как бросил ее в траву, когда увидел Дику, так она, скорее всего, там и валяется…   — Ну что же! Идем искать… Да ладно, не переживай… — Очень уж виноватый, убитый просто был вид у Сопливика. — Найдем дорогу-то?   — Ага… я помню…   Очень скоро они вышли к телефонной станции, потом к «своему» дому (там по-прежнему была улица-односторонка) и двинулись по пустырям, по кустарникам, по лугу.   Был разгар дня, солнце пекло, но без особого жара, а скорее с упругой и ласковой силой. Томились в этом тепле луговые цветы и травы (большие — Валентину по пояс, а Сопливику до плеч). Сонно жужжала невидимая насекомая братия…   Сопливик шел, нерешительно трогая плечом рукав Валентина. Поглядывал искоса — все еще виноватый. Валентин взял его за руку. Сопливик успокоенно заулыбался.   «Вот так бы идти, идти куда-нибудь, — умиротворенно подумал Валентин. — Без конца. По лету, по солнцу. Ни о чем не тревожась… И пусть Сопливик, то есть Женька, шагает рядом. Маленький, робко и беззаветно преданный и совершенно уже не противный… Интересно, Валечка, привязывался ли к тебе в жни кто-нибудь так, как этот затюканный людьми и судьбой мальчишка?.. Господи, а дальше-то что? Как мне с ним быть?»   «Ты не знаешь, как?»   «Ох, не знаю…»   «Бланки-то, однако, зачем-то взял у Абова… А теперь опять боишься?»   «Я знаю, чего боюсь… Что не смогу быть счастливым, значит, и другим счастья не дам…»   «Разве ты никогда не был счастливым?»   «После первой встречи с Косиковым — никогда… Были удачи, была радость работы, был «Репейник», где счастливые ребятишки заставляли меня забывать о всех угрызениях. Были награды и прнание… Но проклятие всегда висело над головой…»   «Почему проклятие? Ты же никого не предал! Наоборот, даже сумел кое-кому помочь! Лучше разве было бы, если бы ты послал тогда Косикова и Данилыча к…»   «Думаю, что лучше. Честнее».   «Это «честнее» кому принесло бы пользу? Тебе? Другим? А несчастья, которые были бы следствием этой твоей честности, ты взвесил? Да и что бесчестного ты совершил? Война есть война, ты ступил на ее тропу».   «Если бы я ступил, сразу рассчитав этот шаг! Сознательно! Но первым моим толчком был страх!»     «И все же первый шаг оказался верен. А страх не заставил тебя предать никого…»   «Кроме себя… И всю жнь после этого я стараюсь и в мыслях, и в делах оправдать себя и отскрестись от грязи. А сделать это невозможно… Поневоле начинаешь мечтать: вот если бы Юр-Танка знал заклинание для лунной рыбки…»   «Ну и что?»   «Ну и… опять оказаться в той комнате, где первый раз увидел этих, Ведомства. Не бормотать, не вздрагивать, а сказать ясно: вы что мне предлагаете, сволочи!..»   «И что тогда? Легче было бы на душе?»   «Да!!»   «Тебе легче. А другим? Тем, кого ты не сумел бы тогда прикрыть от беды?.. И, в конце концов, тогда судьба не привела бы тебя в «Аистенок» и ты не спас бы нынешних ребятишек… И не встретил бы вот этого несчастного Сопливика…»   «Но судьба дала бы другие дела и встречи… Пусть всякие беды и падения, только бы без этой вечной занозы в совести…»   «Это не заноза, а боль… Почему ты не можешь носить ее, как боль от раны, полученной на войне? Войны бывают не только открытые, фронт на фронт. Бывает еще тайная, но необходимая война…»   «Я говорил себе это много раз… Но каждый раз я знаю, что в чем-то все равно вру… Господи, я больше так не могу!..»   Вот тебе и тихая прогулка по солнцу. Надо же так до крови расцарапать себе душу. Как зудящую кожу нестриженными ногтями…   Сопливик ускакал вперед и крикнул травы:   — Валентин Валерьич, вот она, труба! Тут и лежит!.. ЗАКЛИНАНИЕ 1   Валентин взял трубу. Она была теплая от солнца. Ласково-жаркий день струил над травами воздух. Травы пахли сильно и не по-здешнему, а словно где-то в южной степи.   Все здесь было как утром: тихо и пусто, будто на безлюдном острове. Угольно чернела арена инопланетного следа. Только часовенка теперь казалась ближе, чем в прошлый раз. Наверно, потому, что солнце стояло иначе — высоко на юге.   Валентин вдруг подумал, что и утром, и сейчас при подходе к этому месту часовенку было не видно. Она как бы вырастала, когда останавливались неподалеку от черного круга…   — Как ты отыскал это место? Сплошная травяная чаща, — сказал Валентин Сопливику.   — Колечко привело. Я его в траву пустил… Вы разве не заметили? — слегка удивился Сопливик.   — Нет… Дай-ка… — Валентин взял кольцо, надел на трубу. Он уже ничему не удивлялся. Просто подумал: «Жаль, винтика нет. Без него может снова потеряться…» Он опять снял кольцо, заметил в узоре земляные крошки, потер о карман, где лежал «бергман»…   Кто-то затеребил его за штанину. Валентин глянул, вздрогнул от неожиданности: рядом стоял в траве косматый пенек с глазками. Дергал Валентина за брюки черной, как у мартышки, ручкой.   — Чука! — обрадовался Сопливик. — Тот самый! Дымовой! — Присел перед ним.   Чука застрекотал что-то. Сопливик беспомощно посмотрел на Валентина. Тот пожал плечами. Тоже сел на корточки.   — Попробуй, приятель, поговорить по-человечески. Ночью у тебя получалось.   Серо-зеленые с красными прожилками чукины глазки стали виноватыми. Он кашлянул и выговорил картавым старческо-лилипутским голоском:   — Это… значит… вот… винтик принес. Уронили вы его на дворе… утром-то… — И на черной ладошке протянул медное зернышко с резьбой…   — Ой… — тихонько обрадовался Сопливик. Опередил Валентина: послюнявил палец, взял им винтик, зажал в кулаке.   — Не потеряй, — сказал ему Валентин. — Спасибо, чука…   — Кха… на здоровьице… А еще одежонка… Ребятенок-то, который улетел, ее бросил, а вы забыли… Вот… — Чука ловко нырнул в травяную чащу, пошелестел и вернулся со свертком: Илюшкины шорты и майка, а сверху — сандалии с затолканными в них красными носочками.   — Ох, растяпы мы… Возьми, Жень. Вернемся — отнесем…   — Вот, значит… — выговорил опять чука. — Хорошо, что я вас услыхал. Как услыхал, что вы тут, сразу… принес, вот…   — А как услыхал-то? — спросил Валентин у этого маленького добродушного чуда. — Мы вроде бы не шумели…   — А колечко… вы потеряли, ну и вот… Непростое оно, колечко-то… Вы его пока не привинчивайте, так пригодится… Да и винтик опять потерять можно… Спрячьте его…   «Заверну в бумажку и уберу в карман», — послушно подумал Валентин. И хотел даже использовать для этого один нарпросветовских бланков. Но Сопливик весело сказал:   — Вот, есть бумажка! — Он проверял, оказывается, карманы на Илюшкиной одежде и вытащил всякую мелочь: карандашик, пластмассового солдатика, гривенник…   — Зачем ты шаришь, — недовольно сказал Валентин.   Сопливик ответил без обиды:   — Я же ничего себе не взял. Просто смотрю, чтобы не потерялось… А вот это ему и не нужно.   Это был мятый голубок клетчатого тетрадного листа. Сопливик выдернул у него хвост, завернул в бумажную полоску крошку винтик, затолкал в боковой карман Валентиновой куртки.   — Ой, а почему у вас в кармане сыро?   — Так полагается, — буркнул Валентин. И вмиг ощутил, как кольнула Сопливика обида. Тогда он нагнулся, сказал шепотом: — Жень, это секрет. Про рыбку… Потом объясню…   Сопливик моментально оттаял. Опять сдернул с трубы кольцо, надел его на палец, покрутил. А в трубу стал оглядывать горонт.   — Везде только трава и трава…   — Дай-ка, — попросил Валентин.   В самом деле — луг тянулся до края земли. А там, на краю, лежали пухлые, желтые от солнца облака… Сопливик вдруг сказал тихонько под боком у Валентина:   — Дядь Валь… А когда я буду в интернате… и когда буду иногда приходить к тебе… ой, к вам… вы будете давать мне посмотреть в трубу?.. — И замер. А Валентин услышал, как нарастает в ушах дневной солнечный звон.   — Да… — выдохнул он. Шевельнул от этого «да» трубой, и в объектив попала часовенка. Блкая, рукой дотянешься.   Вросшая в землю дверь была приоткрыта. За ней — тьма…   — Подождите меня, я взгляну, что там… — сказал Валентин Сопливику и чуке. И зашагал к часовенке, шурша брючинами по траве.   Он не взял с собой Сопливика сразу, потому что боялся: вдруг там только мусор, грязь и нет такого, что может обратить мысли к чему-то хорошему. Но, протиснувшись в дверь, ахнул и подумал: «Может, и впрямь — судьба?»   Нет, здесь не было тьмы. Сквозь развалившуюся крышу солнце входило широко и свободно. Высвечивало стену слева от двери. На стене проступала фреска. Проступала сквозь пыль, пятна, лишаи и, казалось, даже сквозь места, где штукатурка обвалилась, обнажив почерневший камень. Такой живой была кисть давнего невестного мастера.   Мастер этот образил старика и мальчика. В натуральный рост.   Высокий безбородый старик — седой, со строгим лицом, в длинной одежде — правой рукой опирался на рукоять меча. А левую он высоко, ладонью вверх, держал над головой мальчишки, словно защищал его то ли от дождя, то ли от жгучих лучей. Или от какой-то возможной беды… А мальчик тянулся вверх, вскинув руки и сцепив их пальцами. Тонкий, голый, с отчетливыми птичьими ребрышками, он ничуть не боялся своей беззащитности и хрупкости, потому что знал о незыблемой охранной силе старого воина. Было в мальчике сдержанное веселье и даже лукавство, которое может позволить себе ребенок, когда взрослые любят, а порой и балуют его. И не дают в обиду…     Итак, первая мысль была о судьбе. А еще — радостное сознание, что не ошибся.   Вторая мысль была: «А ведь я уже видел такое…»   Вспомнился старый альбом в библиотеке художественной школы — «Искусство забытых цивилаций». Там была репродукция: старик и мальчик. Только снимок был сделан не с фрески, а с мозаики. А вну — малопонятная подпись: «Мозаика в подземном храме-обсерватории, Итта-даг, IX—X вв. (?)».   Что за Итта-даг и как обсерватория может быть подземной — ничего не ясно…   И сейчас было неясно. Кто написал этот образ вот здесь, неподалеку от Свирска? Почему об этом чуде никому не вестно?   Впрочем, столько всяких «почему» за последние дни…   Ясно стало только одно: старик — один Хранителей, о которых говорил Юр-Танка. Может быть, даже Первый Командор…   Нет, не случайно привело их с Женькой в эти места колечко…   Валентин, пятясь, вышел часовни. Вернулся к Сопливику и чуке. Сопливик ждал с испуганным вопросом в глазах.   Валентин бросил в траву куртку — рядом с Илюшкиной одеждой, взял у Сопливика, положил на куртку трубу.   — Ты спрашивал, буду ли давать тебе ее. Буду… Чука, покарауль наше имущество. Договорились?   Чука утвердительно чирикнул в ответ.   — Пойдем… Хотя нет, лучше вот так. — Валентин легко взял Сопливика на руки. Как малыша. Понес. Тот — и с испугом, и с доверчивостью, без вопросов — прижался к плечу Валентина щекой. От головы Сопливика пахло солнечным пухом.   С притихшим Сопливиком на руках, осторожно, чтобы не оцарапать его о камень, Валентин опять проник в часовенку.   — Женя, смотри.   Сопливик молча смотрел. И все прижимался щекой.   — Здесь много веков подряд был маленький храм, — сказал Валентин. — И сейчас он тоже — есть… Люди здесь молились Хранителям, чтобы те защитили их детей. И они — защищали… И вот, Женька, я тебе на этом месте обещаю: ты всегда будешь со мной… пока хочешь сам. Понял?   — Да… — тепло дохнул ему в плечо Сопливик. — Я… всегда буду хотеть… — И прижался плотнее.   Валентин все смотрел на фреску. Как ни терзало эту роспись время, а старик и мальчик казались живыми. Так выглядят живыми настоящие, не нарисованные, люди, если даже смотришь на них сквозь мутное, в пятнах и трещинах стекло…   Валентин подумал вдруг, что мальчик похож на Илюшку в последний момент перед полетом. Только не было в нем Илюшкиной напряженной тревоги…   Валентин вынес Женьку часовенки и поставил на ноги. Тот взял его за локоть двумя руками. Прижался опять… Полсотни шагов до места, где ждал чука, оказались теперь длинным путем. Валентин и Женька успели много сказать друг другу.   — А я знал… — прошептал Женька. — Что ты меня возьмешь… к себе. Все ждал, ждал… когда скажешь…     Свободной рукой Валентин взъерошил ему волосы. Женька глянул, задрав острый подбородок.   — Дядь Валь, ты говорил… твою невесту тоже Валентина зовут, да?   — Что значит «тоже»? «Валентина» это ведь не «Валентин». Ну да, похоже…   — «Валентин и Валентина» — такое кино есть, старое…   — Кажется, есть…   — А она… не прогонит меня?   — Нет.   — А если я буду… ну, чего-нибудь не так… не послушаюсь случайно или двойку получу, вы со мной хоть что делайте… Хоть как Мухобой. Я не пикну…   — А вот это не смей и думать, — решительно сказал Валентин. — У человека гордость должна быть. Не поддавайся никому.   — Я же не всякому, а только тебе… и ей… если виноват…   — Все равно.   — Дядь Валь… Я прнаться хочу…   «Ну наконец-то», — подумал Валентин. Опять провел рукой по его волосам.   — Давай, Жень. Теперь-то уж можно…   — Ага… Дядь Валь… я… стихи придумал. Про нас с тобой… 2   Стихи? Сопливик?   Если бы брякнулась Валентину под ноги тарелка с пришельцами, он умился бы меньше.   Женька остановился. Засопел с тяжким смущением.   — Ну… — выговорил Валентин. — Тогда… расскажи.   Женька помотал опущенной головой. Чумазая щека налилась вишневым соком.   — Не… я стесняюсь…   — Да ладно тебе… Ну, раз уж сам сказал…   — Я лучше… Можно, я напишу?   — На чем?   Женька суетливо вытащил кармана у пояса карандашик и остатки мятого голубка. Илюшкины. (Заранее припас, что ли?) Сел на корточки, развернул, расправил бумагу на коленке. Беззащитно оглянулся через плечо на Валентина. Тот отступил на шаг. Женька неловко задвигал карандашиком, прокалывая грифелем бумагу и царапая кожу… Он долго писал, старался…   Потом он, не вставая, протянул через плечо свое творение Валентину. И съежился, снова отвернувшись…   Написано было крупно и коряво, сплошными строчками и без всяких запятых. Мучаясь и жалея Женьку, Валентин прочитал эту полную ошибок беспомощность, где даже смысл поймать было трудно. Тряхнул головой. Вернулся глазами к первому слову, и… вдруг, словно от толчка, неуклюжие слова встали в строчки и обросли рифмами. Не на бумаге, а в голове Валентина.   Капли о крышу стучат, как часы, Спать не дают в темноте. Снова хочу я, чтоб был я твой сын, Думаю в темноте… Бьют, будто камушки о весы, Капли среди темноты. А я молюсь, чтобы я был твой сын, Чтоб были мы — я и ты…   — Жень, — шепотом позвал Валентин.   Тот сидел к нему спиной. Шевельнулся, но не посмел оглянуться. Валентин сунул бумажку в карман с револьвером, обошел Женьку, поднял его за локти. Положил Женькины ладони себе на плечи. Сказал Женькиной опущенной голове:   — Ты замечательно написал… Это наши с тобой стихи. Для нас вдвоем, да?   Женька неловко кивнул. Ткнулся лицом Валентину в рубашку.   — Жень, ты меня прости…   Женька, царапнув рубашку подбородком, вскинул лицо. В темных глазах испуганный вопрос.   — Я все не понимал, Жень… Думал, ты не про это прнаться хочешь. Не про стихи…   Женька шевельнул губами:   — А про что?   — Теперь уже все равно…   — Не… не все равно. Скажи.   — Я думал… про кольцо. Ну, думал, ты его… стащил тогда в лагере и сказать хочешь и боишься… Ты не обижайся.   Женька не обиделся. И не смутился. Замотал головой.   — Да нет же! Это не я! Это другие мальчишки! Они им играли, менялись, потом забросили куда-то…     — А ты… нашел?   — Да не находил я!   — Слушай… а винтик? Я его случайно в твоем кармашке обнаружил, когда стирал. Разве он не от трубы?   «Зачем я об этом? После всего, что было… После стихов…»   Но Женька опять не обиделся и не удивился.   — Винтик? Да это от будильника, наверно! Просто он такой же… А будильник старый, его на свалке нашли и развинтили… У Илюшки в карманах два таких винтика! Придем — покажу…   — А… кольцо? — сказал Валентин.   Женька непонимающе молчал.   «Зачем я об этом сейчас», — опять подумал Валентин. И вновь не смог удержаться.   — Как оно в аквариум-то попало? Разве не от тебя?   — Да нет же! Оно там и было. Я… ну, просто почуял. А разве оно… то самое?   — Достань, — сказал Валентин. Он знал, что кольцо у Женьки в кармашке.   Женька послушно вытащил.   — Прочитай. Видишь, тут буковки: «Адмирал Волынов»…   — Ага… Но это… не так написано. Не по-нашему…   Валентин схватил кольцо, поднес к глазам. Буковки на внутренней стороне кольца складывались в еле различимые слова: «Capitan-comandor Crass»…   — Чудеса твои, Господи, — выговорил Валентин. Постоял. И мысленно сказал себе, что пора уже привыкнуть к чудесам и явлениям этого пространственного мерения.   А Женька проговорил полушепотом:   — Я ведь сразу понял, что оно не простое… И чука на него отзывается…   — Как джинн, — смущенно поддакнул Валентин. — Джинны, они тоже: потрешь медяшку, и они тут как тут… Читал?   — Ага… Нам воспитателка читала. Про Аладдина…   — Жень… — сказал Валентин. И вдруг обмер от случайной и мигом выросшей в надежду мысли. Он тут же одернул себя, попробовал запретить себе думать про такое. Конечно, всяких тут чудес хватает, но это… А может, опять все не случайно? Специально привело колечко по дорожке судьбы. И теперь главное — не упустить случай?   — Что, дядь Валь? — спросил Женька.   — Жень… Если чуки отзываются, как джинны, то, может, они тоже… волшебники?   — Маленько… — без удивления согласился Женька.   — Пойдем…   Чука терпеливо ждал их у сваленной в кучку одежды. Вертел в черных ручках трубу. Валентин опять присел перед ним.   — Чука, послушай… Ты ведь многое знаешь, да?   Тот положил трубку, кашлянул по-стариковски. Согласился:   — Кое-что да… ведомо…   — А заклинание для лунной рыбки… ведаешь?   Чука мигнул. Почесал косматую макушку. Сунул большой палец в рот, приоткрывшийся среди похожей на мочалу шерсти. Выдернул с чмокающим звуком. Сказал осторожно:   — Оно так… Чуки знают…   — Скажешь?   — Кха… Говорить так просто не велено… За это платить полагается. Чистым золотом…   — Как золотом? Ты… это в прямом смысле?   — В том смысле, что золотой денежкой или чем другим. Колечком обручальным, скажем… Вы, люди добрые, не подумайте, что от корысти. Правило такое с испокон веку…   — Тогда плохо. Нету у меня ни денежки, ни колечка…   Чука стеснительно посопел и напомнил:   — А рыбка-то золотая, зарытая. Небось уже превратилась в денежку.   — Где же я теперь ее найду? Ночь была… Да и места тут все перепутались…   — А ты не хлопочи, я сам найду. Ты только позволь…   — И скажешь заклинание?   — Коли позволишь денежку взять, я сейчас и скажу.   — Позволяю! Говори!   Чука опять пососал палец.   — Тут, мил человек, одна хитрость имеется… Никакого особого заклинания вовсе и нету. Надо вспомнить загадку детскую или считалочку, с которой во всякие игры прыгал-развлекался, когда малой был. А потом сказать ее наоборот. Ведь пружинку-то, что время двигает, хочешь задом наперед скрутить, а?   «Загадку, считалку…» Не помнил их Валентин. Не очень-то в детстве резвился он в догонялках-прыгалках. Может, вспомнить, что было у ребят в «Репейнике»? Как назло ничего не приходит в голову. Только лезет почему-то гамлетовское: «Быть или не быть, вот в чем вопрос…»     Женька стоял рядом, слушал разговор молча и ничего, наверно, не понимал. Но сейчас вдруг спросил:   — А моя считалка сгодится?   — Какая хошь. Только покороче, а то длинную задом наперед говорить без ошибок больно хлопотно…     — Она не длинная!   Месяц, месяц тоненький, Не беги в туман! Медную копеечку Брось ко мне в карман…   — Годится, кха… — кашлянул чука. — Даже складно получится…   «Складно… Поди разберись, что получается…»   — Жень, дай карандашик… — Валентин положил на колено бумажку с Женькиными стихами. На обратной стороне нацарапал считалку (запомнилась-то она сразу). Потом по буквам переписал в обратном порядке. Черточками разделил на слова, чтобы читалось удобнее… Все равно абракадабра. Какой-то не то монгольский, не то тибетский наговор… Он прошептал с запинкой:   Намрак-венм-окьсорб Ук-чеепок-юундем, Намут-вигебен Йикь-ненот цясем-цясем…   «А и правда ведь даже в рифму…»   — Ну вот, сказал, и ладно… — проговорил чука. Он рядом с Женькой посапывал у локтя Валентина.     — А разве потом… когда это… уже не надо говорить?   — А зачем? Единого раза на всю жнь хватит… Доставай рыбку-то. Сколько вертеть, ведаешь?   Валентин ведал. Долго вертеть. Если один поворот — лунный месяц, то восемь лет — это девяносто шесть раз. А для ровного счета — сто. Лунный-то месяц короче календарного…   «Каким я туда вернусь? Таким, как сейчас, или помолодевшим на восемь лет? Буду ли помнить то, что случилось?.. Буду. Такое не забыть… А Женька? Какой он явится туда? Нынешний, десятилетний? Или младенец двух лет от роду? Не важно! Выращу заново и уж точно лучше прежнего… Ох…» — Он перепуганно посмотрел на чуку:   — Слушай! А двоим-то можно туда? С одной рыбкой.   — А чего же нельзя? Только пускай он держится за тебя покрепче… Ты число назначь загодя, а как рыбку с боку на бок повернешь сколь положено, то и все… Там и будешь, где задумано…   Какая-то часть сознания (второй слой его, самый здравомыслящий) подсказывал, что такого быть не может… Но ведь столько уже было!..   Валентин поднял куртку и достал влажный платок.   …Он много раз думал сегодня, что надо бы сделать это: развернуть, посмотреть, как там рыбка. Жива ли? Но вихрь дел закручивал, отвлекал… Да еще и боязливость мешала: развернешь, а никакой рыбки там нет…   Она была. Живая, серебристая, влажно-прохладная. Круглая, как полтинник. Когда Валентин положил ее на ладонь, трепыхнула хвостом. Но не протестующе, а как бы сказала «здравствуй».   «Прости», — мысленно сказал ей Валентин. Она смотрела умным крошечным глазком. Словно говорила: «Ничего, я для этого и есть на свете…»   Женька сунул к ладони нос, понимающе кивнул:   — А, это Юрика…   — Да… Держись за меня крепче, Женька.   Он тут же послушался, без вопросов. Обхватил Валентина за талию. Прочно…   Валентин аккуратно перевернул рыбку на ладони: «Раз…» — и подумал, что уйдет на все это дело минуты две…   — Два… три… четыре… пять…   Звенел воздух. Пекло солнце. Струилось тепло… Неужели скоро будет другое солнце? То, что светило восемь лет назад?.. А Сашка — что он скажет? Как встретит Женьку?.. А Валентина?..   — …тридцать семь… тридцать восемь… тридцать девять…   На счете «сорок» с неба, как подбитая птица, упал Илюшка. 3   Он вломился в хрупкие стебли шагах в пяти от Валентина и Женьки. Прошло секунды три умления и страха. Потом, конечно, бросились к Илюшке. А он уже поднимался. Раздвинул свои искореженные крылья, встал…   — Господи… Ты живой? — сказал Валентин.   Глаза у Илюшки были мученные, на щеках — полоски высохших слез. Он медленно, неуклюже сел на рваную алую ткань.   — Расшибся?   Он помотал головой. Валентин быстро присел рядом с ним.   — Почему ты вернулся?   Илюшка сказал еле слышно:   — Я вас искал… К тому дому подлетел, а там все уже не так… Полетел дальше, вас увидел… Вот… Я не знаю, куда мне еще…   — Илюшка, что случилось? Ну-ка, говори…   — Я от них улетел насовсем.   Говорят, человек лучает разные энергетические поля. Бывает вроде бы поле радости и поле горя, поле светлой печали и поле вдохновения. И так далее… Илюшка лучал безнадежность. Такую, что Женькина ревность шевельнулась было, но тут же угасла в этом разливе Илюшкиной тоски.   Валентин сказал опять:   — Что случилось-то?   Илюшка съежился, обнял коленки. Ткнулся в них лбом.   — Да я им ни за чем…   — С чего ты взял?   — Я не взял… Это правда… Сразу ясно сделалось. Потому что разговор такой…   — Какой разговор?   — Ну… такой. Человек на крыльях вернулся, а они: «Почему ты не вместе со всеми? Кто тебе разрешил летать? Где твоя одежда?.. А знаешь, сколько мы за нее заплатили!» А потом еще: «Почему про вас такие слухи?»   — Какие слухи?   — Ну… там уже разговоры. Будто мы… такие… С пришельцами, говорят, подружились, а это опасно… Я говорю: «Да неправда же это…» Только им уже все равно…   — «Им»… это твоим приемным отцу и матери?   — Да. Тете Ле и дяде Андрею…   — Илюшка! Да они просто переволновались -за тебя, поэтому и сердитые…   Он поднял на миг лицо — в глазах горькое понимание судьбы.   — Нет, неправда… Они причину искали. Потому что потом говорят… уже ласково так: «Знаешь что, Илюшенька, тебе придется еще пожить пока в интернате. Дело в том, что мы переезжаем в столицу, там неясно с квартирой. Когда все выяснится, мы дадим тебе знать… как только будет возможность…»   Вот так. И что тут скажешь? «Сволочи», — подумал Валентин о невестных тете Ле и дяде Андрее… Он все еще сидел на корточках рядом с безнадежно скорчившимся Илюшкой. Женька стоял рядом. Чука-дымовой деликатно держался поодаль. Может, не хотел слушать чужой разговор, а может, знал, что от его шкуры по-прежнему пахнет паленым. Равнодушно жарило солнце…   Рыбку Валентин держал на ладони. Она слабо трепыхнулась, будто напоминала о себе. Но как сейчас уйдешь? Разве оставишь среди пустого поля мальчишку, раздавленного сиротством?   Забрать с собой? Да не нужен Илюшке Валентин. У него, у Илюшки, своя привязанность, своя любовь… к тем, кто его предал. И второе: разве Женька в своей ребячьей ревности позволит, чтобы он, Валентин, стал отцом еще кому-то? Не так-то легко выжечь мальчишеский эгом, взращенный в интернатской казарме…   Валентин беспомощно сказал:   — Вернемся, и я поговорю с ними. С… тетей Лой и…   Илюшка опять вскинул голову.   — Зачем? Дело ведь не в них…   — А в ком?   — Во мне, — совсем по-взрослому объяснил Илюшка. — Я сам виноват. По-другому ведь и не могло кончиться. Просто я был счастливый дурак и ничего не понимал… Даже того, что я менник…   — Почему? — со страхом спросил Валентин. Будто ему самому кто-то залез холодными пальцами в душу.   — Из-за тети Маши… — прнался шепотом Илюшка. — Она в прошлом году со мной на улице познакомилась. А потом в интернат ходила. Все «Илюшенька» да «Илюшенька»… Потом спрашивает: «Пойдешь ко мне жить?» Я говорю: «Не знаю…» Она хорошая, только… Ну, я глупый был! К другим все богатые, красивые приезжают, на машинах, а она… в старом платье всегда, пожилая такая… А тут как раз эти появились — веселые, на «линкольне», с подарками. Раз, другой… «Ах, Илюша, как нам хочется, чтобы у нас был такой мальчик…» Ну, я и… вот…   — А… та? Тетя Маша? — вдруг подал голос Женька.   Илюшка ответил сразу. Он ливал свое покаяние, словно перед смертью.   — В то утро, когда все решалось, они, как нарочно, в одно время появились. Я на крыльце стоял, с него видно, потому что интернат на горке… С одной стороны калитка, а с другой — главные ворота. И вот эти к воротам подъехали, а тетя Mania от калитки идет. И две тропинки от крыльца, среди сирени… Мне бы налево побежать, к тете Маше, а я… туда… к ним… И еще думаю: лишь бы она не заметила… Потом, правда, совесть скребла маленько, но я себя успокоил: «Ей же, тете Маше-то, такой немолодой, со мной трудно было бы…» Да и не долго думал про это, потому что от радости все позабылось. Поверил, что у меня теперь дом свой… и родители… Только теперь понимаю, что так мне и надо…   — Ты же ни в чем не виноват, — вдруг сказал Женька. — Тебя просто обманули…   — А я обманул ее! Тетю Машу…   — Все ведь еще можно исправить, — нерешительно сказал Валентин. — Вернешься, встретишься с тетей Машей…   Илюшка глянул на него с тоскливым удивлением.   — Как же я встречусь? Если я ее предал…   — Ты не предал, а ошибся. Она тебя простит.   — Она-то простит. Я сам себя не прощу. Потому что я… Если бы эти от меня не отказались, я бы ведь и сейчас… жил бы такой радостный…   Валентин вдруг увидел, что Илюшка старше, чем казался. Не десять ему и не одиннадцать, а, пожалуй, не меньше двенадцати. Только ростом не вышел…   Илюшка опять ткнулся лбом в колени. Он вроде бы не плакал. Но проговорил так, что лучше бы слезами зашелся:   — Я теперь понимаю. Я им вместо игрушки был нужен… А тетя Маша… Если бы я тогда по другой тропинке побежал!..   Солнечный воздух зазвенел пуще прежнего. Будто в напряженном сне. В этом звоне Валентин спросил:   — А если бы вернуться туда, на крыльцо… выбрал бы теперь правильную тропинку?   — Еще бы… — выдохнул он.   «Вот и все, Валечка. Хотел убежать?.. Ты не мальчик, ты свою тропинку выбрал не по детскому недомыслию…»   — Встань, Илья, — резко сказал Валентин.   Тот метнул мокрый от слезинок взгляд — удивленный, с капелькой надежды. Послушно поднялся.   — Оденься… Женя, дай ему его одежду…   Илюшка торопливо натянул майку, шорты, носки, задрожавшими пальцами застегнул сандалии. Не разгибаясь, глянул с мучительным вопросом.   — В какой день это случилось? — хмуро спросил Валентин. — Когда ты побежал… не туда…   — В конце мая… двадцать девятого числа.   Валентин прикинул в уме. Получалось в самый раз: два лунных месяца. Случайность? Или опять все предопределено?   Уже совсем по-иному, мягко, Валентин проговорил:   — Сейчас вернешься обратно, Илюшка. В тот день… А там уж смотри, не ошибайся больше…   Илюшка улыбнулся грустно, без надежды:   — Сказок не бывает…   — Бывают… То, что ты летал, разве не сказка?   — Нет… Это экран гравитации…   — А это… обратный темпоральный вектор… Чука, надо ему читать заклинание?   — Не надо, — со стороны отозвался чука. — Ты прочитал, и ладно… Пускай рыбку сожмет. Чтобы, значит, хрустнула…   — Смотри, Илюшка. — Валентин, дважды крутнув, положил на его ладонь рыбку (она опять глянула понимающе, трепыхнулась хвостиком). — Зажмурься, рыбку сожмешь о всех сил. Тут уж ничего не поделаешь, надо… И сразу будешь там… Это критта-холо, талисман обратного перехода…   Незнакомый термин, видимо, убедил Илюшку. Может, и не до конца, но все же… Он посмотрел на Валентина, на Женьку, на чуку (без удивления). На рыбку. Нерешительно сжал пальцы, закрыл глаза. Постоял, замерев… И раскрыл ладонь.   — Я не могу… Она живая…   — Надо, Илюшка. Иначе нельзя. Стисни зубы и…   — Но она живая! — с надрывом сказал Илюшка.   — Попробуй еще…   Илюшка опять спрятал рыбку в кулаке. Мучительно зажмурился… Чука подковылял, встал рядом.   — Кха… Не получается у мальчика. Сердчишко не то…   — Что же делать? — со стоном сказал Валентин.   — Сделать… кха… можно. У вас ведь колечко…   — Ну и что?   — И большое кольцо есть… Лучше бы тоже медное, да уж ладно. Вы его только обратно в круг превратите…   Валентин сперва не понял. Но Женька сразу метнулся, начал срывать с дюралевого обруча алые лоскуты.   — Дядь Валь, дай ножик!   Складным ножом он срезал все клочки. Поставил обруч торчком. Ухватился за верхний край, дернул вн, чтобы эллипс опять превратился в круг. Обруч запружинил. Валентин помог. И дюралевое кольцо вновь обрело форму окружности…   — Вот и ладушки, — добродушно одобрил чука. — Вы колечко-то медное дайте мне…   Женька нерешительно положил в черную ладошку кольцо от трубы. Илюшка смотрел непонимающе и виновато. Чука, переваливаясь на коротких мохнатых щупальцах, подковылял к нему, забрал рыбку, отдал Валентину. И велел:   — Держи большое кольцо торчком. Вот так… И сынка своего держи покрепче. Чтоб, когда волна пойдет, не раскидала вас.   — Какая волна?   — Такая… Закинуть может неведомо куда… Не боитесь?   Женька крепко держался за Валентина. И не боялся.   — Выберемся, — сказал Валентин. — Илюшке помочь бы…   — И я про то же… Ты, малой, иди сюда. — Двумя щупальцами с ладошками он потянул Илюшку, поставил в двух шагах от обруча, который Валентин держал вертикально. Крепко держал. (А рядом — вцепившийся Женька, а на плечах — тяжелая от засунутой в карман трубы куртка; и рыбка в левом кулаке, и ощущение полной нереальности, путаного сна.)   Чука заковылял опять, встал позади Илюшки шагах в пяти. Поднял в пальцах колечко. Объяснил с важной ученостью:   — Вроде телескопа получается… кха… только не для света, а для времени. Называется хроноскоп… Это я у одного научного человека подсмотрел, когда в его доме обитал. Этак лет, наверно, двести назад… Вот, оно даже чуется, как время-то в большое кольцо входит, а в малое летит со свистом…   Позади чуки на березовом кусте стремительно желтели, покрывались инеем, облетали и распускались опять листья.   Илюшка стоял с опущенной головой и повисшими руками. Отрешенный и будто задремавший.   — Ты, малой, шагай, шагай в кольцо-то. Супротив времени, значит, — поторопил чука. — А как уйдешь, я за денежкой поспешу.   — Рыбку… надо сжимать? — тихо спросил Валентин.   — Теперь не надо. Сама она…   — Иди, Илюшка, в кольцо, — неловко проговорил Валентин. Будто был в чем-то виноват.   Илюшка глянул без недоверия, но печально, словно прощаясь. Сделал шаг, второй… Пересек дюралевую окружность. И не стало Илюшки — будто не было никогда. Женька слабо вскрикнул. Сильнее обхватил Валентина. Тот растерянно глянул на чуку: что теперь? Рыбка рванулась, выскользнула кулака.   В этот же миг дохнуло зябким ветром и упала тьма. ПАРОЛЬ 1   Холод был недолго. Пронесся и улетел. Опять окутало Валентина и Женьку тепло. Но это было темное тепло. Черное. С густым запахом трав, но без единого проблеска.   По-прежнему цепляясь за Валентина, Женька прошептал:   — Что это? Ночь?   — Не знаю. Наверно…   Это была ночь. Потому что вверху тьма стала вдруг протыкаться звездными огоньками. Один, второй… десятый… Потом зажглись сразу сотни — разной яркости и на разной высоте. Многоярусно нависли над степью. Свет их сделался такой, что стало можно разглядеть друг друга и пушистые белые шарики на верхушках травы…   — Как же так, — сказал Женька. — Был день, и вдруг сразу ночь. Почему?   — Много всяких «почему», Жень… Главное, что живы.   Женька ослабил хватку. И вдруг спросил нерешительно:   — А Илюшка… Он попал туда? В тот день?..   — Думаю, да…   — Это хорошо, — вздохнул Женька. — А мы… куда теперь?   — Наверно, прямо. Вперед… Ты что, боишься?   — Не-а… С тобой не боюсь…   — Пошли.   Они сделали всего несколько шагов среди высокой травы, когда впереди запрыгали огоньки. Не звездные, а земные, блкие. Оранжевые. И скоро стало ясно, что это вздрагивают над чьими-то головами факелы…   — Пойдем, Женька, навстречу. Друзья ли, враги ли, а от судьбы не убежишь.   — Ага… — сказал Женька. Взял Валентина за руку…   Это оказались не враги. Не могут быть врагами мальчишки, да еще такие славные. Они сидели на неоседланных лошадях, держали факелы, и летучее пламя яркими взмахами освещало их лица, в которых не было ни вражды, ни страха.   Маленьких всадников было пятеро. Босые, полуголые, с растрепанными при быстрой скачке волосами. Они остановили коней в нескольких шагах от Валентина и Женьки. Один поднял факел повыше и что-то спросил на незнакомом языке.   Валентин растерянно молчал. Но Женька вдруг выдохнул с тихим восторгом:   — Не бойся, это свои…   — Какие «свои»?   — Юркины… — И пронес громко и отчетливо: — Башня и Реттерхальм!   Мальчик постарше других — темноволосый, узколицый, в майке с надписью «Victoria» — со смехом, но с и ноткой укорны сказал:   — Зачем же пароль на всю степь кричать?   — Ой… — смутился Женька.   — Значит, вы к нам? — спросил мальчик с блестящей сигнальной трубой на широкой перевязи. Слева, под перевязью, у него заметен был на груди красный бугорок.   — Юкки? — нерешительно спросил Валентин.   — Да… А я про вас тоже знаю. Про обоих. Юрик говорил, что вы, может быть, появитесь…   — Значит, это вы нас встречать поехали?! — весело удивился Женька.   — Нет, мы не думали, что вы так скоро…   — Мы ищем пришельцев! — звонко объяснил самый маленький. На локте у него висел огнутый петлей медный рожок. — Они в своем летающем тазу с огоньками бухнулись в степь где-то недалеко… А теперь не видать.   — Ну их, — сказал еще один. — Если не хотят, чтобы их нашли, все равно не покажутся…   Юкки отдал свой факел малышу. Спрыгнул с лошади. Взглянул на Валентина.   — Поедете верхом или так пойдете? Лагерь недалеко…   — Если недалеко, пойду… Наездник меня, как тюленя канатоходец…   — А я верхом! Можно? — заволновался Женька.   — Садись, — улыбнулся Юкки.   — Только я никогда… ни разу…   — Дело нехитрое, — сказал Юкки. И помог Женьке забраться на свою невысокую лошадку.   Тот сперва лег ей на спину животом, задергал по-лягушачьи ногами, потом ловчился, сел.   — Ты не цепляйся так за гриву, — без насмешки сказал Юкки. — Сиди спокойно. Вега у меня умная…     Пошли, поехали. Валентин зашагал слева от Женьки. Юкки повел Вегу на поводу.   — Откуда ты пароль-то знаешь? — спросил Валентин у Женьки.   — От Юрика. Он мне много чего рассказывал. Ну, там, в доме. Когда ты уже спал… И пароль сказал на всякий случай…   — Пароль-то небось часто меняется…   — А много ли времени-то прошло?   «А ведь в самом деле! — ахнул про себя Валентин. — Это здесь ночь, а там, у нас, всего лишь середина дня. Полсуток, не больше, минуло с той поры, как поймали лунную рыбку. А кажется — много дней миновало…»   Стал заметен пологий подъем. Впереди, над травянистым верхом холма, просветлело небо — наверно, вставала луна. Оттуда выскочили три темных всадника и галопом помчались навстречу. Мальчишки остановились. Факелы теперь не горели, и нарастающий в ночи лошадиный топот звучал грозно. Помня о Сатта-Наре, Валентин вынул брючного кармана и сунул за пояс «бергман».   Всадники стали в десяти шагах.   — Кто такие? — спросил недовольный мужской голос.   — Да это мы, Варг! — со смехом отозвался один ребят. — Не узнал, что ли?   — Мало ли, что узнал! Кто командир?   — Я, Варг! — звонко отозвался Юкки. — Зачем сердишься?   — А затем, что опять вы оказались снаружи оцепления! Никакого порядка!   — Так пускай оцепление глядит получше! — озорно отозвался малыш с медным рожком.   — Углядишь за вами…   — Мы же Пограничники, — с легким самодовольством отозвался Рожок.   — А до тебя, Дём, я особо доберусь, — пообещал Варг. — Ты и матери не слушаешь, шастаешь где-то. Она давно просит, чтобы я самолично выдрал тебя…   Дёмкин смех стеклянными шариками рассыпался по степи.   — Ты сперва догони меня, Варг!..   Засмеялся на своей лошади и Женька. А Валентин вдруг понял — без удивления и обрадованно, — что понимает язык, на котором говорят жители Юр-Танка-пала. Телепатия? Или просто еще одно многих чудес Великого Кристалла?   Варг подъехал ближе.   — С вами незнакомые люди. Кто такие?   — Хорошие люди, — сказал Юкки. — Это Женька. А это… командор Валентин Красс.   Было заметно, как Варг наклонил шлем.   — Проезжайте… А только князю я все равно скажу, что не дело это мальчишкам скакать по ночному полю. Здесь Дикая равнина… 2   Когда перевалили холм, открылся стан. Горели огни, широким кругом стояли шатры и палатки. Топтались у коновязей лошади. Там и тут посверкивали шлемы внутренней стражи.   Мальчишки ссадили Женьку и поехали привязывать коней. Только Юкки остался. Он взял Женьку и Валентина за руки и повел в освещенный круг шатров. Здесь росли невысокие, но могучие, в три обхвата, ивы. Между ними были разложены костры. У одного костра тяжелым коротким мечом откалывал от древесного кругляка лучину князь Юр-Танка. В прежнем своем наряде, с парусником на груди.   Он не удивился гостям. Воткнул меч в землю. Заулыбался.   — Я почти наверняка знал, что вы появитесь. Тут такая ниточка событий чувствуется…   — Не ниточка, а канат целый, — вздохнул Валентин. — Это надо же, как мотает нас по всяким временам-пространствам.   — Привыкайте, — сказал Юр-Танка.   — А я на коне научился ездить, — сообщил Женька.   — Вот и молодец, — похвалил Юр-Танка очень серьезно.   Юкки взял Женьку за плечи.   — Мы его к своему костру заберем, к трубачам… — И увел.   Валентин нерешительно спросил у Юр-Танки:   — Князь… Юкки сказал, что я командор Красс… Почему?   — Ну, «Красс» — это он так. Из-за кольца. Про него уже катится слух…   — А «командор»? Какой же меня…   — Да вот такой уж…   — Нечестно это, мальчики, — сказал Валентин в пространство. — Ничего вы не знаете…   Юр-Танка возразил:   — Главное знаем. Вы на пути… — И проговорил уже иначе, обыденно: — Скоро ужин приготовят. Вы небось от голоду с ног валитесь…   «А ведь верно!» — понял Валентин. Потому что чудеса чудесами, а желудок во всех пространствах Великого Кристалла требовал своего…       Ужинали вчетвером: Юр-Танка, Тэник, Валентин и молчаливый молодой воин с русой бородкой вокруг щек. Это был младший брат Варга, Хор-Даг, начальник княжеской дружины. Он все время озабоченно молчал. Тэник тоже молчал, прислушиваясь, как у соседнего костра веселятся трубачи. Видать, ему хотелось туда, но этикет не позволял покинуть князя и гостя.   Сидели на кошме у костра. Отламывали куски от мягкого каравая. Пальцами брали с большого деревянного блюда тушеное мясо с пахучими травами. Запивали глиняных посудин чем-то шипучим, вкусным (но вроде бы не хмельным). Валентин с непривычки закапал жирной приправой брюки.   Юр-Танка улыбнулся:   — Не та у нас цивилация, да?   — Отличная цивилация, — с набитым ртом пробубнил Валентин. — Вон сколько мяса. Не то что у нас, где вечная проблема с продуктами. Наладил бы экспорт, князь, а? Чтобы бавить Восточную Федерацию от говяжьего дефицита…   — За морем телушка — полушка… — дипломатично отозвался сообразительный мальчик Юр-Танка. Потом пообещал: — Переночуете у нас, а завтра Юкки вас проводит. Выведет на Дорогу, а там уж просто… Появился бы Филя Кукушкин, тогда бы еще проще — он в любую точку прямой переход налаживает за полминуты. Да он, говорят, у себя в Луговом пятый день с ангиной мается…   — С моим братцем в водопаде Чан-Бад купались, — подал голос Тэник. — С Дёмыша как с гуся вода, а Фильку прохватило…   — Обормоты, — сказал Юр-Танка.   Хор-Даг проговорил что-то неразборчиво, встал, коротко поклонился всем и ушел. Видать, у начальника дружины хватало хлопот.   — Князь, — жалобно спросил Валентин, — позволяет ли этикет отвалиться навзничь в траву и слегка постонать? Аз есмь жертва чревоугодия и сейчас, кажется, лопну…   Юр-Танка засмеялся:   — Гостям этикет все позволяет… А может, лучше в шатер? Там тише и спокойнее.   — Я не дойду… — Валентин лег на спину и стал смотреть в небо. Оно было зеленым, и звезды побледнели, потому что выкатилась луна — такая же, как вчера над болотной пустошью…   Кто-то легко затопал. Валентин скосил глаза и увидел над собой Женьку.   — Дядь Валь, а можно я буду спать в палатке с трубачами?   — Князя спрашивай…   — Юрик, можно?   — Спи где хочешь.   — Спасибо… — Женька обнял себя за плечи и пританцовывал. Скорее всего, это был озноб нервного и радостного возбуждения: столько сказочного вокруг! Столько ребят, которые не дразнят, не гонят, а приняли Женьку (бывшего Сопливика) по-дружески, как своего!..   — Продрог, что ли? — спросил Юр-Танка. Поднял с кошмы свою куртку, набросил на Женьку.   — Спасибо, Юр… — И Женька ускакал.   Минут через пять он вернулся вместе с Юкки. Тот присел рядом с Юр-Танкой.   — Юрик, я хочу подарить Женьке свою трубу.   — Ну так подари…   — А он боится. Говорит, вдруг от князя попадет: казенное имущество…   Юр-Танка оглянулся на оробевшего Женьку.   — Возьми, Жень… У трубачей этого имущества хватает. А тебе, глядишь, пригодится…   — Ага… — шепотом сказал Женька.   Юкки отвел его в сторонку, к старой неохватной иве. Стал что-то объяснять негромко. Оба тихо засмеялись. Валентин смотрел на них беззаботно, устало и ласково. Потому что все теперь вроде бы стало хорошо… Потом он увидел летящего Юр-Танку.   Юр-Танка летел в броске горонтально, с вытянутыми вперед руками. Плечом он зацепил и отшвырнул Юкки, ударил в грудь ладонями и опрокинул Женьку, упал на него сам. А в стволе ивы, там, где только что была Женькина голова, торчала толстая стрела с черным пером… И, мгновенно переведя взгляд назад, по линии полета, толкаясь от кошмы левым локтем и ощущая уже в ладони гнутую удобную рукоятку, Валентин заметил между шатров, у кустарника, метнувшуюся тень.   «Бергман» залаял, толкая назад руку. И смолк, лишь когда кончились в барабане патроны.   …Человек лежал на спине, завалившись головой в черные кусты. Лица не было видно. Он был в кожаных штанах, мягких башмаках и шнурованных крагах, в куртке с нашитыми медными бляшками. Они блестели при свете факелов. В скорченной желтой руке упавший держал маленький арбалет. Не выпустил…   — Вытащите кустов, — тихо приказал Юр-Танка.   Два воина подошли к убитому. Потянули за ноги.   Валентин отвернулся. Не хотел смотреть на того, кого он застрелил.   — А! Это Гаа-Вир, сотник Сатта-Нара, — сказал Юр-Танка. — Следил…   — Как он проник через оцепление? — удивился Хор-Даг.   Юр-Танка велел:   — Принесите плащ… Накройте его…   И, лишь услышав шум тяжелой ткани, Валентин посмотрел на свою жертву. Длинное тело было укрыто синим сукном с бахромой. Хор-Даг повертел в руках вражеский арбалет, нерешительно положил убитому на грудь…   — Так и похороните, — велел Юр-Танка.   — Надо ли, князь? — усомнился Хор-Даг.   — Надо, Хор… Он был храбр. Знал ведь, что не уйдет живым.   Один воинов — могучий бородач в шлеме-шишаке — проговорил осуждающе:   — Зачем ты хвалишь, князь? Быть храбрым велика ли заслуга? Кто в степи не храбр?.. А что за доблесть — стрелять в мальчишку?   — В князя… — отозвался Юр-Танка. — Он ведь думал, что целит в меня. Женька был в моей капитанке…   — Как хорошо, что ты успел… — шепотом сказал Дём Рожок. — Ка-ак бросился…   — Да… Но где была стража? Кто начальник заслона?   — За ним послали, князь…   Подъехал Варг. Тяжело спрыгнул с лошади, достал ножен, уронил под ноги Юр-Танки ртутно сверкнувший меч.   — Моя вина, князь. Можешь лишить головы и чести… Но этот человек знал пароль, князь. Он сказал, что едет к тебе с посланием. Сказал: не надо провожатого. Я подумал: чем опасен один-то? Можно ли было помыслить, что пойдет на смерть?   Все тяжело молчали. Женька вдруг всхлипнул. Валентин оглянулся. Женька держался двумя руками за шею, словно крик удерживал. Смотрел горько и честно. И сказал со звоном:   — Это я виноват! Это я прокричал тогда пароль на всю степь!..   И опять все молчали.   Юр-Танка поднял меч, сунул Варгу в ножны.   — Никто не виноват… Смените пароль, Варг. Да смотрите пуще, Гаа-Вир мог быть не один… Хор-Даг, вели, чтобы сворачивали стан. Пойдем в Каменное урочище. Плохая примета стоять лагерем, где зарыто мертвое тело… А ты, Женька, не плачь. Главное, что жив… Постой, а что у тебя с шеей?   — Оцарапало малость, — сипло ответил Женька. — Стрелой.   Между пальцев у него выкатилась темная капелька. Валентин метнулся к нему:   — Ну-ка убери руки!   Кожа была рассечена черной прямой щелкой. Хорошо, что не по артерии. Но Юкки сказал:   — Плохо, Юрик…   — Думаешь, отравлена?   — Может быть…   Валентин стремительно слабел от нового ужаса.   — Ничего не поделаешь, — виновато пронес Юр-Танка. — Придется потерпеть, Жень…   — Ага… я потерплю. А что?   — Дин и Тан-Огга, займитесь… Яд…   Два пожилых воина согласно кивнули. Один решительно взял Женьку за плечо, повел его, трепыхнувшегося, к костру. Второй пошел туда же. Положил в угли тонкий нож. Белоголовый, нескладный в своей длинной рубахе, Вашура принес глиняный сосуд и холщовую ленту… Женька смотрел испуганно и покорно. Тан-Огга сел на валун, поставил Женьку между коленей, к себе спиной. Сжал ногами. Решительно закрыл ему одной ладонью глаза, другой рот. Сильно отогнул назад Женькину голову. В ту же секунду Дин выхватил углей нож, прижал к шее мальчишки раскаленный клинок. Рывок боли сотряс Женьку. И та же боль прошла по Валентину. Он зажмурился… Но Женька не вскрикнул (да, наверно, и не мог)…   — Все, все, малыш, — неожиданно ласково проговорил Дин. Отбросил нож, пальцем взял сосуда мазь, наложил на обожженную ранку. — Долго болеть не будет…   Женьке быстро замотали шею белой лентой. Тан-Огга отпустил его. Женька покачнулся и встал прямо… 3   Теперь они все ехали верхом. Валентину дали смирного конька под седлом. Седло было удобное, Валентин чувствовал себя сносно, только порой покачивало от сонливости…   Дин сказал Женьке правду: боль мучила недолго. Наверно, она ощущалась до сих пор, но уже не сильная. Женька ехал на одной лошади с Юкки, и они о чем-то неутомимо болтали.   А справа от Валентина ехал на своей Дике Юр-Танка. Путь был долгий, и Валентин успел кое-что рассказать Юр-Танке о прежних делах и событиях. Надо же было наконец выговориться. Он не скрыл даже истории с Ведомством. В конце концов, здесь другая страна, другой мир. Да и время, возможно, другое…   Мальчик Юрик, верховный владыка Юр-Танка-пала, слушал со спокойным интересом. И кажется, не почуял больших Валентиновых терзаний по поводу прошлого. Не понял их. Подумаешь, Ведомство! Мало ли в каких интригах и хитростях приходится запутываться человеку, защищая себя и других. Тут главное одно — не предать друзей… Гораздо больше заинтересовал князя переход во времени с помощью хроноскопа двух колец.   — Я слышал о таком способе. Но никто не знает, в чем загадка маленьких медных колец и где их доставать… Да и опасный, говорят, этот способ…   — Почему? — встревожился Валентин. — Значит, с Илюшкой может что-то случиться?   — С ним-то ничего… Но если бы у вас не было лунной рыбки… тогда вместо нее мог оказаться кто-то вас. С той же судьбой. Отдал бы свое энергополе и погиб… Так говорят…   — Но, спасибо тебе, рыбка была… Только куда девалась потом, не знаю…   С минуту ехали молча. Потом Юрик вспомнил случай с «киношкой машиной», запустившей назад рисованный фильм со сказочным княжеством.   — Наверно, там как-то оказался задействован обратный темпоральный вектор. И, скорее всего, тоже не обошлось без кольца от вашей трубы…   — Возможно… Жаль колечко, у чуки оно осталось. Теперь не сыскать…   — Валентин Валерьевич, а можно посмотреть трубу?   — Можно… Только кольца-то на ней все равно уже нет… — Валентин вытащил трубу внутреннего кармана. — Держи…   — Спасибо… А почему вы говорите: нет кольца? Это что?   Узорчатый венчик сидел на трубе как ни в чем не бывало.   — Не может быть, дай-ка… Чудеса твои, Господи. Одно слово, темпоральный вектор… И как оно крепко сидит! Неужели даже на винте?   Луна светила ярко, но есть ли винтик в кольце, было все же не разглядеть.   Юр-Танка опять попросил трубу. И начал разглядывать в нее луну (мальчишка и есть мальчишка).     — Ух ты! Кратеры видать!.. Только трясется сильно, плохо без опоры… — Потом опустил трубу, глянул сбоку на Валентина. — Устали, да? Скоро приедем. Будет крепость Белые Камни.   — Я не то что устал… а осоловел как-то и отупел… Вот впервые в жни убил человека, а почти ничего не чувствую…   — Потому что это как на войне. Там, говорят, не очень чувствуют, когда убивают… Мне, правда, не приходилось… Командовал иногда, но не стрелял, не рубил…   — Мне до нынешнего дня тоже не приходилось. Разве что в Саида-Харе. Но там лупили автоматов наугад, в черную ночь…   — Вы не должны себя упрекать, — по-взрослому сказал Юр-Танка. — Вы действовали как командор, защищали ребят.   — Одно утешение… — вздохнул Валентин. — Если тут вообще могут быть утешения…   — Могут… Я вот что думаю, Валентин Валерьевич… В школе Пограничников начали подступать к одной теме… Мы сами ее раскопали, нахально так, без взрослых. Об отраженных явлениях и о законе симметричных событий в параллельных мирах…   — Думаешь, я что-то понимаю?   — А никто пока ничего не понимает… Но мне кажется, что ваша жнь в чем-то параллельна жни другого человека. Из Реттербергской грани. Его зовут Корнелий Глас…   — Не слыхал…   — Конечно! Где вы могли слышать? Там ведь Западная Федерация, а не Восточная, и грань совсем иная… Он тоже художник… То есть не совсем, но… как это называется, когда работают по составлению реклам и оформляют всякие помещения?   — Дайнер?   — Может быть… Он был спокойный человек, жил не тужил, а потом судьба свела его с ребятами тюремного интерната. И еще со всякими… Короче говоря, однажды он вышел на шоссе и начал палить двух пистолетов в машину со стражей… Чтобы защитить одного мальчишку и его родителей. А потом создал командорскую дружину «Белые гуси»…   — По-моему, князь, это мало похоже на меня…   — Кое в чем похоже, — тихо, но упрямо ответил Юр-Танка…   Колонна всадников потянулась по насыпи, идущей через болото, напоминавшее пустошь у Свирска. Ехали по двое в ряд.   — Нет, вы все правильно сделали, — опять заговорил Юр-Танка. — Но… Валентин Валерьевич, вы только не обижайтесь…   — На что, Юрик?   — Если еще раз к нам попадете… постарайтесь не брать огнестрельное оружие, ладно? Понимаете, у нас закон такой… у Пограничников. Общий… Там, где этого оружия нет, его и быть не должно. И без того хватает крови по всем граням…   Валентин ответил не сразу. По правде говоря, была сперва обида. Но потом пожелтевшие над головой звезды показались ему капсюлями револьверных патронов. Он кивнул:   — Хорошо, Юрик… А давай, я его прямо здесь брошу в болото. Тем более, что патронов все равно уже нет…   — Бросьте, — охотно сказал Юр-Танка.   «Бергман» булькнул в трясине.   Миновали болото, выехали на берег, и вбли показалась крепость. Маленькая, белокаменная, с частыми башенками.   Дём Рожок ускакал вперед, остановился и затрубил. Красиво так, переливчато.   — Ох как играет! Мне бы хоть маленько похоже научиться, — сказал Женька.   Юкки засмеялся:   — Оставайся с нами, научишься.   — Не-е… Я с дядей Валей… но я все равно научусь. Буду тренироваться. Дома… СИГНАЛ ТРУБЫ 1   Оба они, Валентин и Женька, еще дрыхли без задних ног, когда появилась Валентина. Она открыла квартиру своим ключом. И сразу, конечно, в крик: «До обеда валяться будете, да? Хлеб не куплен, посуда не мыта, в комнате кавардак!.. Снова небось один до утра читал своего дурацкого Жюля Верна, а второй сидел с ненаглядным Сашенькой и сосал коньяк…»   — Не читал я Жюль Верна! — возмутился Женька скандально и вполне искренне, потому что перечитывал «Путешествия Гулливера». — А дядя Валя и дядя Саша чинили установку, потому что надо срочно мультяшки снимать, ролик для телестудии…   — А коньяк ты где сейчас найдешь… — сумрачно добавил Валентин. — Только сивуху дают, от которой челюсти сводит, да и то по талонам. А талоны Сашка променял на сенсорный блок…   — Хватит болтать! Подъем!.. Ты, Женька, трубач, значит, должен вскакивать до света… — Валентина слегка смягчилась.   — А я уже… вскакнул… — Дергаясь, как чертик на ниточках, Женька натянул белую майку с Дон-Кихотом и мельницей на груди. Сунул ноги в свои заслуженные, штопаные-перештопаные шортики. Валентина оторвала от них распустившуюся нитку.   — Ходишь обормотом… Я же костюм тебе купила.   — Ага, джинсовый! Парься в нем сама в такую жару…   — Грубиян ты, Женечка, — печально сообщила Валентина. — Вот съедемся, я за тебя возьмусь всерьез.   — Я к тому времени исправлюсь, — покладисто сказал Женька. Потому что «съедемся» — это когда! Надо сперва поменять две маленькие квартиры на одну побольше, а дело это ой какое непростое в наши дни. Кроме того, не исключено, что Валентин и Валентина снова поругаются и вопрос отложится еще на какое-то время…   Валентина быстро соорудила им глазунью, а потом погнала за хлебом и за картошкой.   — Если в магазине гнилая, идите на рынок, там продают молодую… И зайдите в парикмахерскую, вам обоим давно стричься пора… И в школу наведайтесь, возьмите справку: без нее Женьке ученическую форму не продадут…   — Жень, пошли скорее, а то нам еще поручений навешают…   — Навешаю. Зайдите в «Электротовары», посмотрите, нет ли чайника с автовыключателем. Пока дом не спалили…   — Это же у черта на куличках! — взмолился Валентин.   Женька дернул его за рукав:   — Дядь Валь, ничего. Это рядом с «Военторгом», нам туда все равно надо: осидол купить, чтобы трубу чистить…   — Ты со своей трубой, как с любимой кошкой, нянчишься, — вздохнул Валентин.   — Ну и что? Ну и нянчусь…   Валентина вспомнила:   — Соседка жаловалась, что вчера ты целое утро дудел!   — Не дудел, а репетировал! Дядь Валь, пошли…       В городе Краснохолмске все было как всегда. На Торговой улице орали цыганки, продававшие за тройную цену дефицитные сигареты и заграничную жвачку. В сквере у восстановленной статуи Бескорыстного Инициатора галдел небольшой митинг и длинноволосые деятели какой-то лиги собирали подписи желающих переименовать Краснохолмск в Старохолмск…   Картошка в магазине оказалась вполне приличной, купили полную сумку и даже уговорили симпатичную продавщицу принять товар на хранение — чтобы можно было не таскаться с грузом, а зайти на обратном пути.   В школе тоже все сложилось удачно. Секретарша в директорском кабинете сказала, что справка для покупки формы не нужна, форма с этого года необязательна, можно ходить в чем угодно. Потому что демократация образования. Потом она спросила:   — А на факультатив по религии мальчика записывать?   — Это обязательно? — поинтересовался Валентин.   — Пока добровольно. Однако…   — Ясно. А какие религии-то?   — У нас — православная, иудейская и даже ислам…   — А про Святых Хранителей будет этот… факультатив? — неожиданно спросил Женька.   — M-м… Я не слышала о таком… По-моему, у нас нет…   — Мы подумаем до первого сентября, — пообещал Валентин.   — Подумайте… А под какой фамилией будет учиться мальчик?   В школе уже знали, что художник Волынов усыновил интернатского мальчишку. Справки на бланке, который Валентин ъял у Абова в Свирске, оказалось достаточно…   — Под фамилией Волынов, конечно… Верно, Жень?   — Да!   Потом они отправились в «Электротовары» и «Военторг». Ехать в тесном автобусе не хотелось, двинулись пешком по старым улицам. Едва они свернули с Песчаной на Орловскую, как сзади послышался частый топот.   — Валентин Валерьич, постойте! — Это был ребячий голос. Валентина и Женьку догнал мальчишка — запыхавшийся, белобрысый, в пыльных джинсах и серой футболке. Неприметного вида и в то же время какой-то полузнакомый.   — А, Дыров, — неприязненно сказал Женька. И Валентин узнал — Мишка Дыров, один адъютантов Ласьена.   Мишка не обратил на Женьку внимания.   — Валентин Валерьич, там вас мальчик зовет. Он руку сломал…   — Что за мальчик, где?!   — Ну, тут недалеко, в спортшколе. Он с колец упал. Он клуба «Репейник». Его сейчас в больницу повезут, а он зовет кого-нибудь начальников клуба, хочет что-то сказать. Вот и я побежал. А тут вы идете…   Некогда было объяснять, что он, Валентин, вовсе не «начальников клуба» и давно уже не был в «Репейнике»… Ох, кого это угораздило сорваться? Серьезный ли перелом? Куда смотрят кретины тренеры!.. Мысли эти прыгали в голове, когда Валентин и мальчишки почти бегом двигались к школе.   Спортшкола находилась на улице Славных Земляков в кирпичном двухэтажном здании с полуподвалом. Старинная постройка — то ли бывшая земская больница, то ли постоялый двор. А потом отдали детям — забота… Валентин кинулся к высокому крыльцу с синей вывеской. Мишка ухватил его за рукав.   — Не сюда! Вход со двора!   Обогнули дом. В полуподвал вела нкая неприметная дверца. Уже в «предбаннике», где горела чахлая лампочка, дохнуло запахом старого спортзала: кожей, резиной и въевшимися в стены многолетними парами пота. Мишка двумя руками оттянул на себя тяжелую дверь, пропустил Валентина и Женьку вперед. Едва они шагнули через порог, как дверь глухо ухнула и лязгнула за ними. Валентин рывком оглянулся. Мишка с блестящими глазами и мокрым округлившимся ртом прижимался к двери лопатками. А у косяков стояли двое: парни с безразличными лицами и обтянутыми черным трикотажем буграми мышц на груди.   Ощущение ловушки, беды тоскливо резануло Валентина. 2   Никакого пострадавшего мальчика здесь, конечно, не было. Зато были другие знакомые. За длинным обшарпанным столом сидели Семен Семенович Абов, Леонтий Климович Фокин, по кличке Мухобой, и Розалия Борзоконь. Она, впрочем, в сторонке, на торце стола, над какими-то бумагами.   У другого конца стола пристроилась незнакомая девица — довольно миловидная, только чересчур крашеная. Она лала и заклеивала один за другим почтовые конверты. В дальнем углу, у столика с непонятными приборами, сматывал ярко-желтый провод худощавый молодой мужчина с интеллигентной бородкой. «Аспирант», — мелькнуло у Валентина мгновенное прозвище.   За столом, позади Абова и Мухобоя, на корточках копошился еще кто-то. На миг он выпрямился, и Валентин узнал косоплечего и криворотого коротышку придурка по имени (или по кличке?) Феня, который часто попрошайничал на рынке. Сейчас Феня был одет в аккуратный синий халатик…   Помещение и правда было спортзалом: шведская стенка, кольца, козел для прыжков, кожаные маты в углу. Но при постройке оно для такой цели, конечно, не предназначалось. Об этом говорили и небольшие размеры, и не очень высокий потолок, и два квадратных деревянных столба, подпиравшие потолочную балку; они явно мешали занятиям. Впрочем, кой-какую пользу столбы приносили — между ними была натянута волейбольная сетка.   Все это мгновенно отметил Валентин, когда мысль металась в поисках спасения.   Два мускулистых боевика у двери — это еще полбеды. Точным движением их можно уложить друг на друга. Дверь, конечно, автоматически заперлась, но если рвануть посильнее… Однако потом надо вернуться за Женькой, чтобы вышвырнуть его наружу, сам он не среагирует так быстро. Нет, не успеть… А если в окно?.. Окна были высоко от пола, их затягивали проволочные сетки. На среднем окне рама с сеткой висела косовато и, видимо, непрочно. Рвануть ее, потом кинуть через себя — на Абова и Мухобоя! Бабы и Феня — не в счет, Аспирант, видимо, хлюпик. Но двое у двери успеют сгруппироваться. С Женькой не прорвешься… Ах ты, гадство какое…   Абов сказал с утомленным зевком:   — Валентин Валерьевич, приносим вам свои винения, что прибегли к маленькой хитрости. Очень хотелось встретиться. А по повестке вы все равно не явились бы…   — По повестке Ведомства?   Розалия Борзоконь гулко хмыкнула. Абов лениво усмехнулся:   — Ведомство ликвидировано…   — Значит, по повестке органов просвещения? — не сдержал язвительности Валентин.   — Иронирует, — сказал Мухобой. — На что-то надеется.   — Нет, в просвещении мы тоже теперь не работаем, — ровно разъяснил Абов. — Сейчас мы представляем новую органацию — Патриотический Орден Народного Освобождения. Наша цель — достижение стабильности в обществе и пробуждение национального самосознания.   — Это все уже было, — сказал Валентин, стараясь протянуть время. — Такие программы и лозунги.     — Были именно лозунги. А у нас — дело. В чем вы вскоре и убедитесь…   Валентин мельком отметил, как перепуган Женька, и сообщил Абову:   — Несерьезно звучит.   — Что именно, Валентин Валерьевич?   — Название. Сокращенно получается «ПОНОс». Несолидно, хотя, возможно, и отвечает сути…   — Заткнись, паскуда! — взвгнул Мухобой.   Женька дернулся, прижался к Валентину.   Розалия басом пронесла:   — А мы ничего сокращать не собираемся. Кроме тебя, голубчик…   «А если прыжком через зал, к Аспиранту? Взять его за кадык и: «Всем тихо! Открыть дверь! А то придушу!»   Аспирант вдруг живо глянул на Валентина.   — Ваши мысли, Волынов, так и читаются на вашем бесхитростном лице… — Он вынул брючного кармана плоский вороненый пистолет, легко и стремительно подошел. Валентин радостно смотрел на оружие. Один миг — и… Но Аспирант опередил. Дернул к себе Женьку, прижал его спиной к своему животу и упер ему в горло пистолетный ствол.   — Мальчик, скажи дяде, чтобы вел себя разумно. Иначе я выстрелю, и ты умрешь. Но не сразу, сначала будет очень больно.   Женька обмер и затих. А на Валентина свалилась тяжелая, будто ватные тюки, слабость. Два охранника ухватили его за локти, в один миг уволокли к дальнему от двери столбу, прижали к нему спиной, завели назад руки. На запястьях щелкнул металл. В затылок больно уперлась шляпка гвоздя, к которому привязан был край волейбольной сетки.   Эта боль отрезвила его. Но теперь что? Дергайся не дергайся…   Отсюда стало хорошо видно, чем занимается Феня. Он большой иглой зашивал мешковину на длинном, в рост человека, тюке. Рядом чернел квадратный люк с откинутой крышкой.   — Ну, скоро ты там? — сказал ему через плечо Абов.   — Щас-щас… — Феня с размаха оторвал нитку, воткнул иглу в лацкан халатика. С натугой приподнял один край гибкого тюка, а другой направил в люк. Толкнул раз, второй. Груз тяжело ушел в квадратный провал, и Валентин напрягся, ожидая услышать удар о пол подземелья. Но не было ни звука. И, лишь когда Валентин перестал ждать, донесся еле слышный всплеск.   — Вот так, — деловито сказал Абов. И велел Розалии: — Отметьте…   «Может, просто спектакль? — подумал Валентин. — На психику давят?»   — Дядь Валь… — тихонько выдохнул Женька. Аспирант все еще держал его с пистолетом у горла.   — Да отпустите же вы ребенка! — отчаянно сказал Валентин. — Если решили рассчитаться со мной, мальчик-то при чем?!   — Вы оба «при чем», — спокойно разъяснил Абов. — Тесно взаимосвязаны. И от искренности ваших ответов будут зависеть… ощущения мальчика. Эдуард Эрастович, отпустите мальчика, надо его посадить как следует.   — Феня, — позвал Аспирант, Эдуард Эрастович.   Придурок подковылял. И неожиданно подхватил Женьку, вскинул в руках. Тот забарахтался, но Феня легко отнес его к обтянутому кожей гимнастическому козлу. Подскочил на помощь Мухобой. Вдвоем они усадили Женьку на козла. Из кармана халатика Феня выволок наручники — два хромированных браслета, соединенных такой же блестящей цепочкой. «Они же велики ему», — со щемящей тоской подумал Валентин, глядя на дрожащего Женьку.   Но браслеты нужны были не для рук. Стальные кольца охватили Женькины ноги под коленками. Цепочка натянулась под козлом. Женька теперь не мог соскочить, как ни рвись. С потолка спускались две пары гимнастических колец. Одно — приспущенное ниже других — висело прямо над головой у Женьки. Валентин с новой тоской отметил этот зловещий символ четырех нолей. Все шло будто по утвержденному заранее жуткому сценарию.   Феня с неожиданной ловкостью вскочил на козла ногами позади Женьки. Сопел и улыбался кривым ртом. Поднял Женькины руки над головой, концом бельевого шнура обмотал ему кисти, другой конец пропустил над собой в кольцо. Прыгнул. Потянул шнур. Женькины руки сильно вытянулись, он вскрикнул:   — Дядя Валя, чего они!   — Что вы делаете, подонки! — сдавленно заорал Валентин.   Эдуард Эрастович сказал:   — Не надо сильно тянуть, Феня. Излишний дискомфорт дает помехи на детекторе.   Феня слегка ослабил шнур, намотал свободный конец на ножку козла. Похлопал по халатику ладошками: все, мол.   Аспирант опять возился с приборами. Оглянулся.   — Зачем вы так спешите, господа? Раздеть надо было вначале.   — Разденем, в чем проблема… Вначале или потом, какая разница… — Из-под вороха бумаг, над которыми корпела Розалия Борзоконь, Мухобой вытащил сверкающие портновские ножницы.   — Дайте я! — метнулась крашеная девица. Выхватила ножницы у Мухобоя. Подскочила к Женьке. — Ай ты, моя лапочка… Не бойся, это не больно. Это… хи-хи… для докторской проверки…   Женька полными ужаса глазами глянул на Валентина и зажмурился.   — Оставь ребенка, сука! — надсадно крикнул Валентин. И так дернул головой, что шляпка гвоздя впилась в затылок стремительной болью.   — Как лается, тоже писать в протокол? — злорадным басом спросила Розалия.   — Пиши, если хочешь, — разрешил Абов.   Девица, лязгая ножницами, расстригла на Женьке майку, сдернула и отбросила лоскуты. Похлопала его по спине.   — Ух ты, мой пупсик…   Женька был совсем не пупсик. С проступившими ребрами и втянувшимся животом, он похож был сейчас на мальчишку с фрески в заброшенной часовне. Но тот мальчик смеялся, он был под нерушимой защитой Хранителя. «А мне как его защитить?! Зачем я поклялся там, перед фреской, что не оставлю его?.. Если бы сейчас жили порознь, я попался бы один… Господи, если это расплата за все, что я сделал, при чем здесь Женька?»   Аспирант умело сажал на Женьку резиновые присоски, от которых тянулись к приборам тонкие цветные провода. Густо сажал — по всему телу и даже на горло, рядом с белым шрамом от раскаленного ножа. Женька сидел неподвижно, с закрытыми глазами и сморщенным лицом. Все молчали. Розалия старательно шелестела авторучкой, Феня у края люка расстилал мешковину. Остальные смотрели на Аспиранта и Женьку. В этой молчаливой деловитости была жуть, как в страшных картинах Босха. А бледный Аспирант — это был рыбник детских снов Валентина.   «Что они хотят делать, сволочи?.. Боже мой, неужели нет никакого выхода?»   У двери вдруг не то хихикнули, не то всхлипнули. Это Мишка Дыров. Он часто дышал и облывал губы.   — А ты что здесь торчишь? — удивился Абов.   — Поглядеть охота… — выдохнул Мишка.   — А вместе с ним не охота? — ласково спросил Мухобой и кивнул на Женьку.   — Не-е! — Мишка животом грянулся в запертую дверь, зацарапал пластик.   — Выставьте его. Пускай ждет на улице, пока не позовут, — приказал Абов двум невозмутимым часовым.   Один отпер дверь, другой пинком направил мальчишку наружу. И снова — тишина. Только дыхание нескольких человек. И тяжелый, травящий легкие воздух — не только запах пота и вонючих спортивных снарядов, а еще чего-то гадкого, стыдного, страшного. Так, наверно, пахнет в пыточных камерах. Запах беззащитности и обреченности, 3   Наконец Аспирант окончил приготовления. Встретился с Валентином глазами. И сказал он, этот интеллигентный Эдуард Эрастович:   — Валентин Валерьевич, объясняю ситуацию. Нам нужны от вас предельно полные и совершенно искренние ответы на ряд вопросов. Степень искренности проверяется прибором, предки которого в свое время примитивно именовались «детектором лжи». Это новый и безошибочный аппарат… Нам, однако, вестны ваши способности: и то, что вы можете заблокировать энергополем свои мысли, и то, что в состоянии обезболить свои ощущения…   «Откуда они это взяли? Разве я могу?»   — …Поэтому контролировать лично вас нам затруднительно. Мальчик же, как большинство детей, правдив по натуре и более восприимчив… к воздействиям… Он в курсе всех ваших дел и, слушая ваши ответы, невольно будет реагировать на ложь. Прибор зарегистрирует этот негативный импульс, а мальчик испытает страдание. Вот так…   Во время лекции Аспирант помахивал похожим на красный карандаш стерженьком, от которого тянулся такой же красный провод-жилка. При последних словах Аспирант «карандашиком» коснулся стального браслета на Женькиной ноге. Щелкнула искорка. Женька содрогнулся и вскрикнул, не открывая глаз.   — …Или вот так… — Аспирант волнисто провел по коричневой ноге от браслета до щиколотки. На коже побелел и запузырился след ожога. Растянутый между козлом и кольцом, Женька задергался, вскрикнул опять — коротко и пронзительно. А Валентин заорал — хрипло, перемешивая с матом и проклятиями обещания, что скажет гадам и фашистам все, что им надо, лишь бы оставили ребенка.     — Ну-ну-ну, хватит, все в порядке, — пронес Эдуард Эрастович тоном дантиста, вырвавшего зуб у не терпящего боли пациента. — Семен Семенович, можно приступать.   Женька теперь сидел закусив губу и не двигаясь. Глаза были закрыты, а -под век часто бежали по щекам капли. И вдруг он выговорил:   — Дядь Валь… ничего им… не выдавайте…   — Жень, да что ты… — вытолкнул себя Валентин. — Чего нам скрывать-то… Пускай слушают что хотят… Не бойся, запишут и отпустят…   Мухобой хмыкнул, потирая ладони. Попросил:   — Семен Семеныч, сперва про лагерь. Факт неспровоцированного нападения…   — Да помолчи ты… — поморщился Абов.   — А как лаялся, писать? — опять спросила Розалия.   — Дело пиши! — повысил голос Абов и глянул на Валентина. — Итак, Волынов Валентин Валерьевич, вольный художник, уроженец города Краснохолмска, год рождения… впрочем, хватит формальностей, это уже записано. Сразу к делу… Восемь лет назад вы дали согласие стать необъявленным сотрудником Ведомства, но затем деятельность вашу направили Ведомству во вред, что следует расценивать как мену. Прнаете?   — Охотно, — сказал Валентин со злорадством. — «Ведомству во вред» это, пожалуй слишком громко сформулировано. Однако, если вы так оцениваете, я горжусь. Это хоть как-то оправдывает меня… Только при чем здесь вы? Сами же утверждали, что Ведомства уже нет и вы … другой органации…   — Это неважно. Прнали — и отлично. Вопрос второй. Прнаете ли вы, что около месяца назад несколькими выстрелами револьвера убили бывшего сотрудника Ведомства, экс-ротмистра Косикова Артура Львовича?   — Вы что, спятили?!   — Отнюдь… Косиков был найден среди болотной пустоши с шестью пулями в теле, и пули эти выпущены «бергмана». Такого револьвера ни у кого, кроме вас, в округе не было…   — Я не видел Косикова уже несколько лет, — без прежней уверенности сказал Валентин.   Абов обернулся к Аспиранту:   — Как там ваш прибор? Мальчику что-нибудь вестно по этому вопросу?   — Да, я стрелял в человека! — торопливо крикнул Валентин. — Только не в Косикова. Вы с ума сошли! С какой бы стати он оказался там?.. Это было… совсем не у нас!..   — Это несущественные детали, — отозвался Абов. — Розалия Меркурьевна, пишите, что он прнает… Или спросить мальчика?   — Черт с вами, прнаю…   Было понятно, что это игра кота с мышью. И выхода нет.   Вернее, выход был: с размаха затылком о гвоздь — и конец страху и унижению. Пусть допрашивают мертвого! Но это значит бросить Женьку…   — Вопрос третий. И основной. Куда вы девали одного ребят, оставленных с вами в лагере? Илью Митникова.   Валентин увидел, как у Женьки открылись глаза.   Об Илюшке ничего не было вестно с той минуты, как он ушел сквозь обруч. Ничего и не могло быть вестно — по законам перехода во Времени. Странно, что он еще вспоминался…   — Я не знаю, куда он делся. Это правда. И Женька не знает, не мучайте зря мальчишку…   — Но все-таки вы прнаете, что он был! — обрадовался Абов. И сообщил доверительно: — А то ведь черт знает что. Приемная мать сперва подняла скандал, что он вернулся лагеря и тут же сбежал, а потом заявляет: «Никакого Илью мы никогда не знали!» И дура эта, директорша лагеря, тоже… И даже наш уважаемый Леонтий Климович, — он глянул на Мухобоя, — не помнит, что именно -за этого мальчика возник между вами конфликт. Считает, что вы бросились в драку без всякой причины… А?   — Что «а»? — безнадежно спросил Валентин.   — Мы хотим знать все, что вам вестно об этом случае… Что-то ведь вестно, не так ли? Эдуард Эрастович, как реагирует мальчик?   — Да скажу я, скажу! — крикнул Валентин. — Вы же все равно не поверите!   — Отчего же? У нас прибор…   — Это… связано с темпоральным потоком… Господи, ну зачем вам Илюшка-то?   — Объясню: мы должны держать под контролем всех контактеров. Они несут в себе потенциальную опасность для стабильности общества…   — Но мальчик не был контактером! Он не мог им сделаться, потому что… ушел в прошлое! Женька, я ведь правду говорю?   — Ага… — тихонько всхлипнул Женька.   — Именно вы его туда отправили? — без удивления спросил Абов.   — Да…   — Значит, вам вестен способ? Отвечайте, Валентин Валерьевич, или ваш приемыш подстегнет вас своими воплями… Да и какой смысл скрывать?   — Я не скрываю… Но мне трудно объяснить, я же не теоретик…   — А вы попытайтесь… — Абов вместе со стулом заинтересованно перебрался поближе к Валентину. — Ну-с?..   — Только дайте слово, что отпустите Женьку, — вполголоса сказал Валентин.   Абов побарабанил пальцем по колену.   — Зачем же давать пустые обещания, Валентин Валерьевич… Вы же понимаете, мальчик уже слишком много знает про нас… Но одно обещаю честно: мучиться не будет. Даже и не заметит, как… Впрочем, как и вы. Зачем лишняя жестокость? Мы в общем-то гуманисты…   Холодея, Валентин сцепил зубы. Значит, всё… А впрочем, разве это не было понятно сразу? Когда еще испластали Женькину майку…   — В планах «гуманистов», очевидно, полное уничтожение контактеров? — сипло спросил Валентин. — Хотя нет, кое-кого держите при себе, на побегушках. Пока нужно… А потом, наверно, тоже… за ненадобностью… Да? — Это он вспомнил о Мишке Дырове. И подумал еще: «Все-таки нашелся Иуда среди тех двенадцати у костра. Самый серенький, незаметный… И не знает, глупый, что живет на краешке…»   — Вы почти угадали, — со вздохом прнался Абов. — Что поделаешь. Это во имя всеобщего блага…     — Мне кажется, всеобщее благо ни при чем. Просто вы патологическую склонность к мучительству детей сделали основой своей социальной деятельности…   — Хватит дискуссий на социальную тему, — поморщился Абов. — Давайте об этом… о темпоральном потоке. А то Эдуард и Мухобой займутся мальчиком, они это и правда любят… Итак?   — Я не могу объяснить… Могу только показать, — быстро сказал Валентин. — И то не все. Могу продемонстрировать движение Времени по обратному вектору… А для перехода человека в прошлое не хватает одного условия… одной детали.   — Какой?   — Лунной рыбки… У меня ее нет.   «Есть! Есть рыбка! Я сам! Юр-Танка же говорил: или рыбка, или человек…»   Лишь бы устроить, чтобы Женька попал в поток. И загадать, чтобы на месяц назад, в лагерь Юр-Танки! А сам — головой о гвоздь!.. Пусть остается Женька у трубачей. Без него, без Валентина, он не станет возвращаться…   — А где взять эту рыбку?.. Кстати, вы не сочиняете? Может, надеетесь, что мальчик не слышит?     — Мальчик слышит! Верно, Женька? Ты же помнишь, как мы отправляли Илюшку с помощью кольца? От трубы…   Женька, не открывая глаз, кивнул.   — Где ваша труба? — спросил Абов.   — Дома, разумеется…   — И… как вы посоветуете нам ее добыть? Надеюсь, понимаете, что ни вас, ни мальчика мы посылать за ней не можем.   Валентин сдержал рванувшееся наружу нетерпение. Изобразил тоскливое, последнее размышление.   — Хорошо… В правом кармане брюк возьмите у меня ключ. От квартиры… Жена уже на работе, дома никого нет… Адрес вам, я думаю, вестен… Труба лежит на подоконнике. Медная… Сразу увидите…     Абов оглянулся на Аспиранта. Эдуард Эрастович кивнул и вышел. Вернулся через полминуты.   — Я послал мальчишку. Того… Все равно без дела ошивался у дверей. Объяснил ему…   — А ключ-то… — выдавил Валентин.   — У нас есть ключ от вашей квартиры, — сказал Абов. И отошел.   …Дальше в мозгу Валентина случился провал. Не полный провал памяти, а исчезновение времени. Исчезли звуки, и в сознании выключился механм, который отсчитывал секунды, минуты. Как в замедленном кино, Валентин видел мученного, подтянутого к кольцу Женьку. И ощущал его отчаяние и боль. Но эти чувства тоже были как бы замершими…   Распахнулась дверь, и в спортзале оказался растрепанный, потный Мишка Дыров.   — Вот… Принес…   Он держал Женькину сигнальную трубу.   Так дико было видеть этот радостный, сверкающий предмет — эту частичку вольной жни — здесь, в пыточной камере! Контраст был такой горький, что Валентин простонал:   — Дурак… не та труба…   — Как не та?! — потерял хладнокровие Абов.   — Я говорил про подзорную…   Мишка перепуганно залупал глазами.   — На подоконнике не было… А эта висела на стене…   Ужасаясь, что предстоит новое мучительное ожидание, Валентин опять открыл рот, чтобы объяснить… И услышал резкий Женькин вскрик:   — Это та! Не верьте ему! Это та труба!   Выгибаясь и дергаясь, Женька плакал крупными слезами. И смотрел на Валентина с такой ненавистью, что она казалась настоящей. Или была настоящей?   — Дяденьки, не верьте ему! Это та труба!.. Он просто не хочет!.. Дядь Валь, зачем ты врешь? Они опять будут мучить!.. Дайте, я покажу, как это… Это просто! Развяжите руки!   Ему поверили. Феня ослабил веревку, снял петлю с Женькиных кистей. Абов, насмешливо глянув на Валентина, подал Женьке трубу.   Валентин обмер от нового страха за Женьку и от непонимания, и от капельки надежды, которая вдруг ожила в этом непонимании… Женька облал сухие губы, вскинул голову. Присоски датчиков посыпались с него, на тоненькой шее опять резко забелел след ожога…   — Стой!! — заорал вдруг догадливый Аспирант.   Сигнал — тонкий, режущий воздух — рассек пространство, как упавший с высоты дрожащий медный лист. Он разрубил спортзал надвое, отбросив от Женьки и Валентина их мучителей. И превратился в стекло. Воздух за этим стеклом отяжелел, как жидкая прозрачная масса. Колыхнулся, искажая очертания, растягивая и комкая тела Абова и тех, кто был с ним. На искаженных, нечеловеческих уже лицах успел заметить Валентин отчаянную досаду проигрыша, запоздалое осознание безвыходной беды.   Упругая сила швырнула Валентина во тьму. ДОРОГА   …Тьма была короткой. Мгновенной. Она исчезла неуловимо и безболезненно. Валентин стоял на улице перед зданием спортшколы. Впрочем, здание это виделось лишь секунду, полупрозрачным контуром. Потом исчезло. На его месте был теперь небольшой сквер с клумбой и кленами. На клумбе цвели астры, но клены стояли сплошь желтые. Видимо, конец сентября.   Женька стоял рядом. Он был в потрепанном джинсовом костюме. Поправлял трубу, которая висела на шпагате через плечо.   Посмотрел сну вверх на Валентина. Неулыбчиво, печально даже. Погладил трубу.   — Я боялся, что она исчезнет. Хорошо, что осталась, пригодится. Хотя теперь она просто труба…     — А… была?   — А была критта-холо, — вздохнул Женька. — Юкки мне объяснил. Ну, еще тогда, в степи…   «Значит, все это было. Не приснилось…»   — Женька, а куда же девались эти?   Тот пренебрежительно пожал плечами. Нашел, мол, о ком спрашивать.   — Нету их. Навсегда… Видишь, даже дома этого нету…   — Значит… и Мишки? — морщась, как от боли, спросил Валентин.   — Мишка… он, наверно, есть. Его же выкинули за дверь, когда я брал трубу…   Валентин потер лоб, облегченно передохнул.   — Ой, смотри! — вдруг звонко сказал Женька.   На клумбе стоял теперь гипсовый горнист с девчоночьей голубой лентой на коленке. Упирал в бедро свою обшарпанную белую трубу и, вскинув голову, смотрел куда-то за деревья…   — Хорошая примета, — заметил Женька.   — Сколько же это времени прошло? Наверно, месяц, а?   — Наверно… Нога уже совсем зажила. — Женька подтянул штанину. На побледневшем загаре светлела волнистая полоска давнего, залеченного ожога.   «Как они тебя, гады!» — чуть не вырвалось у Валентина. Но сдержался, сказал о другом:   — А как же мы Валентине-то объясним? Где болтались все это время?   — Ну-у… — протянул Женька. — Она знает, что я ходил в школу, а ты каждый день сидел над своими рисунками… И помогал дяде Саше настраивать компьютер…   — Значит, все в порядке?   Женька промолчал.   — Тогда… пошли домой, Жень?   — Не… — тихонько ответил Женька. — Дядь Валь, ты меня… проводи…   — Куда?! — с резким испугом вскинулся Валентин.   — На Дорогу…   — Зачем?!   Женька опять поднял глаза. Большие, темно-коричневые, незнакомые. С мелькнувшей слезинкой.   — Разве ты не понимаешь? Я здесь не выживу. И то счастье, что отсрочка получилась. Часа, наверное, на два…   — Какая… отсрочка? — уже понимая небежность нового несчастья, сказал Валентин.   — Труба-то… она сама не сработала бы. Только вместе со мной. Я был рыбкой… Дядь Валь, на этой грани мне теперь не жить. А на Дороге меня встретит Юкки. Уведет к себе. Там можно…   «Как же я без тебя?!» — чуть не взмолился Валентин. А спросил не о том — хмуро и почти обиженно:   — Где же эта Дорога?   — Дорога везде… А начало — там, где Ручейковый проезд…   Женька взял его за руку теплыми пальцами, и они пошли. И долго шли молча. И было опять как в ускользающем сне. Потом Валентин не выдержал:   — Жень… Значит, мы с тобой никогда не увидимся?   — Нет, можно будет… но не часто… Я буду приходить иногда на край Дороги. Заиграю на трубе, ты услышишь… Хочешь, я достану болота твой револьвер? Я запомнил место… Выловлю и принесу! Он тебе здесь не лишний. А патроны добудешь…   — Вылови, — кивнул Валентин. Потому что это была лишняя надежда увидеть Женьку.   — Но это не скоро… — вздохнул Женька. — Только будущей весной…   Валентин промолчал. Тоска наполняла его, как холодная вода…   А день был безоблачный, синий и почти по-летнему теплый. Шелестел листопад, но у заборов цвела еще всякая желтая мелочь и ромашки.   Вышли наконец в Ручейковый проезд. Валентин узнал дом, у которого восемь лет назад увидел маленького рыбака. Юрика. Князя Юр-Танку. Даже бочка по-прежнему была врыта под водосточной трубой. А куда она денется…   — Женька, возьми меня с собой, — тихо попросил Валентин. — Я без тебя не смогу…   — Сможешь, — так же тихонько сказал Женька. — А туда тебе нельзя… пока.   — Почему?   — Другие-то куда без тебя денутся?   — Кто?   — Ну… дядя Саша. Валентина…   — Переживут. Они большие…   — А… сын?   — Какой… сын?   — Ты забыл? Или не знал? У Валентины через полгода родится мальчишка…   Валентин помолчал на ходу. Потом проговорил неуверенно:   — Ты это… точно знаешь?   — Ты и сам знаешь… дальше не пойдем. Вон там, за водокачкой, граница.   Валентину словно вцепились в сердце отросшими ногтями. Он резко остановился. С болью передохнул.   — А еще… — все так же полушепотом проговорил Женька. — Кроме сына… другие тебя тоже найдут…   — Кто?   — Ну… наши. Из «Аистенка». Шамиль, Кудрявость, Гошка Понарошку, Крендель. Алена с Настюшкой… А потом и вот он… — Женька кивнул в сторону.   Там по узкому асфальту шла пожилая женщина в темной косынке и потертом плаще. А рядом — Илюшка Митников. Он пытался отнять у женщины тяжелую сумку.   — Тетя Маша, ну отдай! Я сам понесу!   — Да что ты, Илюшенька! Я-то привыкла, а у тебя еще сила ребячья, хрупкая…   — Не хрупкая! Дай…   Отобрал он сумку, понес, выгибаясь набок от тяжести… Скользнул по Валентину и Женьке веселым, хорошим таким, но неузнавающим взглядом.   Ну, понятно, откуда он мог их знать? Весь июль прожил Илюшка с тетей Машей у ее брата в селе Орловском и никогда не был в лагере «Аистенок». И потому в глаза не видал до сих пор ни Валентина Волынова, ни Женьку Протасова, которого звали когда-то Сопливиком — прозвищем обидным, но теперь уже позабытым.