Супруга

    - Я просил вас не убирать у меня на столе, - говорил Николай Евграфыч. - После ваших уборок никогда ничего не найдешь. Где телеграмма? Куда вы ее бросили? Извольте искать. Она из Казани, помечена вчерашним числом.
    Горничная, бледная, очень тонкая, с равнодушным лицом, нашла в корзине под столом несколько телеграмм и молча подала их доктору, но все это были городские телеграммы, от пациентов. Потом искали в гостиной и в комнате Ольги Дмитриевны.
    Был уже первый час ночи. Николай Евграфыч знал, что жена вернется домой не скоро, по крайней мере часов в пять. Он не верил ей и, когда она долго не возвращалась, не спал, томился и в то же время презирал и жену, и ее постель, и зеркало, и ее бонбоньерки, и эти ландыши и гиацинты, которые кто-то каждый день присылал ей и которые распространяли по всему дому приторный запах цветочной лавки. В такие ночи он становился мелочен, капризен, придирчив, и теперь ему казалось, что ему очень нужна телеграмма, полученная вчера от брата, хотя эта телеграмма не содержала в себе ничего, кроме поздравления с праздником.
    В комнате у жены на столе, под коробкой с почтовой бумагой, он нашел какую-то телеграмму и взглянул на нее мельком. Она была адресована на имя тещи, для передачи Ольге Дмитриевне, из Монте-Карло, подпись: Michel... Из текста доктор не понял ни одного слова, так как это был какой-то иностранный, по-видимому, английский язык.
    - Кто этот Мишель? Почему из Монте-Карло? Почему на имя тещи??
    За время семилетней супружеской жизни он привык подозревать, угадывать, разбираться в уликах, и ему не раз приходило в голову, что благодаря этой домашней практике из него мог бы выйти теперь отличный сыщик. Придя в кабинет и начавши соображать, он тотчас же вспомнил, как года полтора назад он был с женой в Петербурге и и завтракал у Кюба с одним своим школьным товарищем, инженером путей сообщения, и как этот инженер представил ему и его жене молодого человека лет двадцати двух двадцати трех, которого звали Михаилом Иванычем; фамилия была короткая, немножко странная: Рис. Спустя два месяца доктор видел в альбоме жены фотографию этого молодого человека с надписью по-французски: "На память о настоящем и в надежде на будущее"; потом он раза два встречал его самого у своей тещи... И как раз это было то время, когда жена стала часто отлучаться и возвращалась домой в четыре и пять часов утра и все просила у него заграничного паспорта, а он отказывал ей, и у них в доме по целым дням происходила такая война, что от прислуги было совестно. Полгода назад товарищи-врачи решили, что у него начинается чахотка, и посоветовали ему бросить все и уехать в Крым. Узнавши об этом, Ольга Дмитриевна сделал вид, что это ее очень испугало; она стала ласкаться к мужу и все уверяла, что в Крыму холодно и скучно, а лучше бы в Ниццу, и что она поедет вместе и будет там ухаживать за ним, беречь его, покоить... И теперь он понимал, почему жене так хочется именно в Ниццу: ее Michel живет в Монте-Карло. Он взял английско-русский словарь и, переводя слова и угадывая их значение, мало-помалу составил такую фразу: "Пью здоровье моей дорогой возлюбленной, тысячу раз целую маленькую ножку. Нетерпеливо жду приезда". Он представил себе, какую бы смешную, жалкую роль он играл, если бы согласился поехать с женой в Ниццу, едва не заплакал от чувства обиды и в сильном волнении стал ходить по всем комнатам. В нем возмутилась его гордость, его плебейская брезгливость. Сжимая кулаки и морщась от отвращения, он спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, бурсак по воспитанию, прямой, грубый человек, по профессии хирург - как это он мог отдаться в рабство, так позорно подчинить себя этому слабому, ничтожному, продажному, низкому созданию? - Маленькая ножка! - бормотал он, комкая телеграмму. - Маленькая ножка! От того времени, когда он влюбился и сделал предложение и потом жил семь лет, осталось воспоминание только о длинных душистых волосах, массе мягких кружев и о маленькой ножке, в самом деле очень маленькой и красивой; и теперь еще, казалось, от прежних объятий сохранилось на руках и лице ощущение шелка и кружев - и больше ничего. Ничего больше, если не считать истерик, визга, попреков, угроз и лжи наглой, изменнической лжи... Он помнил, как у отца в деревне, бывало, со двора в дом нечаянно влетала птица и начинала неистово биться о стекла и опрокидывать вещи, так и эта женщина, из совершенно чуждой ему среды, влетела в его жизнь и произвела в ней настоящий разгром. Лучшие годы жизни протекли, как в аду, надежды на счастье разбиты и осмеяны, здоровья нет, в комнатах его пошлая кокоточная обстановка, а из десяти тысяч, которые он зарабатывает ежегодно, он никак не соберется послать своей матери-попадье хотя бы десять рублей и уже должен по векселям тысяч пятнадцать. Казалось, если бы в его квартире жила шайка разбойников, то и тогда бы жизнь его не была так безнадежно, непоправимо разрушена, как при этой женщине. Он стал кашлять и задыхаться. Надо было бы лечь в постель и согреться, но он не мог, а все ходил по комнатам или садился за стол, и нервно водил карандашом по бумаге, и писал машинально: "Проба пера... Маленькая ножка..." К пяти часам он ослабел и уже обвинял во всем одного себя, ему казалось теперь, что если бы Ольга Дмитриевна вышла за другого, который мог бы иметь на нее доброе влияние, то - кто знает? - в конце концов, быть может, она стала бы доброй, честной женщиной; он же плохой психолог и не знает женской души, к тому же неинтересен, груб... "Мне уже осталось немного жить, - думал он, - я труп и не должен мешать живым. Теперь, в сущности, было бы странно и глупо отстаивать какие-то свои права. Я объяснюсь с ней; пуст она уходит к любимому человеку... Дам ей развод, приму вину на себя..." Ольга Дмитриевна приехала наконец и, как была, в белой ротонде, шапке и в калошах, вошла в кабинет и упала в кресло. - Противный, толстый мальчишка, - сказала она, тяжело дыша, и всхлипнула. - Это даже нечестно, это гадко. - Она топнула ногой. - Я не могу, не могу, не могу! - Что такое? - спросил Николай Евграфыч, подходя к ней. - Меня провожал сейчас студент Азарбеков и потерял мою сумку, а в сумке пятнадцать рублей. Я у мамы взяла. Она плакала самым серьезным образом, как девочка, и не только платок, но даже перчатки у нее были мокры от слез. - Что ж делать! - вздохнул доктор. - Потерял, так и потерял, ну и бог с ним. Успокойся, мне нужно поговорить с тобой. - Я не миллионерша, чтобы так манкировать деньгами. Он говорит, что отдаст, но я не верю, он бедный... Муж просил ее успокоиться и выслушать его, а она говорила все о студенте и о своих потерянных пятнадцати рублях. - Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только замолчи пожалуйста! сказал он с раздражением. - Мне надо переодеться! - заплакала она. - Не могу же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно! Он снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил запах белого вина, того самого, которым она любила запивать устриц (несмотря на свою воздушность, она очень много ела и много пила). Она пошла к себе и немного погодя вернулась переодетая, напудренная, с заплаканными глазами, села и вся ушла в свой легкий с кружевами капот, и в массе розовых волн муж различал только ее распущенные волосы и маленькую ножку в туфле. - Ты о чем хочешь говорить? - спросила она, покачиваясь в кресле. - Я нечаянно увидел вот это... - сказал доктор и подал ей телеграмму. Она прочла и пожала плечами. - Что ж? - сказала она, раскачиваясь сильнее. - Это обыкновенное поздравление с Новым годом и больше ничего. Тут нет секретов. - Ты рассчитываешь на то, что я не знаю английского языка. Да, я не знаю, но у меня есть словарь. Это телеграмма от Риса, он пьет здоровье своей возлюбленной и тысячу раз целует тебя. Но оставим, оставим это... продолжал доктор торопливо. - Я вовсе не хочу упрекать тебя или делать сцену. Довольно уже было и сцен и попреков, пора кончить... Вот что я тебе хочу сказать: ты свободна и можешь жить, как хочешь. Помолчали. Она стала тихо плакать. - Я освобождаю тебя от необходимости притворяться и лгать, продолжал Николай Евграфыч. - Если любишь этого молодого человека, то люби; если хочешь ехать к нему за границу, поезжай. Ты молода, здорова, а я уже калека, жить мне осталось недолго. Одним словом... ты меня понимаешь. Он был взволнован и не мог продолжать. Ольга Дмитриевна, плача и голосом, каким говорят, когда жалеют себя, созналась, что она любит Риса и ездила с ним кататься за город, бывала у него в номере, и в самом деле ей очень хочется теперь поехать за границу. - Видишь, я ничего не скрываю, - сказала она со вздохом. - Вся душа моя нараспашку. И я опять умоляю тебя, будь великодушен, дай мне паспорт! - Повторяю: ты свободна. Она пересела на другое место, поближе к нему, чтобы взглянуть на выражение его лица. Она не верила ему и хотела теперь понять его тайные мысли. Она никогда никому не верила, и как бы благородны ни были намерения, она всегда подозревала в них мелкие или низменные побуждения и эгоистические цели. И когда она пытливо засматривала ему в лицо, ему показалось, что у нее в глазах, как у кошки, блеснул зеленый огонек. - Когда же я получу паспорт? - спросила она тихо. Ему вдруг захотелось сказать "никогда", но он сдержал себя и сказал: - Когда хочешь. - Я поеду только на месяц. - Ты поедешь к Рису навсегда. Я дам тебе развод, приму вину на себя, и Рису можно будет жениться на тебе. - Но я вовсе не хочу развода! - живо сказала Ольга Дмитриевна, делая удивленное лицо. - Я не прошу у тебя развода! Дай мне паспорт, вот и все. - Но почему же ты не хочешь развода? - спросил он, начиная раздражаться. - Ты странная женщина. Какая ты странная! Если ты серьезно увлеклась и он тоже любит тебя, то в вашем положении вы оба ничего не придумаете лучше брака. И неужели ты еще станешь выбирать между браком и адюльтером? - Я понимаю вас, - сказала она, отходя от него, и лицо ее приняло злое, мстительное выражение. - Я отлично понимаю вас. Я надоела вам, и вы просто хотите избавиться от меня, навязать этот развод. Благодарю вас, я не такая дура, как вы думаете. Развода я не приму и от вас не уйду, не уйду, не уйду! Во-первых, я не желаю терять общественного положения, продолжала она быстро, как бы боясь, что ей помешают говорить, во-вторых, мне уже двадцать семь лет, а Рису двадцать три; через год я ему надоем, и он меня бросит. И в-третьих, если хотите знать, я не ручаюсь, что это мое увлечение может продолжаться долго... Вот вам! Не уйду я от вас. - Так я тебя выгоню из дому! - крикнул Николай Евграфыч и затопал ногами. - Выгоню вон, низкая, гнусная женщина! - Увидим-с! - сказала она и вышла. Уже давно рассвело во дворе, а доктор все сидел у стола, водил карандашом по бумаге и писал машинально: "Милостивый государь... Маленькая ножка..." Или же он ходил и останавливался в гостиной перед фотографией, снятой семь лет тому назад, вскоре после свадьбы, и долго смотрел на нее. Это была семейная группа: тесть, теща, его жена Ольга Дмитриевна, когда ей было двадцать лет, и он сам в качестве молодого, счастливого мужа. Тесть, бритый, пухлый, водяночный тайный советник, хитрый и жадный до денег, теща - полная дама с мелкими и хищными чертами, как у хорька, безумно любящая свою дочь и во всем помогающая ей; если бы дочь душила человека, то мать не сказала бы ей ни слова и только заслонила бы ее своим подолом. У Ольги Дмитриевны тоже мелкие и хищные черты лица, но более выразительные и смелые, чем у матери; это уже не хорек, а зверь покрупнее! А сам Николай Евграфыч глядит на этой фотографии таким простаком, добрым малым, человеком-рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась по его лицу, и он наивно верит, что эта компания хищников, в которую случайно втолкнула его судьба, даст ему и поэзию, и счастье, и все то, о чем он мечтал, когда еще студентом пел песню: "Не любить - погубить значит жизнь молодую..." И опять с недоумением спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, по воспитанию - бурсак, простой, грубый и прямой человек, мог так беспомощно отдаться в руки этого ничтожного, лживого, пошлого, мелкого, по натуре совершенно чуждого ему существа. Когда в одиннадцать часов он надевал сюртук, чтобы ехать в больницу, в кабинет вошла горничная. - Что вам? - спросил он. - Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что вы давеча обещали.