Доклад: Экзистенционализм

Экзистенционализм – философская концепция, в центре которой находится проблема абсурдности человеческого существования, одиночества, отчаяния и дисгармонии. Традиционно принято считать, что литература экзистенционализма возникла и развивалась в конце XIX - первой половине XX века в работах Сартра, Камю, Кафки, Ионеско и др. Экзистенция нашла своё художественное воплощение и в лучших образах русской и белорусской литератур в творчестве Лермонтова, Тютчева, Гиппиус, Купалы, Достоевского, Л. Толстого, Булгакова... Ярким примером использования экзистенциональной эстетики в белорусской литературе является творчество Василя Быкова (замечу в скобках, так до сих пор и не исследованное литературной критикой в этом ключе). А значит остаётся непознанным и нераскрытым целый пласт литературно-философского наследия писателя со всеми вложенными в него автором смыслами.

Василь Быков пишет про войну как трагедию, но разве не большая опасность таится подчас в равнодушной суете так называемой мирной жизни? Эти и многие другие проблемы автор раскрывает в рассказе “Стена”, на примере которого мы попытаемся продолжить разработку концепции Абсурдного, а также обозначить экзистенциональные мотивы и выделить основные тенденции, выраженные в произведении.

Василь Быков в своём творчестве пытается познать, понять и наполнить смыслом жизнь, открывая перед читателем свой мир, философия которого наполняет душу разумеющему.

Жизнь человеческая – ни начала, ни конца, ни граней, ни горизонтов; всё находится в постоянном непрерывном движении, бесформенно и аморфно, словом - величайший хаос ... или, при ближайшем рассмотрении, гармония??? Нам, вкусившим от дерева познания, свойственно устойчивое ощущение, что мир абсурден; нас страшит полное загадок Бытие и его неминуемое логическое завершение – смерть. Само существование – трагедия; зло в мире неисчерпаемо, добро эфемерно, а человек одинок и оставлен на произвол злодейки-судьбы силой неумолимой, жестокой и таинственной. И что-то омерзительно-жгучее встаёт комом в горле, перехватывая дыхание, когда ощущаешь себя в тупике, откуда и смерть – не выход.

Быков психологически точно показывает переживание героя, политзаключённого, открывает читателю его внутренний мир, сотканный из призрачных воспоминаний, то трогательных, то обречённо-равнодушных.

… Вот возникает образ возлюбленной, которой, пока он был ТАМ, рядом с ней, не успел сказать те главные слова, которые давно уже звучали в его сердце; а вот из глубин сознания появляется смутная тёмная масса «друзей», руками которых рок сумел запрятать его в этот каменный гроб. Здесь звучит христианский мотив всепрощения: вспоминая, герой воспринимает предательство только как свершившийся факт и не стремится к мщению, а лишь сожалеет о былом, потерянном для него счастье и о невозможности вырваться из опостылевшего ему каменного каземата.

Произведение абстрактно и символично. Его безымянный герой живёт в безымянной стране, в которой господствует жёсткая диктатура, - она-то и бросила его в одиночную камеру каменной тюрьмы. Эта ситуация вневременная и трагическая; в этом конфликте абсурдистская действительность в лице государства беспощадно уничтожает того, кто является маленькой частью всей гигантской машины. “Винтик” стал неугоден и исчез, как по мановению невидимой волшебной палочки.

Чтобы не сойти с ума, ему остаётся только надеяться. Людям вообще свойственно верить в то, что сможет “спасти” их в минуту опасности. “Главное – вырваться на волю...[он] встал на колени и перекрестился. Конечно, он был не слишком религиозным, но всё же... Должно быть, для очень великой, благородной цели все средства хороши – и сатанинские, и Божьи. Лишь бы помогли.”[1] Сия идея представляется мне чистейшим абсурдом. Служить и лукавому, и всевышнему? Организовать дешёвенький фарсик, чтобы насмешить разве что Вечность? Истинное зло невозможно “отменить” или “изменить в расписании” – вечное, аморфное, вездесущее, оно комфортно расположилось внутри нас. Странное чувство – надежда, преследующая Человека подобно приставучей навозной мухе.

Невозможно выжить без неё здесь, на земле, а после смерти (эта ипостасия трактуется нами как доступ к сущему и непреложному) выходит, что она не нужна, ибо начертано над входом в чертоги Аида[2] : “Оставь надежду, всяк сюда входящий...”

Понимая бессмысленность бунта, герой долгие годы “не шевелится”, но проклятая, кажущаяся спасительной глыба кардинально меняет всю его жизнь. С этого момента он точит камень. А камень точит его. И сказано в Екклисиасте: “...суета сует – всё суета. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?..” Ему понять бы, что ничего нельзя изменить в этом мире абсурда и ни труд, ни мысль, ни память о прошлом не в состоянии дать человеку ощущение, что его деятельность благотворна и ведёт к исправлению абсурдистской дисгармонии мира. Герой подобен Сизифу, обречённому богами вечно вкатывать на вершину горы огромный камень, откуда он под собственной тяжестью вновь и вновь низвергается к подножию. “Боги не без оснований полагали, что нет кары ужаснее, чем нескончаемая работа без пользы.”[3]

С другой стороны, герой не может сидеть сложа руки, дожидаясь свершения заведомо известного хода событий: одиночество, уныние и жалкая кончина. Однако и “побег” - абсурдная ситуация; во всей драме жизни нет ни положительного, ни отрицательного начала: предприми попытку, ты об этом пожалеешь, “не шевелись”, ты и об этом пожалеешь, ты пожалеешь и в том и в другом случае... Таково резюме жизненной мудрости. Принято считать – и в мировой литературе это проиллюстрировано – что у человека есть выбор. Можно избрать то, а можно - другое. В какое-то мгновение человек становится героем или предателем, палачом или жертвой... Экзистентное же сознание полагает, что у нас выбора, по существу, нет в силу абсурдистского мироустройства. Такое положение условно можно определить термином “цугцванг” (в шахматах – расположение фигур, при котором любой ход приводит к проигрышу). Человеку только кажется, что у него есть выбор между плохим и хорошим. На самом деле выбор только между плохим и ещё худшим. Что же грядёт в глухих буднях тюремного заточения? Отсидка в одиночках или общих камерах при неизменном, в силу привычки уже ставшем нормой жизни одиночестве, полное уныние вперемежку с созерцанием в полугрёзах идеального образа ныне далёкой и чужой возлюбленной, а также неплохие шансы сойти с ума через вечность-другую... А там, за стеной, вожделенная свобода, а там... “Как босому будет на воле, не хотелось думать. Главное – вырваться на эту волю”, “теперь ему бы только сказать, что он любит её и что он не предатель. Он – жертва.”[4] (!) Трогательное зрелище: обросший дядька, босой и в изношенных тюремных лохмотьях, бежит “на волю”, переполняясь по очереди всеми известными человечеству чувствами, но, по законам жанра, появляется чья-то неведомая, но могущественная рука и – “за ушко и на солнышко”. Интересная система: есть государство, и есть люди, и ещё есть Кто-То, в чьей власти управлять ими, как опытный кукловод марионетками на ярмарочном представлении – полнейший абсурд, если учесть, что при этом все довольны и счастливы... Именно в их - цивилизованного общества, толпы (называйте как хотите!) – власти отвергнуть его, кинуть в Лету или сделать своим властелином.

Следует отметить, что для более глубокого понимания вложенных автором в произведение смыслов необходимо учитывать хронотоп – категории пространства и времени в их взаимосвязи и взаимообусловленности.

Образ стены является базовым в произведении, от названия и вплоть до самых последних строк. Стена – это преграда, физическое препятствие в пространстве, отделяющее героя от столь вожделенного для него внешнего мира, “воли”; психологический барьер в социальных отношениях людей: “Человек, думая, что врастает в жизнь, врастал в собственные стены”[5] , - одним словом, образ не случаен и является своеобразным символом, преграждающим путь человека к познанию тайн Бытия.

Герой довольствуется очень малым жизненным пространством: тюремная камера-колодец, сырая и тёмная – “пять шагов вдоль и три поперёк”. За стеной – безграничное Неведомое: “Обычно по ту сторону была манящая, недоступная для него воля... А может, за стеной не было никого.”[6] Всю жизнь мы жмёмся по комнатушкам, теряемся по углам, пытаясь отгородить их от остального, “общего” пространства и сделать “своими”. Сам герой сознательно сужает своё жизненное пространство до “полезного” тёмного и сырого угла, в котором видит он своё спасение. Итак, комната, камера, “угол” - всё это символы замкнутого пространства. И недаром категория ТОГО, что за стеной, не обозначена: HomoSapiens нет туда доступа, ибо, что бы ни происходило в жизни, человек не в силах разрушить стены, отделяющие его от мира. Уже фактом своего рождения он одинок во Вселенной . Сейчас герою трудно представить в своей судьбе что-либо кроме “этой вот каменной норы”, с которой он успел сжиться, свыкнуться. Сизиф, возвращаясь к своему камню, тоже созерцает череду бессвязных действий, которая и стала его судьбой.

А как ведёт себя здесь время? Изучение прошлого – акт бессмысленный, так как оно ушло, оставив после себя лишь жалкие, бестолковые свои знаки, тут-там нацарапанные на древних камнях, до коих никому нет дела. Будущее – химера, сладкий сон, усыпляющий разум. Реально одно настоящее – единый миг, здесь и сейчас; время осталось там, за тяжёлыми железными засовами, где лето сменяет весну и всё идёт своим чередом – он же “не считал дней и не знал, сколько их минуло с тех пор, как он погрузился в свою бесконечную работу.”[7] В “Мифе о Сизифе” “можно лишь представить себе предельное напряжение мышц, необходимое, чтобы сдвинуть огромный камень, покатить его вверх и карабкаться вслед за ним по склону, стократ всё повторяя сызнова; можно представить себе застывшее в судороге лицо, прилипшую к камню, плечо, которым подпёрта глыба, обмазанная глиной, ногу, поставленную вместо клина, перехватывающие ладони, особую человеческую уверенность двух рук, испачканных землёй. В самом конце долгих усилий, измеряемых пространством без неба над головой и временем без глубины, цель достигнута.”[8] В “ Стене” это выразилось в том, что ценой почти нечеловеческих усилий герою удаётся-таки освободиться и попасть ТУДА, по ту сторону стены . Но всякому нарушителю законов Бытия, проникнувшему в сферу Невозможного – несознаваемого для человека, а потому запрещённого – уготовлена страшная участь. ТОТ загадочный и очень гостеприимный мир с радостью делится своими тайнами со всеми желающими приобщиться к ним, но он слишком жадный и никогда не выпускает случайных гостей, а ныне вечных пленников, из своих гостеприимных объятий. Ловушка захлопнулась. Тупик.

Жизнь здесь не имеет никакого смысла, равно как и смерть; совсем не родиться лучше, чем жить и умереть; здесь царство вечного хаоса, абсурда, в котором петля - единственное напоминание о том, прошлом мире, куда нет возврата...

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Для выявления полной картины экзистенциональных мотивов в произведении необходимо учитывать спектр основных проблем, интересующих экзистенционалистов, как-то:

- Абсурд

- одиночество

- толпа

- бунт

- существование и сущность

- “самость”

- время и пространство

- история

- цугцванг

- «очуждение»

Каждая из этих категорий выражена в произведении в той или иной степени, но авторская тенденция наиболее представлена в следующих пунктах:

· абсурд государственного устройства – алогичность общественно-исторического процесса свидетельствует о реальности той субстанции, которую экзистенционалисты нарекли “абсурдом”;

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--