Изложение: Борис Андреевич Пильняк. Голый год
Роману предшествуют два эпиграфа. Первый (ко всему роману) взят из книги «Бытие разумное, или Нравственное воззрение на достоинство жизни». «Каждая минута клянется судьбе в сохранении глубокого молчания о жребии нашем, даже до того времени, когда она с течением жизни соединяется, и тогда когда будущее молчит о судьбине нашей, всякая проходящая минута вечностью начинаться может». Второй эпиграф (к «Вступлению») взят из А. Блока: «Рожденные в года глухие, / Пути не помнят своего. / Мы, дети страшных лет России, / Забыть не в силах ничего».
Однако память несуразна и бессмысленна. Так композиционно и предстают воспоминания первых революционных лет («новой цивилизации») в постоянном сопоставлении с тысячелетней историей, со стариной, плохо поддающейся перековке. В канонном купеческом городе Ордынине живет, к примеру, торговец Иван Емельянович Ратчин, «в доме которого (за волкодавами у каменных глухих ворот) всегда безмолвно. Лишь вечерами из подвала, где обитают приказчики с мальчиками, доносится подавленное пение псалмов и акафистов. Дома у приказчиков отбираются пиджаки и штиблеты, а у мальчиков штаны (дабы не шаманались ночами)«. Из такого дома когда-то на первую мировую войну уходит сын Ивана Емельяновича — Донат. Повидав мир и однажды подчинившись безропотно коммунистам, он по возвращении конечно же хочет все изменить в сонном царстве и для начала отдает отцовский дом Красной гвардии. Доната радуют все перемены в Ордынине, любое разрушение старого. В лесах, раскинувшихся вокруг города, загораются красные петухи барских усадеб. Без устали, хотя бы в четверть силы, меняя хозяев, работают Таежные заводы, куда давно проведена железная дорога. «Первый поезд, который остановился в Ордынине, был революционный поезд».
Определяет лицо города и нынешняя жизнь старой княжеской семьи Ордыниных. «Большой дом, собиравшийся столетиями, ставший трехсаженным фундаментом, как на трех китах, в один год полысел, посыпался, повалился. Впрочем, каинова печать была припечатана уже давно». Князь Евграф и княгиня Елена, их дети Борис, Глеб и Наталья запутались в водоворотах собственных судеб, которые ещё больше, до безысходности, затянула родная Россия. Кто-то из них пьет, кто-то плачет, кто-то исповедуется. Глава дома умирает, а одна из дочерей тянется к новой жизни, то есть к коммунистам. Железная воля, богатство, семья как таковые обессилели и рассыпаются как песок. «Те из Ордыниных, кто способен мыслить, склоняются к тому, что путь России, конечно, особенный. «Европа тянула Россию в свою сторону, но завела в тупик, отсюда и тяга русского народа к бунту… Посмотри на историю мужицкую: как тропа лесная тысячелетие, пустоши, починки, погосты, перелоги-тысячелетия. Государство без государства, но растет как гриб. Ну и вера будет мужичья… А православное христианство вместе с царями пришло, с чужой властью, и народ от него в сектантство, в знахари, куда хочешь. На Яик, — от власти. Ну-ка, сыщи, чтобы в сказках про православие было? — лешаи, ведьмы, водяные, никак не господь Саваоф».
Герои, занимающиеся археологическими раскопками, часто обсуждают русскую историю и культуру. «Величайшие наши мастера, — говорит тихо Глеб, — которые стоят выше да Винча, Корреджо, Перуджино, — это Андрей Рублев, Прокопий Чирин и те безымянные, что разбросаны по Новгородам, Псковам, Суздалям, Коломнам, по нашим монастырям и церквам. Какое у них было искусство, какое мастерство! Как они разрешали сложнейшие задачи. Искусство должно быть героическим. Художник, мастер-подвижник. И надо выбирать для своих работ — величественное и прекрасное. Что величавее Христа и богоматери? — особенно богоматери. Наши старые мастера истолковали образ богоматери как сладчайшую тайну, духовнейшую тайну материнства — вообще материнства».
Однако современные бунтари, обновители мира, авторы реформ в ордынинской жизни бескультурны и чужеродны России. Чего стоит комиссар Лайтис, приехавший в Ордынин издалека со стеганым сшитым мамой атласным одеяльцем и подушечкой, которые он по наущению объявляющего себя масоном Семена Матвеича Зилотова расстилает в алтаре монастырской часовни, чтобы предаться там любви с совслужащей, машинисткой Олечкой Кунс, невольной доносчицей на своих соседей. После ночи любви в алтаре кто-то поджег монастырь, и ещё одно культовое здание было разрушено. Прочитавший всего несколько масонских книг Зилотов, как старый чернокнижник, бессмысленно повторяет: «Пентаграмма, пентаграмма, пентаграмма…» Счастливую любовницу Олечку Кунс арестуют, как и многих других невиновных…
Один из персонажей уверен, что новой жизни надо противостоять, надо противиться тому, что так властно ворвалось, надо оторваться от времени, остаться свободным внутренне («отказаться от вещей, ничего не иметь, не желать, не жалеть, быть нищим, только жить с картошкой ли, с кислой капустой, все равно»). Другая анархически и романтически настроенная героиня Ирина утверждает, что в новое время нужно жить телом: «Мыслей нет, — в тело вселяется томленье, точно все тело немеет, точно кто-то гладит его мягкой кисточкой, и кажется, что все предметы покрыты мягкой замшей: и кровать, и простыня, и стены, все обтянуто замшей. Теперешние дни несут только одно: борьбу за жизнь не на живот, а на смерть, поэтому так много смерти. К черту сказки про какой-то гуманизм! У меня нету холодка, когда я думаю об этом: пусть останутся одни сильные и навсегда на пьедестале будет женщина».
В этом героиня ошибается. Для коммунистов барышни, которых они поят чаем с ландрином, всегда были и будут «интерполитичны». Какое там рыцарство, какой пьедестал! На экране Вера Холодная может умереть от страсти, но в жизни девушки умирают от голода, от безработицы, от насилия, от безысходных страданий, от невозможности помочь близким, создать семью, наконец. В предпоследней главе «Кому — таторы, а кому — ляторы» отчетливо и категорически вписаны большевики, величаемые автором «кожаными куртками»: «Каждый в стать кожаный красавец, каждый крепок, и кудри кольцом под фуражкой на затылок, у каждого крепко обтянуты скулы, складки у губ, движения у каждого утюжны. Из русской рыхлой и корявой народности — отбор. В кожаных куртках не подмочишь. Так вот знаем, так вот хотим, так вот поставили — и баста. Петр Орешин, поэт, правду сказал: «Или воля голытьбе или в поле на столбе». Один из героев такого толка на собраниях старательно выговаривает новые слова: константировать, энегрично, литефонограмма, фукцировать. Слово «могут» звучит у него как «магуть». Объясняясь в любви женщине красивой, ученой, из бывших, он утвердительно говорит: «Оба мы молодые, здоровые. И ребятенок у нас вырастет как надо». В словарике иностранных слов, вошедших в русский язык, взятом им для изучения перед сном, напрасно он ищет слово «уют», такого не разместили. Зато впереди в самой последней главе без названия всего три важных и определяющих будущую жизнь понятия: «Россия. Революция. Метель».
Автор оптимистически изображает три Китай-города: в Москве, Нижнем Новгороде и Ордынине. Все они аллегорически восходят к просуществовавшей долгие тысячелетия Небесной империи, которой нет и не будет конца. И если проходящая минута вечности начинается голым годом, за которым, вероятнее всего, воспоследует ещё такой же (раздрай, мрак и хаос), это ещё не значит, что Россия пропала, лишившись основных своих нравственных ценностей.