Книга: С. Зонтаг Мысль как страсть
Канетти приравнивает знание к слушанию, а слушание -- к способности все слышать и на все откликаться. Урожай необыкновенных впечатлений, собранный за поездку в Марракеш, для Канетти объединяется такой характеристикой, как внимание к "голосам", которое он пытается в себе воспитать. Внимание и есть внешний сюжет книги. Рассказывая о бедности, нищете и уродстве, Канетти все время старается слушать -- быть на самом деле внимательным к словам, крикам и нечленораздельным звукам "на грани существования". Его эссе о Краусе -- портрет того, кто воплотил для Канетти идеальный слух и идеальный голос одновременно. Канетти отмечает, что Крауса преследовали голоса, что уши его были всегда открыты и, вместе с тем, что "по существу Краус был оратором". Сравнение писателя с голосом -- метафора настолько стертая, что есть риск пропустить мимо ушей смысл (и притом буквальный смысл!) того, что здесь имеет в виду Канетти Голос для Канетти -- свидетельство неопровержимого присутствия Относиться к человеку как к голосу значит наделять его авторитетом, подразумевая, что слушатель слышит сейчас то, что должно быть услышано.
Как ученый эрудит в новелле Борхеса, перемежающий реальные знания выдуманными, Канетти любит причудливые перескоки знания, эксцентричные классификации, внезапную смену тона. Так "Масса и власть" -- "Masse und Macht" -- объясняет приказ и послушание примерами из физио- и зоологии и, может быть, наиболее оригинальна там, где расширяет понятие множества до коллективных единств, которые составлены не из людей, но, "напоминая толпу", "чувствуют себя ею", что "в мифе, сне, языке и песне фигурирует уже как символ толпы". (К подобным единствам-множествам в изобретательном каталоге Канетти принадлежат огонь, дождь, пальцы руки, пчелиный улей, зубы, лес, змеи из белой горячки.) Вообще "Масса и власть" многим обязана скрытым или неумышленным научно-фантастическим образам предметов либо частей предметов, ведущих себя со сверхъестественной самостоятельностью, -- метафорам непредсказуемых движений, темпов, объемов. Канетти обращает время (историю) в пространство1111, где сами по себе копошатся фантастические тучи биоморфных множеств -- разнообразные формы Огромного Животного, именуемого Толпой. Толпа движется, вопит, пучится, ширится, убывает. Варианты ее поведения объединены попарно по Канетти, существуют толпы быстрые и медленные, ритмичные и расслабленные, закрытые и открытые. Куча (еще одна разновидность толпы) жалуется и терзает, бывает сосредоточена в себе и обращена вовне.
Как исследование по психологии и структуре власти, "Масса и власть" возвращает нас назад, к рассуждениям девятнадцатого века о толпе и массе, чтобы изложить поэтику политического кошмара. Приговором Французской революции, а позднее-- Коммуне, стали идеи множества книг девятнадцатого столетия о толпе (настолько же общеизвестных тогда, насколько вышедших из обихода сегодня) -- от "Необычайных заблуждений народа и безумия толпы" Чарлза Маки1122 (1841) до восхищавшей Фрейда лебоновской "Толпы" (1895) и его же "Психологии революций" (1912) Но если предшественники Канетти вполне удовлетворялись, заклеймив патологию толп и прочтя на сей счет соответствующую мораль, то Канетти стремится объяснить, раз и навсегда объяснить, скажем, разрушительную суть толпы ("которую часто называют ее отличительной чертой") с помощью биоморфных аналогий. В отличие от Лебона1133, открывшего судебное дело против революции во имя статус-кво (наименее жестокой из диктатур, по Лебону), Канетти выносит приговор власти как таковой
Рассматривающий власть на примере толпы и вне таких понятий, как "класс" или "нация", прежде всего отстаивает антиисторизм своего подхода. Канетти не ссылается ни на Гегеля, ни на Маркса не потому, что настолько самонадеян и не желает-де опускаться до общеизвестных имен, а потому, что всем строем мысли он антигегельянец и антимарксист. Антиисторичность и политический консерватизм скорее сближают Канетти с Фрейдом, хотя фрейдистом его никак не назовешь. Канетти -- это Фрейд за вычетом психологии: опираясь на источники, незаменимые и для Фрейда, -- автобиографию психотика Шребера1144, материалы по антропологии и истории древних религий, лебоновскую теорию толпы, -- он приходит к абсолютно иным представлениям о групповой психологии и структуре личности. Как и Фрейд, Канетти видит прототип массового (читай, иррационального) поведения в поведении религиозном, и львиная доля "Массы и власти" -- это рассуждения рационалиста о религии. Скажем, то, что Канетти называет скорбящей массой, есть попросту другое название для религий скорби, блестящий анализ которых он дает, сопоставляя неторопливость католического благочестия и обряда (всегдашний страх церкви перед открытыми эмоциями толпы!) и неистовый плач по покойному у исламских шиитов.
Опять-таки в духе Фрейда, Канетти растворяет политику в патологии, рассматривая общество по образцу сознания -- разумеется, первобытного сознания, -- деятельность которого предстоит расшифровать. Поэтому он ничтоже сумняшеся переходит от понятия массы к "массовой символике" и анализирует социальные группы и типы сообществ как движение массовых символов. В известном смысле, аргументация в терминах массы достигает предела, когда Канетти отводит Французской революции ее подлинное место, видя в ней не столько выброс разрушительных сил, сколько "массовый национальный символ" французов.
Для Гегеля и его последователей историческое (область иронии) и природное -- явления в корне противоположные. В "Массе и власти" история трактуется как "природа". Канетти спорит с историей, а не о ней. Сначала идет описание массы, затем -- в качестве иллюстрации -- следует глава "Масса в истории". История нужна лишь на секунду -- для примера. Канетти явно неравнодушен к свидетельствам из жизни неисторических (в гегелевском смысле) народов: рассказы антропологов несут для него ничуть не меньшую иллюстративную ценность, чем любое событие, произошедшее в развитом "историческом" обществе.
"Масса и власть" -- труд по-своему эксцентричный. Эксцентричным в буквальном смысле слова его делает идеал "всеохватности", заставляющий Канетти избегать самого очевидного имени -- имени Гитлера. Оно ни разу не упоминается впрямую, но косвенно имеется в виду, когда Канетти отводит центральное место в книге случаю судьи Шребера. (Здесь Канетти единственный раз ссылается на Фрейда -- всего лишь в сдержанной сноске, где говорит, что, проживи Фрейд немного дольше, и он бы смог увидеть параноидальные мании Шребера в более широком контексте -- как прототип политического, и прежде всего нацистского, разума.) Но на самом деле во всем, что касается достижений духа, Канетти нисколько не европоцентричен. Общаясь с китайской мыслью столь же часто, как с европейской, а с буддизмом и исламом -- не меньше, чем с христианством, он наслаждается поразительной свободой от упрощенческих привычек ума. Судя по всему, для него неприемлемо использовать психологическое знание лишь на правах более простого. Автор юбилейного приветствия Броху не в состоянии, как это обычно делают, сводить что бы то ни было лишь к персональным мотивам. Борется он и против самого благовидного из упрощений -- сведения к истории. "Я потратил немало времени и сил, пока освободился от привычки смотреть на мир сквозь очки истории", -- записал он 1950-м, через два года после начала работы над "Массой и властью".
Но протест против исторического взгляда на вещи направлен здесь не только против наиболее благовидной из разновидностей упрощенчества. Это и протест против смерти. Думать об истории значит думать о смерти и непрестанно напоминать себе, что смертен. Мысль Канетти консервативна в самом буквальном смысле слова. Она -- он -- не хотят умирать.
"Я хотел бы перечувствовать в себе все, прежде чем начать о нем думать", -- написал Канетти в 1943 году. Поэтому он и говорит, что должен жить долго. Умереть раньше времени значило бы так и не насытиться, а значит -- не использовать свой ум в полную силу. Канетти как бы стремится сохранить мысль в непрерывном состоянии неу