Курсовая работа: Метафора в поэзии И. Бахтерева

Читателю остается догадываться самому, что подразумевается под понятием «солдата, отменившего трон». Сразу же наплывают ассоциативные ряды революционных потрясений, которые у Бахтерева уместились в одну строку.

Как уже указывалось, метафора возникает при сопоставлении объектов, принадлежащих к разным классам. Логическая сущность метафоры определяется как категориальная ошибка или таксономический сдвиг. Метафора отвергает принадлежность объекта к тому классу, в который он входит, и включает его в категорию, к которой он не может быть отнесен на рациональном основании.[10] При этом поэтическая метафора часто сближает далекие объекты: например, у Хлебникова: «Русь – поцелуй на морозе».

У И. Бахтерева этот принцип сближения далекого развит еще в большей степени. На творчество Бахтерева можно распространить и характерное для всех обэриутов «абсурдное сочетание слов из различных семантических пластов, различных впечатлений».[11] Поскольку эпитет можно рассматривать как метафору,[12] приведем пример именно из области использования И. Бахтеревым эпитетов:

над развесистой землей

в многоцветной тишине,

разноцветной темноте.

Конечно, в реальной жизни никому не придет в голову сравнивать землю с девером (мы привыкли развесистой называть крону), тишину и темноту «видеть» в цвете.

Необходимо отметить, что Игорь Бахтерев использует в лексические единицы, сотворенные им самим по принципу “зауми”. Заумь приобретает в поэзии Бахтерева концептуальное значение и характерную «бахтеревскую» окраску. В своем творчестве он развивает поэтическую линию «Радикса», которую можно определить как «поэтику нанизывания».[13] Для И. Бахтерева также характерно усиление принципа семантической неопределенности слов при контекстуальной полисемии, при которых возрастает число значений (словарных и индивидуальных, контекстуально обусловленных), совмещаемы в одном контексте, что позволяет ему использовать метафористическое сравнение слов, совершенно различных по смыслу.

Примечательна, к примеру, такая метафора:

Я же не тот, а значит совсем другого значения.

Я парфенон, слышь : парфенон - обыкновенный.

Сравнение человека с парфеноном по меньшей мере нестандартно.

Или, скажем, Бахтерев говорит о Малевиче как о «бревенчатом», «обструганном». Сравнение человека с деревом и наоборот используется нередко (девонька-березонька, силен, как дуб и т. д.), однако никто не использовал эту метафору так, как Бахтерев:

Передо мной сидит бревенчатый Малевич

С вытянутыми руками,

весь обструганный.

Кстати, у Бахтерева имеются подобные «стандартные» сравнения. Сравнение женщины с березонькой – куда уж более традиционно. Но Бахтерев проявляет нетрадиционный подход к использованию стандартной метафоры

его жена Петрясовна,

бывшая береза.

Благодаря подобному использованию «избитой» метафоры мы не только видим, как некогда юная, красивая, стройная девушка превращается в рыхлую даже по звучанию «Петрясовну», но и чувствуем свежесть сравнения, нетрадиционность подхода поэта к использованию имеющейся базы «наработанных» метафор.

Интересно проследить еще один пласт «традиционных» поэтических метафор в творчестве И. Бахтерева. Речь идет о метафорах, осознание которых архетипично и зиждется на нашем восприятии библейских строк.

Изучая библейские тексты, исследователи убедились в том, что поэтическая метафора укоренена в мифе, фольклоре, семантике языка. Действительно, в поэтическом творчестве разных народов обнаруживаются одни и те же метафоры и сравнения. Отрицать подобные факты лингвистического и мифологического сходства в фольклоре и поэзии разных этносов и в разных культурах значит просто занимать неконструктивную исследовательскую позицию. Утверждения о возможности заимствования мифологических сюжетов и верований одними народами и культурами у других приходится исключить по причинам их огромной временной и пространственной удаленности. Остается уповать на правдоподобие гипотезы о сходстве глоттогонического процесса и общности мифологического развития этносов и культур. Эта гипотеза подтверждается: во-первых, результатами современной типологии лингвистических универсалий, а именно — наличием во всех языках мира, как мертвых, так и живых, фонологических (напр., оппозиция «гласная-согласная» и др.), синтаксических (напр., субъектно-предикативная структура и др.) и семантических (напр., полисемия, синонимия и др.) универсальных констант; во-вторых, — данными сравнительных исследований мифологий народов мира, определивших принципиальное сходство основных мифологических персонажей, образов и сюжетов.[14]

Характер поэтических метафор и художественных образов становится понятным, если за ними видеть мифологические архетипы, использованные поэтом или художником в качестве инструмента для выражения какой-то мысли или какого-то явления действительности.

В своей статье «Вода и огонь в библейской поэзии» И. Г. Франк-Каменецкий самым тщательным образом обсуждает тему генетических связей поэтической метафоры и мифологического образа. Реминисценции мифа о борьбе Яхве с водной стихией воплощаются в метафорах огня, света и воды. Эти метафорические качества тесно связаны друг с другом, поскольку орудием борьбы служат «громы и молнии», а ее результатом — торжество «света» над «тьмой». Именно в значениях огня, света и воды раскрывается космическое божество в библейской поэзии. «Облекшись светом, как одеждой», … Яхве «строит на водах свои чертоги; облака служат ему колесницей, …пылающий огонь — его слуги, … от грозного голоса его удаляются воды», которым отныне положен предел. «Небо» как «верхняя вода» отделяется от «нижней воды. «Верхние» и «нижние» значения «неба» противоположны как значения «света» и «тьмы», как «добра» и «зла».

Франк-Каменецкий подробно разбирает, какую роль играет «вода», «свет» и «огонь» в поэтическом изображении божества. Например, сравнение с «райской рекой», воплощающей божество, обозначает «источник жизни» (источник живой воды и света). «Райская река» протекает как на небе, так и на земле. «Благословение» понимается как исходящая от неба влага (ср. «благословенные дожди»), а дождь — как поэтический синоним «слова божьего» как воплощение истины («пусть польется учение мое, как дождь, пусть закаплет речь моя, как роса, как ливень на зелень и как дождь на траву»). Творческая сила «слова божьего» первоначально мыслится как оплодотворяющая сила влаги, исходящей от божества. «Слово божье» — не только носитель истины, но и справедливости, которая также сопоставляется с «влагой», исходящей с неба.[15]

Заметим, что в мифологическом сознании «влага» считалась источником всякой жизни. «Слово божье», воплощенное во «влаге» и понятое как «семя» и как «дух», превращается в творческий принцип — причину зарождения нового существа. Основу подобных превращений можно усмотреть в архетипических формах мифологического натурализма. Библейская поэзия отождествляет «влагу» с «семенем» и превращает ее наравне с «дождем» в символ «слова божьего». Так поэтическое превращение слова в плоть порождает метафору «слово как плоть». Многие другие метафоры библейской поэзии ведут свою родословную от «воды» с присущими ей творческими способностями.

Очень важно это синонимическое свойство водной метафоры в контексте изучения творчества И. Бахтерева.