Курсовая работа: Поэт-самохвал: "Памятник" Державина и статус поэта в России XVIII века
Другие авторы особо отмечают, что предаются литературным занятиям только на досуге, на что указывает название журнала «Вечера». В редакционном введении неоднократно упоминается, что для совместных литературных занятий писатели собираются только в вечерние часы (раз в неделю) [54]. Сумароков, сделавший из литературы свое основное занятие, за которое он получал жалованье из казны, представлял собой среди писателей-дворян редкое исключение. Наоборот, типичным является высказывание уже упомянутого драматурга Лукина, который в предисловии к комедии «Мот, любовию исправленный» заявляет о своей скромности и уверяет, что пока еще не заразился авторским высокомерием, очевидно, вновь намекая на Сумарокова. Кроме того, Лукин говорит о том, что не имеет намерения становиться «ремесленным автором» [55]; для него, сына получившего дворянство лакея, в сравнении с его тогдашним положением преуспевающего чиновника это было совершенно немыслимо. Далее Лукин пишет: «Я пишу комедии и прочее по склонности моей и во время от должности остающееся <...>» [56]. В предисловии Богдановича к «Душеньке», первые издания которой выходили анонимно, находим еще одно свидетельство подобного рода. Богданович также не хочет признавать за собой авторской гордости, скромно намекая на свое благородное происхождение. Он тоже не желает принадлежать к числу профессиональных авторов («не из числа учрежденных авторов») [57]. В этой связи следует обратить внимание на то, сколь важное значение Державин, как до него Лукин, придает в своих стихотворениях тому обстоятельству, что его поэтические занятия не приходят в столкновение с его профессиональным долгом. В шестой строфе новогодней оды 1781 года лирический субъект сообщает, что «поет» в «от должностей часы свободны» [58]. Сходный пассаж находим и в «Благодарности Фелице» (1783):
Когда небесный возгорится
В пиите огнь, он будет петь;
Когда от бремя дел случится,
И мне свободный час иметь, —
Я праздности оставлю узы,
Игры, беседы, суеты;
Тогда ко мне приидут Музы,
И лирой возгласишься ты [59].
Как в Германии XVII и первой половины XVIII века [60], в России в эту эпоху поэзия, как правило, не была «исключительною страстью», которая «объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления» [61]. Напротив, служба и карьера занимали очень большое место в жизни писателей. Богданович в своей краткой автобиографии в первую очередь говорит о своей службе и социальных успехах. О литературных достижениях он упоминает, по большей части, лишь постольку, поскольку они способствовали упрочению его социального положения [62]. Сходным образом обстоит дело с автобиографией Державина, сделавшего прекрасную служебную карьеру и относившегося к своим официальным обязанностям весьма ревностно. При таких обстоятельствах в представлении о «небесном огне», который «возгорится в пиите» только после завершения служебных дел, нет ничего странного.
Господствующим в эту эпоху типом писателя является благородный дилетант — чиновник или офицер, который свое свободное время посвящает занятиям литературой [63]. Причина этого не только в том, что в России XVIII века еще нельзя было жить на доходы от писательских трудов — это было трудно и во Франции, не говоря уже о Германии. По меньшей мере столь же существенен тот факт, что профессиональный автор, в том смысле, как его понимали Лукин или Богданович, — то есть даже если он не занимался продажей своих сочинений — оставался в русском дворянском обществе XVIII века социальным «аутсайдером». В противоположность французскому гражданскому обществу, которое на протяжении XVIII века проявляло себя все более и более настойчиво, русское общество этой эпохи (и в течение многих последующих десятилетий) всецело находилось под властью государства. Для того чтобы обрести положение в обществе, существовал только один путь: карьера чиновника, военного или придворного. Мерилом успеха и престижа являлся чин, то есть место, занимаемое человеком в петровской табели о рангах [64].
Такому автору, как Карамзин, это было хорошо известно. В своем «Lettre au Spectateur sur la littОrature russe», опубликованном в гамбургском эмигрантском журнале «Le Spectateur du Nord», он пишет: «У нас нет недостатка в чувствительности, воображении и таланте, но храм вкуса, но святилище искусства лишь изредка открывают свои двери нашим авторам <...> причина этого в том, что в стране, в которой чин составляет все, <поэтическая> слава имеет лишь малую привлекательность» [65]. С грубой прямотой эта тема уже до Карамзина была затронута Княжниным в комедии «Чудаки» (1793). Судья и поэт с известным уже нам именем Тромпетин оспаривают друг у друга руку молодой героини. Судья, как человек при хорошей должности, чувствует свое социальное превосходство над соперником и иронически спрашивает его:
<...> пиита что такое?
О рангах штат прочти. Его какая честь?
Сравненье чином с кем положено? какое?
Ни слова нет о том.
Безмерно тщеславный Тромпетин протестует и заявляет, что поэт «выше всех чинов», но судья может спокойно пренебречь этими словами как «пустыми» [66]. В изображении Княжнина судья так же малосимпатичен, как и его соперник, но в противоположность поэту на его стороне общественное мнение. В петровской табели о рангах есть место для чиновника, военного и придворного, однако писательская деятельность здесь, действительно, была не предусмотрена — к большому огорчению Сумарокова, который рассматривал свое поэтическое творчество как государственное служение и в одном из писем к Екатерине горько жаловался на то, что за литературные достижения не был повышен в чине [67] (через несколько лет Сумароков все-таки добился своего, получив в 1767 году чин действительного статского советника и став кавалером ордена Св. Анны 1-й степени [68]; ср. аналогичные хлопоты Ломоносова, который был пожалован в статские советники в 1763 году, меньше чем за два года до смерти).
В русском обществе XVIII века поэт определялся в первую очередь не как поэт, но как чиновник, офицер или придворный. Такой подход виден даже у Карамзина. В своем «Пантеоне российских авторов» (1802) он представляет Ломоносова в первую очередь не как «русского Пиндара» или «русского Гомера», но как чиновника: «Ломоносов, Михайло Васильевич. Статский советник. Санкт-Петербургской Академии наук профессор» и т.д. То же самое читаем в параграфе, посвященном Сумарокову: «Сумароков, Александр Петрович. Действительный статский советник и св. Анны кавалер» [69]. При всем критическом отношении Карамзина к чинопочитанию, социальный статус автора в его «Пантеоне» определяется прежде всего не литературным значением, а чином.
6
В 1790-е годы Державин был, бесспорно, «первым поэтом» России [70]. Его оды к Фелице были встречены восторженным одобрением не только при дворе, но и за его пределами. В еще большей степени это относилось к его оде 1784 года «Бог»: в русской литературе XVIII века нет произведения, которое получило бы такой международный резонанс (многочисленные переводы, прежде всего на французский и немецкий). Однако, несмотря на это, можно предположить, что притязания Державина на вечную поэтическую славу звучали для большинства его русских современников странно: то, что во Франции уже стало обыденным, в России должно было казаться из ряда вон выходящим самохвальством. Поэтому естественно, что Державин, выступая с таким самопревозношением, чувствовал себя не вполне уверенно, что заметно в стихотворении, написанном за год до «Памятника», в 1794 году. Стихотворение называется «Мой истукан», а его темой также является поэтическая слава автора. Текст написан одической строфой, но при этом в личной тональности стихотворной эпистолы, и обращен к датскому скульптору Ж.Д. Рашетту, которому Державин заказал свой мраморный бюст. Как пишет сам Державин в своих «Объяснениях», увидев в Камероновой галерее Царскосельского дворца бюст Ломоносова, он решил не уступать своему великому предшественнику [71]. В стихотворении «Мой истукан» лирический герой без какого-либо тщеславия и не без самоиронии размышляет о том, заслужил ли он такой бюст и не станут ли когда-нибудь дети смеяться над изображением «дурной, лысой обезьяны» [72]. Он приходит к выводу, что хотя, как государственный служащий, он сделал достаточно много полезного, но если и может притязать на славу, то все же только как поэт.
Как и его критик Булавкин, Державин прекрасно сознает, что слава — вещь преходящая. Поэтому его бюст должен стоять не в общественном месте, подобном Камероновой галерее, но — что очень похоже на принципиальный отказ от притязаний на славу — в будуаре жены, рядом с ее собственным скульптурным изображением, выполненным тем же самым Рашеттом. Державин акцентирует интимный характер этой скульптурной композиции с помощью подчеркнуто обыденной детали: в комнате его жены стояла софа, обтянутая серпяной материей, — поэтому он метонимически называет это помещение «серпяный твой диван». Стихотворение завершается житейской мудростью:
<...>
Что слава, счастье нам прямое —
Жить с нашей совестью в покое [73].
В знаменитой неоконченной «грифельной» оде «Река времен в своем стремленьи...», начало которой Державин написал за три дня до смерти, он снова возвращается к теме ничтожной славы — на этот раз окончательно и бесповоротно [74].
Когда через год после «Моего истукана» Державин вновь обращается к теме собственной славы в «Памятнике», его тон лишен какой бы то ни было самоиронии; как