Курсовая работа: Влияние манипуляции историей на общественно-политическую жизнь Беларуси

Слово «принадлежность», которое мы в жизни используем преимущественно в узком смысле, имеет, тем не менее, и более широкое значение. Состоит его широкое значение в том, что, не смотря на советы пламенных мыслителей «думать своей головой» и «действовать сообразно ситуации», люди всё же вынуждены накапливать в себе поверхностные воспоминания о ежедневных практиках поведения и мышления по причине сложности и многогранности повседневной жизни. [10, с.190]

В качестве доказательства многогранности этой жизни достаточно взглянуть на количество изучаемых типов мировосприятия в элементарном общеуниверситетском курсе «Введение в философию», либо же просто просмотреть любой популярный интернет-ресурс, изобилующий дискуссиями с претензией на философствование. Там вы без труда сможете найти десятки и сотни примеров совершенно разных взглядов на мир, практик мышления, мировосприятия. Я считаю, что сам факт существования подобной разрозненности уже есть основание утверждать, что каждый человек сознательно или бессознательно должен сделать некий личный выбор среди множества стилей мышления и поведенческих моделей, зачастую друг другу противоречащих. Можно попытаться утверждать, что вы полностью абстрагируетесь от подобной модельной системы поведения. Однако, даже если вместо выбора уже существующей практики вы выбираете себе нечто собственными руками изобретённое, вы тем самым лишь дополняете уже существующий список этих самых моделей. Ведь подобно другим, будете придерживаться своих взглядов, привычек, мнения. По этим признакам вас будут идентифицировать другие люди, используя для краткости описания такие прилагательные, как «эмоциональный», «подозрительный», «надёжный». Это и есть основа принадлежности, и термин этот можно впервые упомянуть в тот момент, когда между каким-либо субъектом и каким-либо объектом становится возможным узреть ассоциативную связь.

Не смотря на простоту этого описания в частном, общее всеохватывающее определение принадлежности описать проблематично, в том числе и для мэтров, так как термин часто становится составной частью собственного дискурса. Тем не менее, существуют весьма сложные проблемы и явления, для описания которых такой неосязаемый термин всё же является необходимым по той причине, что именно его многогранность позволяет объединить множество составляющих одного явления. В связи с тем, о чём я хочу написать, я пока не могу однозначно констатировать наличие как таковой проблемы, однако есть явление, которое я предлагаю рассмотреть именно через призму понятия принадлежности. [10,с.232]

Для того чтобы это явление описать, я выбрал путь продвижения от общего к частному. Это удобно в виду того, что общее в данном случае будет больше дистанцировано от нас самих как от личностей, что позволит мельком взглянуть на суть проблемы без вовлечения себя самих в поле зрения. По мере развития мысли, я буду плавно подходить к частному, которое затронет и нас.

Мышление человека ассоциативно, поэтому человеку свойственно запоминать что-либо, с чем связаны какие-то ассоциации. Ассоциативная связь в данном случае выступает своего рода опознавательным знаком, номером камеры хранения, куда будет помещён какой-либо багаж. Например, вы можете запомнить какой-то день из жизни, только лишь потому что в этот день встречались с бывшими одноклассниками и отлично провели с ними время. В противном случае, этот день мог бы быть похожим на тысячи других, ничем друг от друга не отличающихся, просто датой календаря. Следовательно, для того, чтобы быть незаметным и не запоминающимся, весьма удобно не афишировать свою принадлежность к чему-либо. Например на параде в толпе людей, одетых в белые костюмы, нам всегда бросается в глаза единственный человек, который возглавляет толпу и одет в красный костюм. Более того, наше ассоциативное мышление более не будет воспринимать эту группу людей как монолитную толпу, но будет интерпретировать группу людей на параде как толпу в белом и человека в красном. Ассоциации с ними также будут разные, уже не «толпа людей», а например «дирижёр и оркестр», «офицер и рядовые». Следует обратить внимание, что дирижёр - это человек, личность, с присущими ему индивидуальными человеческими чертами, а оркестр - люди, которые будучи объединены в группу, характеризуются не личными чертами каждого её члена, а свойствами её некого коллективного «я». Таким образом, часто незаметно для себя самих, мы формируем в своём мышлении мелкие, на первый взгляд незначительные, ассоциативные принадлежности. Процесс этот начинается в раннем детстве и сопровождает человека в течение всей его жизни. Из этого в том числе складываются наши базовые представления о жизни, мире вокруг нас, общие логические конструкции. Для того, чтобы это доказать, мы можем попробовать представить деревню с троллейбусом в качестве общественного транспорта. Любой человек, знающий слова «деревня» и «троллейбус», будет весьма и весьма удивлён. Но вовсе не потому, что он знает о какой деревне речь и ему доподлинно известно, что троллейбусов в ней нет. Удивлён он будет именно потому, что деревня с троллейбусом у него совершенно не ассоциируется.

Из описанного выше очевидно, что ассоциации «деревня-троллейбус» у человека быть не может потому, что он никогда о таких деревнях не слышал, никогда их не видел. Иными словами, опыт внушил ему, что подобное невозможно. Логическое осознание причины отсутствия троллейбусов в деревне появляется лишь тогда, когда человек задаёт себе вопрос «почему?», но на уровне повседневных моментальных рефлексов, как я уже описал в первом абзаце, человек прибегает именно к своему опыту. Чем меньше в течение своей жизни человек видит исключений из правил, тем больше он доверяет своим опыту и ощущениям, и тем легче ему отвечать на вопросы, когда это не требует немедленного логического анализа. Иначе говоря, чем более разнообразен мир человека, тем чаще человек о чём-либо задумывается, и чем менее мир разнообразен, тем больше человек полагается на приобретённые им в течение жизни знания и ощущения. На восприятие принадлежностей эта зависимость оказывает непосредственное влияние, так как в том числе и разнообразием окружающего мира определяется общее количество субъектов, между которыми можно устанавливать и запоминать ассоциативные принадлежности. К примеру, по автомобилю мы можем определить некоторые особенности вкуса его хозяина, и чем больше мы знаем марок автомобилей, тем больше мы знаем особенностей вкуса их хозяев, или тем больше мы можем знать названий автоклубов и каких-то общих свойств их членов — тем больше мы знаем возможных принадлежностей, и тем меньше мы бываем удивлены при встрече с чем-либо новым. Мы не удивляемся открытию нового вида насекомого в южноамериканских джунглях, потому как нам известно об огромном количестве их видов. Но можем быть очень удивлены, если прочтём новость о том, что найдены люди новой, четвёртой расы (так как со школьной скамьи привыкли считать, что их всего три). Отсюда налицо зависимость разнообразия нашего мира с нашими практиками восприятия принадлежностей. [17]

Уже очень много лет исследователи и просто вовлечённые в белорусскую действительность аналитики говорят о своеобразии «белорусского менталитета». Им в ответ часто возражают оппоненты, которые зачастую и вовсе отрицают существование такового. Как бы то ни было, никто не спорит с тем, что белорусское общество инертно к вызовам, аморфно в своём поведении, образе жизни, требованиям к ней. Когда мы из-за границы привозим в Беларусь предметы элементарного быта для родственников и друзей, мы уже редко задумываемся о том, почему их нет в самой Беларуси. Когда мы вспоминаем о почти утраченном белорусском языке, то уже давно не удивляемся, как могла вся нация заговорить на чужом. Ещё меньше мы удивляемся тому, что наши соседи принимают все удары судьбы и общества, совершенно не пытаясь сопротивляться: мало кто верит результатам выборов, но все рано или поздно признаёт легитимность избранных; никто не желает своим детям распределения после обещанной конституцией бесплатной учёбы, но никто не пытается заявить о своих правах. После нескольких написанных о принадлежности абзацах, осмелившись увязать теорию с явлением «белорусского менталитета», я пришёл к выводам: 1) белорусское общество видит жизнь такой, потому что не имело в своём опыте достаточно других примеров его устройства; 2) белорусское общество не пытается объединить усилия и что-либо изменить так как не представляет общество другим, и было бы весьма и весьма удивлено какому-либо другому его устройству. Иначе говоря, белорусское общество как коллективная единица, с радостью или без, но видит свою принадлежность именно к такому социальному устройству. Однако с тезисом, пронумерованным как первый, у многих людей может возникнуть желание поспорить, ведь люди на территории современной Беларуси жили и при ВКЛ, и при РП, и при монархии, и при тоталитаризме. Для одного и того же общества это возможно не недостаток, а даже избыток примеров и ассоциативных связок, передающихся воспитанием из поколения в поколение. Мне тоже так кажется, до того момента, как я вспоминаю об официальной интерпретации белорусской истории. Выпускник Европейского гуманитарного университета, известный среди своих коллег как Змицер Кафка, писал о Беларуси буквально следующее: «Впрочем, это уже сложившаяся традиция в Беларуси - отправлять историю на свалку, отрезая её кусищами, гигантскими ломтями. Собственно, из всей биографии белорусов для употребления оставлен только период со дня освобождения Минска от н.-ф. захватчиков, который официально празднуется как день освобождения Беларуси и рождения нации. Это искусственное омоложение к географической провинциальности добавляет провинциальность историческую, делая Беларусь неприметным островком в истории. Что за нация родилась в тот день, какое у неё лицо, для решения каких исторических задач возникла и где она до этого пропадала - совершенно непонятно.» Мне кажется, что описанные в цитате процессы очень удачно подходят для продолжения нашей логической цепочки тезисов о развитии принадлежностей в белорусском контексте. [14,с.78]

Фундамент формирования принадлежности основывается на том, что мы в повседневной жизни привыкли считать мелочами. Среди этих безликих столбов, в бело-розовых домах начинается наш путь по ассоциации себя как индивида с чем-либо, будь то принадлежность к белорусам, консерваторам, демократам, художникам, рабочему классу, жителю панельного дома или студенту какого-либо университета. Сложность и уникальность белорусского общества я вижу в том, что за привычной безликостью пейзажа и вообще всего окружающего, очень часто бывает сложно осознать, что из себя представляет объект ассоциации. Индивиды в этом обществе просто не могут вспомнить ни одну мелкую или крупную деталь данного конкретного объекта, а потому вынуждены вспоминать его название, и, продвигаясь по запутанной логической цепочке, самим себе сперва объяснять, что же это в теории такое и как себя с этим лучше ассоциировать. Для примера можно попробовать представить, чем кроме названия отличаются принадлежность к университету БГУ и к университету МГЛУ. У обоих заведений нет каких-либо ярко-выраженных традиций, существенных различий организации учебного процесса, психотипов учащихся там студентов, символов университета, узнаваемых за пределами ограниченного коллектива энтузиастов, мировоззренческих установок. Таким как статус университета в понимании людей, его размер, место расположения в городе, количество девушек среди учащихся, харизма ректора, мода на одежду и дата профессионального праздника. Ведь даже случайно познакомившись со студентом филологического факультета БГУ или переводческого факультета МГЛУ, мы не сможем однозначно утверждать, где же именно этот студент учится. Я никогда не мог и теперь не возьмусь утверждать, что выпускники БГУ как специалисты очень заметно отличаются от выпускников родственных специальностей других ведущих университетов страны. Более того, зачастую в Беларуси я по общению с человеком вообще не могут определить, учился ли он когда-либо в университете. Из известных мне исключений, лишь только Европейский гуманитарный университет, известный когда-то в Минске как экспериментальная площадка для европейских методов образования и попытка создать заповедник академической свободы с возрождением качества гуманитарного знания в белорусском обществе, уже около четырёх лет вынужден работать в Вильнюсе, проиграв в Минске схватку с политической элитой за лицензию на образовательную деятельность. [10.с.54]

Смею предположить, что прецедент закрытия ЕГУ в Минске можно рассматривать как прецедент отторжения инородного. Понятие «инородный» можно кратко определить как «принадлежащий чему-либо совсем другому, нежели среде, в которой оказался». И хотя в устных легендах это закрытие обычно приписывают «оппозиционности» университета, я склонен считать это мнение не более, чем желанием упростить объяснение произошедшего и уйти в сторону от сути проблемы. ЕГУ задумывался как амбициозный проект интеллектуалов из области гуманитарных наук, которым опостылели проблемы советского образования в этой сфере. Этот университет не только не противопоставлял себя официальному, но и сотрудничал с Министерством образования РБ, Белорусским государственным университетом и другими организациями. ЕГУ никогда не поддерживал оппозиционные движения ни финансово, ни морально. В вопросе «оппозиционности» он отличался от многих других учреждений лишь только тем, что не придавал политическим взглядам своих студентов такое значение, какое согласно выработанным уже рефлексам и долгу службы придавалось в других заведениях. В отличие от декана одного из факультетов БГЭУ, деканы не ЕГУ не были уличены в угрозах студентам-диссидентам на первой же встрече 1 сентября. Иными словами, ЕГУ позиционировал себя не как идеологически-воспитательное учреждение, а как университет с конкретной целью. Именно этим он и отличался от других университетов: он не был лишённым смысла и опоры, по инерции работающим заводом по выпуску именных дипломов, а работал по разработанному плану с преследованием здесь и сейчас нужных целей. Студенты ЕГУ учились на иностранных языках, слушали лекции выдающихся учёных, приглашённых со всего мира. Мне лично кажется, что в после перестройки для молодого поколения это бальзам на душу и вообще очень полезные опыт и знания. Ан нет, всё это претило белорусскому министру образования Александру Радькову, который поставил ректора ЕГУ Анатолия Михайлова в затруднительное положение вопросом: «Зачем приглашать иностранных преподавателей и превращать ЕГУ в проходной двор?» Именно эта «инородность» университета, как я считаю, и послужила началу процесса его отторжения в белорусской системе образования. Возникает вопрос: существует ли это отторжение только на уровне зримом политическом, либо же внешнее — отражение внутреннего?

Как говорил Дэвид Истон, политическая система стремится к состоянию стабильности. Этот же закон работает в социальной среде за пределами политического поля. Я не изучал все науки, но полагаю, что способность любой системы сохранять стабильность обусловлена её постоянным стремлением к стабильности. Когда именно белорусское общество погрузилось в состояние, где у индивидов редуцирована способность открыто в обществе себя как-то идентифицировать и последовательно отстаивать свою позицию — это тема для другой курсовой работы, однако даже последние 10-15 лет всеобщей стабильности уже дают основание считать, что белорусская общественная система к ней стремится. Это явление приводит к тому, что любая попытка проявить принадлежность или приверженность к чему-либо может создать индивиду массу проблем с коллективным «я» общества или даже другими его индивидами. Более того, очень часто эта система работает вхолостую и по инерции душит даже безопасные для неё ростки ромашек в саду одуванчиков. Эта защитная реакция стабильного общества распространяется на самые разные сферы произрастания этих побегов: начиная от давления на белорусскоязычных и без того уже маргинализировавшихся людей, заканчивая насмешками родителей и друзей по поводу учёбы в ЕГУ. Всё это, очевидно, не может обойти стороной и вопрос национальной идентичности в белорусском обществе. По уже описанному ранее сценарию, белорусы, ровно как и другие люди из других общественных систем, едва ли могут для себя самих объяснить, что такое «белорусское» и чем оно отличается от всего остального. Всем известно что такое «французская гордость», «английская аристократия», «российская зима», «американские горки». Но ничего подобного из недр белорусской культуры и истории извлечь с пользой не удаётся. Более того, даже при попытке сконструировать какие-либо зачатки белорусской идентич