Реферат: А.П. Чехов – "художник жизни"
Образы многих чеховских рассказов вошли в наш повседневный быт, имена персонажей стали нарицательными. Достаточно сказать «Пришибеев», «хамелеон», «душечка», «попрыгунья», «человек в футляре», чтобы сразу стала ясной сущность целых социальных явлений. Это и есть сила типичности, которою Чехов овладел еще в своих ранних произведениях.
Уже в 1885 году начали появляться в печати первые зрелые чеховские рассказы нового типа, с тем отличием от прежних, что комическая сторона уже не играет в них господствующей роли. К своему прежнему «чистому» юмору Чехов, начиная с 1887—1888 годов, уже почти не возвращается. Юмор в его произведениях начинает играть новую роль: он или еще больше усиливает, оттеняет трагическое,— как в рассказе «Горе» (1885 г.),— или, наоборот, смягчает трагедию мудрой, светлой улыбкой,— такую роль играет юмор, например, в рассказе «Тоска» (1885 г.).
5. «Ты поразил меня как пейзажист»
Окончив в 1884 году курс университета, Антон Павлович приехал в тогдашний заштатный город Воскресенск под Москвой (ныне Истра), где его брат Иван Павлович получил должность учителя приходского училища. Антон Павлович вместе с семьей жил под Воскресенском каждое лето, вплоть до 1887 года, снимая дачу в имении Бабкино у Киселевых, интеллигентных помещиков; Киселева была детской писательницей.
Воскресенск и Бабкино сыграли большую роль в жизни писателя. Здесь развилась и его любовь к среднерусской природе. В Бабкине началась дружба Чехова с замечательным русским живописцем Левитаном, жившим неподалеку и так же страстно, как и Антон Павлович, влюбленным в подмосковные пейзажи. Однажды художник признался Чехову: «...Ты поразил меня как пейзажист...»
Чехов ввел новый пейзаж, заменив описание многочисленных подробностей одной, наиболее выпуклой, наиболее характерной деталью. Антон Павлович изложил принцип своего пейзажа в письме к брату Александру: для описания лунной ночи достаточно того, чтобы на плотине блестело горлышко от разбитой бутылки и чернела тень от мельничного колеса. Так он и нарисовал лунную ночь в своем рассказе «Волк» (1886 г.). Об этом же говорит в «Чайке» (1896 г.) молодой писатель Треплев, завидуя опытному писателю Тригорину: «Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса,— вот и лунная ночь готова...»
Вместе с тем чеховские пейзажи отличаются глубиной лирического подводного течения, они всегда воодушевлены той главной поэтической мыслью автора, которая выражена в словах Тузенбаха («Три сестры» (1900 г.)): «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!»
Из воспоминаний А.И. Куприна:
«Не любя вообще Крыма, а в особенности Ялты, он с особенной, ревнивой любовью относился к своему саду. Многие видели, как он иногда по утрам, сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз или выдергивал сорные травы из клумб. А какое бывало торжество, когда среди летней засухи наконец шел дождь, наполнявший водою запасные глиняные цистерны!
Но не чувство собственника сказывалось в этой хлопотливой любви, а другое, более мощное и мудрое сознание. Как часто говорил он, глядя на свой сад прищуренными глазами:
- Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это дорого. Но и не это важно. Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дичи культурное, красивое место. Знаете ли? - прибавлял он вдруг с серьезным лицом, тоном глубокой веры. - Знаете ли, через триста - четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна».
6. «Здравствуй, новая жизнь!»
Стремление быть полезным народу, родине побудило его поехать на Сахалин (1890 г.), место каторги и ссылки, где царское правительство сосредоточило все возможные виды человеческого унижения и страдания. Цель этого путешествия была связана прежде всего с поисками ответа все на тот же вопрос: что делать?
Несмотря на все трудности пути, настроение у путешественника было бодрое. Больше тысячи верст он проехал по Амуру, наслаждаясь величавой красотой пейзажа.
Его чувство родины расширялось. И горько и радостно было ему. Он видел много грубого, тяжелого, его возмущал дикий произвол, насилие чиновников. Но наблюдения его над крестьянами, над простыми русскими людьми с повседневным героизмом их труда были светлыми, радостными. Свои впечатления, выраженные им в очерках о Сибири, он обобщил в письме к сестре: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!»
Поездка на Сахалин была стремлением писателя выйти из идейного кризиса, мучившего его на рубеже восьмидесятых — девяностых годов. Путешествие оказалось плодотворным. Он много перестрадал на Сахалине, его долго еще преследовали кошмары воспоминаний о мучениях людей на острове. И вместе с тем поездка дала ему уверенность, обозначила новую мощную зрелость. Без своего путешествия он не мог бы написать не только свою книгу о Сахалине, но и «Палату № 6» (1892 г.) и такой замечательный рассказ, как «Гусев» (1890 г.). Эти произведения, проникнутые новым для чеховского творчества мотивом прямого, открытого протеста против тирании, гнета, произвола, явились непосредственным творческим итогом поездки на Сахалин. Поездка дала новую ноту суровой мужественности в его творчестве, сыграла большую роль в росте его общественно-политического самосознания.
Поездка на Сахалин с особенной силой подчеркнула в сознании писателя всю невыносимость, всю тесноту, тюремную духоту тогдашней русской жизни. Эта жизнь со всей ясностью представилась ему жизнью в четырех стенах, с надзирателями, решетками, кандалами. Так возникла «Палата № 6» — быть может, самое страшное произведение русской литературы. Велико было общественное значение этого произведения в деле мобилизации сил протеста, ненависти к деспотизму. «Палата № 6» явилась одним из симптомов начинавшегося общественного подъема, одним из заметных обозначений исторического рубежа между восьмидесятыми и девяностыми годами.
Несмотря на то, что Чехов не знал и не видел путей, которыми родина должна была прийти к свободе, все же присущая ему общественная чуткость помогала писателю если не сознавать с полной ясностью, то все глубже чувствовать и отражать в своих произведениях тот общественный подъем, который наступил в стране в девяностые годы, подъем, приведший к первой русской революции.
Герой рассказа «Крыжовник» (1898 г.), ветеринарный врач Иван Иваныч, осуждает свои прежние либерально-постепеновские взгляды.
«Свобода есть благо, говорил я, без нее нельзя как без воздуха, но надо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать? — спросил Иван Иваныч, сердито глядя на Буркина.— Во имя чего ждать, я вас спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит? Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет его илом, в то время как, может быть, я мог бы перескочить через него или построить через него мост? И опять-таки, во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!»
Так входила в сознание Чехова мысль о необходимости не эволюционного, а решительного и коренного изменения всей действительности, догадка о необходимости смелого, большого действия: таков смысл слов о том, что нельзя ждать, когда все «образуется» само собой, нельзя надеяться на постепенное улучшение, можно перескочить через ров! Эта мысль возникла у Чехова в несомненной связи с ростом революционного движения рабочего класса, оказывавшим прямое или косвенное влияние на все стороны жизни, в том числе и на творчество великого русского писателя, несмотря на то, что он не был связан с этим движением, был далек от непосредственно политического мышления.
Вместе с созреванием мысли о необходимости коренного изменения действительности оформлялась в сознании Чехова и его догадка о том, что для такого изменения недостаточны усилия одиночек, «избранных личностей», что необходимо воздействие на народные массы. Но в чем же должно выражаться это воздействие, Чехов, конечно, не мог знать, не имея никаких связей с революционным движением, с марксизмом. Так, героиня повести «Моя жизнь» (1896 г.), высказав замечательные мысли о необходимости сильных, смелых, скорых способов борьбы за изменение действительности, о необходимости «действия сразу на массу», не может назвать никаких других видов такого действия, кроме искусства. Но все же в этих догадках сказалось упорное, глубокое стремление писателя найти какие-то новые, решительные пути к изменению жизни, связать искусство с борьбой за это изменение.
Эти особенности художественного творчества и мировоззрения Чехова еще более отвращали его от народнических представлений о «героях и толпе», о «критически мыслящих личностях», «избранниках», стоящих над массой. Чехов глубоко чувствовал, что историю не делают одиночки.
«Рассказ неизвестного человека» (1893 г.) представляет собою развенчание народнического героя — террориста. Герой повести — ренегат, переходящий на обывательские позиции «жизни для жизни» (то есть на те позиции, о которых с глубоким презрением Чехов писал в ответе Суворину, защищавшему в письме к Антону Павловичу обывательскую философию «жизни для жизни», отказ от «высших целей»). Легкость ренегатства, перехода от нелегальной деятельности, от профессионального терроризма — к жажде покоя и «обыкновенных радостей», эта удивительная легкость падения, как говорит о происшедшей в нем перемене сам герой повести, была связана с полной изжитостью, исчерпанностью, банкротством всего народнического мировоззрения. Вопрос о причинах легких падений людей, считавших себя передовыми деятелями, вчерашних прогрессистов, народников или просто людей с «идеалами», скатывающихся к обывательщине, к существованию ради существования, — этот вопрос всегда глубоко занимал и волновал Чехова. И действительно, эти явления были весьма характерны для всех тех интеллигентских деятелей восьмидесятых—девяностых годов, которые стояли на позициях культурных, «мыслящих» одиночек, для всех тех, кто считал возможным осветить светом только из своего окошка всю окружающую тьму. Чехов не мог ответить на вопрос о причинах легкости этих падений, но он чувствовал, что дело заключается в неглубоком, непрочном, безнадежно устаревшем идейном вооружении этих деятелей его эпохи, в отсутствии у них всеохватывающей общей идеи, в их позиции одиночек. В этом смысле для Чехова объединялись, при всем их индивидуальном различии, люди типа и бывшего террориста, героя «Рассказа неизвестного человека», и магистра Коврина, героя «Черного монаха» (1893 г.), и Иванова, героя одноименной пьесы (1887 г.), и целого ряда других подобных деятелей, приходящих к краху.
Имя Чехова все более связывалось в сознании всей передовой России с нарастанием общественного подъема в стране, становилось одним из символов этого подъема.
Чувство близости коренной перемены всей жизни, ожидание революции,— чувство, все глубже овладевавшее Чеховым в конце девяностых — начале девятисотых годов, сказалось в пьесе «Три сестры» (1900 г.).
Один из ее героев говорит явно от имени автора: «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку... через какие-нибудь двадцать пять — тридцать лет работать будет уже каждый человек. Каждый!»
Чехов чувствовал дыхание надвигающейся бури. Писатель С. Я. Елпатьевский вспоминает о Чехове девятисотых годов: «И вот пришло время, не стало прежнего Чехова... И случилось это как-то вдруг, неожиданно для меня. Поднимавшаяся бурная русская волна подняла и понесла с собой и Чехова. Он, отвертывавшийся от политики, весь ушел в политику, по-другому и не то стал читать в газетах, как и что читал раньше. Пессимистически и во всяком случае скептически настроенный Чехов стал верующим. Верующим не в то, что будет хорошая жизнь через двести лет, как говорили персонажи его произведений, а что эта хорошая жизнь для России придвинулась вплотную, что вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-новому, светлому, радостному...
И весь он другой стал — оживленный, возбужденный, другие жесты явились у него, новая интонация послышалась в голосе. ...И когда мне, не чрезмерно обольщавшемуся всем, что происходило тогда, приходилось вносить некоторый скептицизм, он волновался и нападал на меня с резкими, не сомневающимися, не чеховскими репликами.