Реферат: Баллады Жуковского
Опасно сближенные рифмой колет и скелет похожи на каламбур. Всё дело в том, что реальные детали (колет, каска) переводят и мертвеца из мистического плана в бытовой. А здесь он может попасть либо в натуралистический контекст, лишённый всякой таинственности и вызывающий эмоциональный шок лишь своей отвратительностью (нечто вроде современных фильмов ужасов), либо в анекдот. Само собой понятно, что анекдот снимает ту экзистенциальную проблематику исполнения неисполнимого желания, о которой говорилось выше. В этом смысле второй перевод Жуковского сильно проигрывает первому (и кажется, прежде всего по причине своей приближённости к оригиналу).
В 1812-м Жуковский завершает свою знаменитую "Светлану". Это будет как бы травестийный вариант "Людмилы", поворот темы от снов, навеянных нашей гордыней, от иллюзий, в которые мы превращаем жизнь, к реальным снам и обманам, в силу своей реальности парадоксально оказывающимся нестрашными.
"Светлана" была посвящена сестре Марии Протасовой - Александре, выходившей замуж за друга Жуковского Воейкова. В сущности, эта баллада явилась как бы свадебным подарком поэта, тогда ещё надеявшегося на осуществление своей заветной мечты - на союз с Машей.
Чтобы понять антитезу Жуковского в его "Светлане", стоит внимательнее приглядеться к её заключительным строфам, учитывая несомненный автобиографический подтекст этого произведения:
Друг с тобой; всё тот же он В опыте разлуки...
Любое испытание, даже потеря, с этой точки зрения, если принимать мир таким, каков он есть (точнее, таким, каким его создал Бог), ведёт к конечной встрече, лишь углубляющей чувство опытом разлуки. Светлана ропщет на судьбу, но не восстаёт на Создателя, она не соглашается на обладание фантомом как реальностью, и поэтому её соблазняет лишь страшный сон, за которым пробуждение. Ведь Благ зиждителя закон: Здесь несчастье – лживый сон; Счастье – пробужденье.
Бюргеровским нарочитым ужасам здесь противопоставлялись сказки зимней ночи (с самыми далёкими перекличками, вплоть до "Зимней сказки" Шекспира с её темой жизни-сна и смерти-воскресения). Таким образом Жуковский как бы отстранял от себя обвинения в увлечении заморскими ведьмами и чертями, вводил тему святочного гадания, погружал читателя в народную стихию. Последнее было настолько явно, что даже недоброжелатели, критиковавшие Жуковского за прозападнические мотивы, не могли не признать русского характера "Светланы". В 1824 году Кюхельбекер, нападая на поэта, тем не менее заметит: "Печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в "Светлане"..."
Жуковский в "Светлане" после счастливого возращения жениха рассуждает о том, что несчастья бывают только во сне, а наяву - всегда счастье: Вот баллады толк моей: "Лучший друг нам в жизни сей Вера в проведенье. Благ зиждителя закон: Здесь несчастье - лживый сон; Счастье - пробужденье". Таким образом, в конце этого произведения Жуковский подчёркивает, что для торжества любви необходима непоколебимая вера человека в провидение. В отличие от Людмилы, которая утратила надежду ("Небо к нам неумолимо; царь небесный нас забыл…"), Светлана верила до конца.
Большая дискуссия по поводу жанра баллады и его "русскости" разгорелась в 1816 году, после того как в девятом номере "Вестника Европы" Павел Катенин опубликовал свой вариант вольного перевода бюргеровской "Леноры", назвав его "Ольга". К этому моменту Катенин был уже автором нескольких баллад, явно полемически заострённых против меланхолического духа творений Жуковского. Его "Убийца" перелицовывал на русский, бытовой лад "Ивиковых журавлей", "Леший" предлагал национальный вариант "Лесного царя". В "Ольге" Катенин вознамерился преподать Жуковскому урок, как надо писать русские баллады, в которых нечего делать всяким там средневековым рыцарским изыскам и мистике. Средствами "национализации" баллады должны были стать: простонародная, отчасти архаическая лексика, ясность, бытовизм в решении темы, проникнутость произведения героическими и патриотическими мотивами. Речь шла фактически о том, чтобы узаконить жанр в рамках постклассицистической системы, что было ново для многих, даже для друзей самого Жуковского. Не зря арзамасец Вигель удивлялся: "Надобен был его чудный дар, чтобы заставить нас не только без отвращения читать его баллады, но, наконец, даже полюбить их. Не знаю, испортил ли он наш вкус; по крайней мере создал нам новые ощущения, новые наслаждения". Положение было примерно такое, как сейчас с фантастикой: все знают, что подобная литература существует, но отнести её к серьёзным жанрам не решаются.
И тем не менее опыт Катенина был замечен. В полемику включились Гнедич и Грибоедов. Уже через три недели после публикации "Ольги" в "Сыне отечества" с её разбором выступил Гнедич (он скрывался под псевдонимом Житель Тентелевой деревни). Указывая на грубость и безвкусицу творения Катенина, Гнедич, в сущности, видел в нём не более чем неудачливого эпигона Жуковского. Осуждению фактически подвергался сам жанр баллады, хотя автору "Людмилы" критик явно был склонен простить его балладное баловство.
Грибоедов, поспешивший вмешаться в спор ("Сын отечества", 1916, № 30), напротив, поддержал опыты Катенина. В них он увидел противодействие тому сентиментально-меланхолическому духу, который прививал балладному жанру Жуковский. Катенин же, с точки зрения будущего автора "Горя от ума", давал образцы слога истинно русского, способного противостоять "расслабляющим" карамзинским влияниям.
Никто, кажется, не заметил глубоко личную, экзистенциальную подоплёку баллад Жуковского, которая в последующих его произведениях только углублялась, формируя произведения странные, как бы переводные и оригинальные, описательные и тайно-исповедальн