Реферат: Бытовые повести XVII в.
"Твои слова держать я в тайне буду,
Я повинуюсь им всегда и всюду.
У Фирдоуси клятва выполняет функцию характерного для европейских литератур "рукописания".
Исследователи испанских разработок темы о договоре человека с дьяволом (пьесы XVII в. "Гигантский огненный столп, Святой Василий Великий" Лопе де Веги; "Осужденный за недостаток веры" Тирсо де Молины; "За худые дела слетает голова" Хуана Руиса де Аларкона, "Маг-чудодей" Педро Кальдерона) отмечали, что по сравнению с легендой о докторе Фаусте и ее последующими разработками в литературах Европы испанские разработки этого мотива обладают рядом характерных особенностей: герой вступает в союз с дьяволом исключительно за обладание женщиной; герой не приобретает при этом второй молодости; как правило, герой ценой покаяния получает спасение от претендующей на его душу злой силы.
Те же особенности мы обнаруживаем и в "Повести о Савве Грудцыне". Объясняется это общностью литературной традиции: средневековому западноевропейскому и русскому читателю были хорошо известны христианские византийские сказания о Елладии, Киприане и Юстине и о Феофиле.
"Повесть о Савве Грудцыне" как любое крупное художественное произведение, примыкая ко вполне определенной линии традиции, в последней не умещается (как "Маг-чудодей" Кальдерона, "Трагическая история доктора Фауста" Марло и особенно "Фауст" Гете). Греховная страсть к жене Бажена Второго послужила поводом к союзу Саввы с дьяволом. Однако после того как мнимый брат выполнил свое обязательство, сюжет развивался далее по своим внутренним законам, независимо от достаточно жесткой схемы религиозной легенды, первый узел которой был уже полностью исчерпан.
Конкретные причины обращения человека к помощи князя тьмы, как отмечают исследователи этой темы в мировой литературе, чрезвычайно разнообразны. В апокрифической литературе Адам, полагая, что земля принадлежит дьяволу, заключает с ним пакт, чтобы иметь возможность работать на земле. Согласно другому апокрифу, Адам дает расписку, чтобы вернуть свет, утраченный после изгнания из рая. Еще по одному апокрифу, Адам вступил в союз с дьяволом за то, чтобы тот избавил Каина от "12 глав змеиных", которые от рождения были у того на голове. Феофил дает "рукописание", чтобы вновь получить утраченный им духовный сан и отомстить епископу. Киприан и Елладий – ради обладания женщиной. Герой популярной в средние века легенды о Рыцаре – чтобы вернуть промотанное богатство. Герои, восходящие к легенде о докторе Фаусте, - чтобы вернуть молодость и в стремлении к недоступному людям знанию.
Существенно, что как Киприан, так и Савва Грудцын оступились по человеческой слабости. Именно поэтому и с этической, и с художественной точки зрения они имели право на прощение своего греховного поступка. Далеко не случайно и тот и другой долго не догадываются, с кем имеют дело. Относительность вины Саввы подчеркивается еще и тем, что он "уловлен был лестию женскою". Целую серию аргументов против окончательного осуждения героя, вполне укладывающихся в концепции всего круга тих произведений, находим в пьесе Лопе де Веги (был прощен апостол Петр, по слабости отрекшийся от Христа; сделка незаконна, т. к. в обмен на ничтожное наслаждение черти хотят получить человеческую душу, и т.д.).
Не меньшее значение имеет идея ограниченности бесовской силы и зависимости результатов ее воздействия от душевного склада человека. Согласно этой идее, более отчетливо выраженной в "Маге-чудодее" Кальдерона, менее – в "Повести о Савве Грудцыне", на вечные муки обречен лишь тот, в ком нет внутренней борьбы между добром и злом. Помощь Богоматери и святых вознаграждает за эту победу или даже за предпосылки этой победы в душе самого человека. По мысли Кальдерона и в какой-то мере по мысли автора "Повести о Савве Грудцыне", свобода воли позволяет человеку, как бы низко он ни пал, найти в себе силы сбросить непомерный груз зла и пороков и восстановить свое человеческое достоинство.
Стилистически же "Повесть о Савве Грудцыне" написана еще в старой манере. Трафаретные стилистические формулы зачастую не позволяют углубить психологические и бытовые характеристики. Прямая речь персонажей лишена бытовой и психологической характерности, не индивидуализирована, остается книжной. Стиль и язык повести не пускали в нее действительность в полной мере, не позволяли полностью достигнуть эффекта соприсутствия читателя при развертывании действия повести.
Ограниченность языковых средств автора создавала эффект немоты персонажей повести. Несмотря на обилие прямой речи, эта прямая речь оставалась все же "речью автора" за своих персонажей. Эти последние еще не обрели своего языка, своих, только им присущих, слов. В их уста вставлены слова автора, являющегося своего рода "кукловодом". То же самое касается "Повести о Горе-Злочастии", где мы уже хорошо видим Молодца, но пока еще его не слышим.
Попытка индивидуализации прямой речи сделана только для беса, но и эта индивидуализация касается не речи самой по себе, а только манеры, в которой бес разговаривает с Саввой: то "осклабився", то "расмеявся", то "улыбаясь". В языковом же отношении речи Саввы, беса, Бажена Второго, его жены, главного сатаны и прочих не различаются между собой.
"Повесть о Фроле Скобееве", представляющая третий этап в процессе эволюции бытовой повести в русской литературе XVII в., обычно характеризуется исследователями как оригинальная русская новелла. Посвященная все той же теме самоопределения молодого поколения, она, в отличие от всех предшествующих повестей, решает ее принципиально антитрадиционно. Это – русский вариант европейского плутовского романа. В "Повести о Фроле Скобееве" отсутствует древнерусская книжная и фольклорная традиция, столь сильная в более ранних повестях. Фрол Скобеев – представитель нового поколения, добивающийся успеха именно благодаря отказу от традиционной морали: обманом, плутовством, хитростью. Сюжет повести составляет рассказ о его ловкой женитьбе на дочери стольника Нардина-Нащокина Аннушке. И раскрытие любовной темы здесь в корне отличается от "Повести о Савве Грудцыне": автор рассказывает не об опасном дьявольском искушении, а о ловко задуманной и осуществленной интриге, в результате которой каждый из героев получает свое. Если в "Повести о Савве Грудцыне" жена Бажена Второго предстает в традиционном для древнерусской литературы образе искусительницы и клеветницы (линия эта богата примерами от "Слова" и "Моления" Даниила Заточника в XIII в. до "Повести о семи мудрецах" в XVII в.), то Аннушка оказывается своеобразной женской параллелью к образу Фрола – ловкого плута. Отметим, что именно ей приходит в голову, как можно, не вызывая подозрений, оставить родительский дом: "И Аннушка просила мамки своеи, как можно, пошла Фролу Скобееву и сказала ему, чтоб он, как можно, выпросил карету и с возниками, и приехал сам к ней, и сказался бутто от сестры столника Нардина Нащекина приехал по Аннушку из Девичьева монастыря". Единственной традиционной чертой "Повести о Фроле Скобеве" можно считать, пожалуй, авторскую позицию. У читателя могли возникнуть серьезные подозрения, что автор не очень сочувствует драме, совершившейся в семье стольника, и не без восхищения смотрит на проделки своего героя. Но поймать автора на слове, обвинить его в сочувствии пороку было невозможно.
Новая и весьма примечательная черта повести – это отказ от традиционных литературных способов повествования, полное изменение повествовательного стиля. Стиль авторского повествования близок к стилю деловой прозы, приказного делопроизводства. Автор дает показания на суде в большей мере, чем пишет художественное произведение. Он нигде не стремится к литературной возвышенности. Перед нами непритязательный рассказ о знаменательных событиях.
Весьма показательные результаты дает сопоставление начальных фрагментов двух повестей:
"Повесть о Савве Грудцыне"
Хощу убо вам, братие, поведати повесть сию предивную, страха и ужаса исполнену и неизреченного удивления достойну, како человеколюбивый Бог долготерпелив, ожидая обращения нашего, и неизреченными своими судбами приводит ко спасению.
Бысть убо во дни наша в лето 7114 году, егда за умножение грехов наших попусти Бог на Московское государство богомерскаго отступника и еретика Гришку расстригу Отрепьева похитити престол Российскаго государства разбоинически, а не царски. <…>
В то же время во граде Велицем Устюге бысть некто житель града того именем Фома прозванием нарицаемый Грудцын Усов, их же род и доднесь во граде том влечется. <…>
"Повесть о Фроле Скобееве"
1680 году в новгородском уезде имелся дворянин Фрол Скобеев; в том же Новгородском уезде имелись вотчины столника Нардина Нащекина; и в тех вотчинах имелась дочь ево Аннушка и жила в них. И проведав Фрол Скобеев о той столничьей дочере и взяв себе намерение, чтоб вызыметь любление с тою Аннушкою; токмо не знает, чрез кого получить видеть ея; однако же умыслил опознатца тои вотчины с прикащиком и стал всегда ездить в дом ево, прикащика. И по некоем времени случился быть Фрол Скобеев у того прикащика в доме, и в то же время пришла к тому прикащику мамка дочери столника Нардина Нащекина, и усмотря Фрол Скобеев, что та мамка живет всегда при Аннушке.
Было бы, однако, ошибочно не видеть за этой внешней непритязательностью довольно своеобразного искусства рассказа. В этом отношении яркой показательностью отличается прямая речь. В "Повести о Фроле Скобееве" есть как раз то, чего больше всего не хватало "Повести о Савве Грудцыне": индивидуализированной прямой речи действующих лиц, живых и естественных интонаций этой прямой речи.
Итак, эволюция жанра бытовой повести в русской литературе второй половины XVII в. приводит к постепенному отказу от традиционных ценностей и к замене их новыми. Прежде всего оказывается, что молодой герой может выбрать свой путь в жизни и преуспеть на нем. Именно этот позитивный вывод сделал возможным появление в петровскую эпоху очередного витка жанра – "гисторий", рассказывающих о героях, олицетворяющих собой новые веяния в истории России.