Реферат: Есенин и революция

"Здесь любовь попрана, низведена до плотского чувства, женщина обезображена, сам герой деморализован, и его прерываемая буйством тоска лишь в самом конце сменяется ноткой жалостливого раскаяния (...)

Невольно напрашивается мысль об известной нарочитости, демонстративности изображаемой поэтом картины (и употребляемой им лексики), о том, что он как бы выставляет напоказ всю мерзость кабацкого омута, в которую он погрузился и который его ничуть не радует, не утешает, а наоборот - тяготит" (41; 109).

Все же следует отметить, что при всей "сниженности" лексики данного стихотворения, ей далеко до нецензурщины, хлынувшей в литературный поток в наши дни. А главное - "соль" стихотворения не в "неприличных словах", а в осознании героем вины и боли.

Двойственное отношение к "объекту" любви наблюдается и в стихотворении "Пой же, пой на проклятой гитаре", где, с одной стороны, поэт заглядывается на красивые запястья женщины и "плечей ее льющийся шелк", ищет в ней счастье, а - находит гибель. Герой готов примириться с тем, что она целует другого, называет ее "молодой красивой дрянью" и тут же: "Ах, постой. Я ее не ругаю. Ах, постой. Я ее не кляну..." И последующие прекрасные строки: "Дай тебе про себя я сыграю Под басовую эту струну"- раскрывают внутреннее состояние человека, спокойно, без надрыва осознающего свое увлечение "предметом", не достойным его внимания, но при этом не торопящимся с выводами, как будто и такое положение его тяготит не очень. Но во второй части стихотворения герой вновь сползает до пошлой бытовщины, бравируя перечислением своих побед над женщинами, низводя смысл и назначение жизни до "постельного уровня": "Наша жизнь - простыня да кровать, Наша жизнь - поцелуй да в омут". И несмотря на будто бы оптимистическую заключительную строку ("Не умру я, мой друг, никогда"), стихотворение оставляет тягостное впечатление. Становится понятно, что в этом "логове" "нет места человеческой радости, нет и надежды на счастье. Любовь здесь не праздник сердца, она приносит человеку гибель, она губит его, словно чума" (41; 109-110).

В стихотворении "Да! Теперь решено. Без возврата..." духовная опустошенность героя доведена до предела. Поэтика стиха удручает мрачными красками с самого начала: уже не будут звенеть крылатой листвой тополя, низкий дом ссутулится, старый пес издох...И как естественное развитие линии сгущения красок уже в конце второй строфы рождается спокойно констатируемое предположение: "На московских изогнутых улицах Умереть, знать, судил мне бог". Даже описание месяца, как бы с избытком посылающего на землю свои лучи, кажется, введено в стихотворение лишь для того, чтобы лучше высветить фигуру человека, идущего со свесившейся головой в знакомый кабак. И затем уже в стихотворении мы не встретим ни одного проблеска света, далее все описывается одними черными красками:

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт...

Удручает не только осознание происходящего нравственного падения героя на самое "дно", угнетает даже лексика сама по себе: шум, гам, логово, жутко, проститутки, бандиты, жарю, спирт... И как логическое замыкание кольца сюжета звучит последнее признание лирического героя перед бандитами и проститутками: "Я такой же, как вы, пропащий, Мне теперь не уйти назад". После этого даже повторяющаяся в конце вторая строфа с трагическим предсказанием своей гибели, предназначенная, вероятно, для усиления жути и ужаса стиха, цели не достигает, так как "усиливать" уже нечего, предел падения уже обозначен выше.

Мотивы безысходности будут звучать и в последующих произведениях цикла. Так, в стихах "Я усталым таким еще не был" мы опять встречаемся с картинами о непутево сложившейся жизни, бесконечных пьяных ночах, разгулявшейся тоске, приучившей к вину темной силе... У поэта как будто даже не хватает силы изумиться так драматично сложившейся ситуации, он совершенно бесстрастно, как о чем-то обыденном и привычном сознается в том, в чем здравомыслящему человеку без внутренней дрожи признаться невозможно:

Я устал себя мучить бесцельно,

И с улыбкою странной лица

Полюбил я носить в легком теле

Тихий свет и покой мертвеца...

Вероятно, поэтому у А.Воронского были основания в журнале "Красная новь" отозваться о "Москве кабацкой":

"В истории русской поэзии впервые появляются стихи, в которых с отменной изобразительностью, реализмом, художественной правдивостью и искренностью кабацкий угар возводится в "перл создания", в апофеоз". Он же назвал стихи этого цикла "висельными, конченными, безнадежными", утверждал, что в них совершенно отчетливо проступает "размагниченность, духовная прострация, глубокая антиобщественность, бытовая и личная расшибленность, распад личности" (27; 254).

Резкое несогласие с такой оценкой выразил В.Киршон: "Только нечуткий человек может сказать, что этот угар, эту болезнь Есенин возводил в апофеоз... Вчитайтесь в его стихи, и перед вами встает фигура (...) поэта, который в пьяном угаре, и в разгуле самогонного разлива среди институток и воров мучится и страдает от этой накипи, рвется из жизни и мерзости, жалеет так глупо растрачиваемые силы (...) Только тяжесть, только боль, которая навеяна пьяным разгулом, надрывно выражена в этих стихах".

С В.Киршоном можно согласиться в том, что поэт действительно не любуется и не восторгается ни картинами кабацкого разгула, ни собственным положением, что он глубоко ощущает трагичность своего падения, но при этом целиком отвергать суждения Воронского как безосновательные, думается, было бы не верно. Сегодня важно не только то, что поэт пережил "Москву кабацкую" ("Я это видел, я это по-своему пережил"), но и то, что он поднимается над пережитым и перечувствованным до типического обобщения ("Я должен был рассказать об этом в стихах"). Свидетельством тому - цикл стихотворений "Любовь хулигана".

"Любовь хулигана"

В июле 1924 г. в Ленинграде Есенин выпустил новый сборник стихов под общим названием "Москва кабацкая", включающий четыре раздела: стихи как вступление к "Москве кабацкой", собственно "Москва кабацкая", "Любовь хулигана" и стихотворение как заключение.

В цикл "Любовь хулигана" вошло 7 стихотворений, написанных во второй половине 1923 года: "Заметался пожар голубой", "Ты такая ж простая, как все", "Пускай ты выпита другим", " Дорогая, сядем рядом", "Мне грустно на тебя смотреть", "Ты прохладой меня не мучай", "Вечер черные брови насопил". Все они были посвящены актрисе камерного театра Августе Миклашевской, с которой Есенин познакомился после возвращения из-за границы. "Любовь к этой женщине является целительной для больной и опустошенной души поэта, она ее гармонизирует, просветляет и возвышает, вдохновляет автора на творчество, заставляет снова и по-новому поверить в значительность идеального чувства" (28; 181).

Есенин не случайно расположил эти два цикла в одном сборнике один за другим, они продолжают, развивают и дополняют друг друга. Так, "Любовь хулигана" не свободна от мотивов "Москвы кабацкой". Например, в стихотворении "Мне грустно на тебя смотреть" мы явственно ощущаем отпечаток "кабацкого" периода:

Мне грустно на тебя смотреть,

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась.

Чужие губы разнесли

Твое тепло и трепет тела.

Как будто дождик моросит