Реферат: История латинского языка

Mei te rogandi et tis respondendi mihi (Pseud., 5—6).

'Я охотно поберег бы труд двоих людей, мой — спрашивать тебя, и твой — отвечать мне'.

Mei — род. падеж личного местоимения ego, и tis •— древняя форма род. падежа личного местоимения tu, соответствующая позднейшему tui, служат приложениями к duorumhominum

Архаическое tis, стилистически оправданное пародийно высо­ким стилем всего отрывка, было впоследствии модернизовано. Текст в приведенной форме восстановлен издателями на основании цитаты у Геллия, где рукописи дают чтение ettuitis, объединяя старую форму с привычной. В трактате Нония цитируется ettui, т. е. архаическая форма уже окончательно вытеснена. В рукописях Плавта искаже­ние продвинулось еще ступенью дальше: etui (A), ette (P). Модернизация охватила уже все рукописное предание и могла быть устранена лишь в силу случайности, благодаря цитате у Геллия, которая показывает нам и путь искажения текста: непонятное tis было объяснено („глоссировано") помощью надписания над ним классической формы tui, которая в даль­нейшем вытеснила первоначальную. Не приходится сомне­ваться в том, что дошедший до нас текст Плавта модерни­зован и в других местах, где у нас уже нет средств восста­новить его подлинный облик.

Дурная сохранность плавтовского текста связана, неви­димому, и с тем обстоятельством, что комедии Плавта на первых порах существовали лишь в форме „сценических экземпляров", допускавших переделку текста при возобнов­лении постановки пьесы. Отсюда ряд вставок, сокращений, двойных редакций, попавших в наши рукописи. Так,

Studeo hercle audire: nam ted ausculto lubens. Agedum: nam satis lubenter te ausculto loqui.

Второй стих представляет собою не что иное, как изме­ненную редакцию первого,с устранением архаического винит, падежа ted. При таком характере традиции текста его модернизация, в особенности фонетическая и орфографиче­ская, была почти неизбежной, а у последующих переписчи­ков она все более усиливалась. Род. и дат. падежи место­имения qui или quis имеют обычно в рукописях форму cuius, cui, хотя для эпохи Плавта мы ожидали бы написания quoius, quoi; и действительно, в стихе Capt., 887, где по недоразу­мению было прочитано quoiusserat вместо quoiuserat, ошибка в распределении букв между словами сохранила следы прежнего написания, а в As., 589, 593 старая форма quoi оказалась переписанной совместно с позднейшим cui. Совершенно очевидно, что текст Плавта в той форме, какую дают рукописи, а вслед за ними и печатные издания, не может рассматриваться как незамутненный источник, в частности для выводов историко-фонетического порядка, в тех случаях, когда он совпадает с позднейшей нормой,—-особенно если его легко было привести в соответствие с этой нормой, не нарушая метрического строения стиха. Для датировки, на­пример, таких процессов III—II вв., как монофтонгизация тех или иных дифтонгов (стр. 194 ел.), текст Плавта бесполезен. Ясно, что чем далее архаический текст отстоял от нормы „классического" языка, тем более ему угрожала опасность модернизации и вольных или невольных искажений со сто­роны переписчиков. Цитаты из древнейшего памятника рим­ской сакральной поэзии, гимна салиев, непонятные уже для самих римлян (Qu'mtil., I. О., I, 6, 40: Saliorum carmina vix sacerdotibus suis satis intellecta; cp. Hor. Epist. II, 1, 86—87), дошли до нас по большей части в совершенно искаженном виде. В. несколько лучшем положении находятся древнейшие юридические тексты, цитаты из законов 12 таблиц (V в. до н. э.) и так называемых „царских законов" (legesregiae). Знание 12 таблиц наизусть входило в систему римского ' образования еще в I в. до н. э. (Cic., Deleg. II, 23, 59: discebamusenimpueriXIIutcarmennecessarium), и текст их, будучи все время на устах, менял свою форму вместе с развитием языка. Например: I, 3: simorbusaevitasuevitiumescit, quiiniusvocabitiumentumdato 'если помехой [для явки ответчика] будет болезнь или возраст, то тот, кто зовет в суд, пусть предоставит повозку'. Слова quiiniusvocabit признаются вставкой толкователя, нарушающей стиль древнеримского законодательства: для 12 таблиц характерны бессубъектные конструкции типа I, 1: siiniusvocat, ito 'если зовет в суд, пусть идет', и прямое ука­зание на легко дополняемый из контекста субъект, сделан­ное к тому же в форме придаточного предложения, имеет явно позднейший характер. Но и после устранения этой синтаксической модернизации в отрывке не остается ни одного слова, которое сохранило бы форму, свойственную ему в V в. Судя по хронологически близким и даже более поздним надписям, рассматриваемое предложение должно было в первоначальном тексте иметь вид *seimorbosaivotasvevitiomescet, iouxmentomdatod. Для того чтобы отрывок получил ту форму, в которой он дошел до нас, должен был совершиться целый ряд фонетических изменений, происхо­дивших на протяжении веков: -xm- > -sm- > -т-, процессы сужения кратких гласных в срединных и конечных слогах -о->-1- (в открытом срединном слоге), -s > -us, -om>-um, -et>-Tt отпадение конечного-d после долгого гласного, монофтонгизация ei > I, ou ^> u, переход ai > ae; текст полностью переведен на фонетику классиче­ской латыни. Форма aevitas как фонетический дублет к позднейшему aetas не исчезла и в классическом языке, равно как и начинательный глагол escit « es-ske-ti» в функции будущего erit. Вообще говоря, модернизация древних юриди­ческих текстов проходила в первую очередь по фонетиче­ской линии: морфологические, лексические или синтаксические замены встречаются гораздо реже, и с этой стороны фрагменты 12 таблиц сохраняют свою ценность как один из древнейших памятников архаической латыни.

Мы особо рассмотрели здесь вопрос о модернизации архаических текстов ввиду чрезвычайной важности их для истории языка, но модернизация есть лишь частный случай более общего процесса нормализации текста, устранения из него необычных слов, форм, оборотов. Изучение вариантов рукописного предания показывает, что нормализация распро­странялась даже на произведения самых „корректных" авто­ров, таких, как Цицерон или Цезарь. Каждый античный текст, сохраненный средневековыми рукописями (стр. 4), имеет более или менее длительную историю своего предания, и в этом процессе ошибочная правка играет подчас не менее разрушительную роль, чем ошибки при списывании.

В этом отношении нередко грешат и современные изда­тели, чрезмерно нормализируя тексты и устраняя из них интересные лингвистические явления. Так, в одном из „цар­ских законов", приведенном в словаре Феста под словом occisum, мы читаем: sihominemfulminibusoccisit 'если чело­века убьет молниями'. Более поздние латинские тексты не содержат примеров на безличное предложение с указанием производителя действия в аблативе, но это еще не дает основания отрицать возможность такой конструкции в древ­нейшем языке и удалять ее из текста, как это обычно делают издатели. Предлагают читать fulmen 'молния' или fulmenlovis 'молния Юпитера'. Но в первом случае очень трудно будет объяснить происхождение ошибки, замену fulmen на fulmini­bus, а против второго предположения говорит приводимая тут же Фестом более модернизованная редакция того же постановления homosifulmineoccisusest 'если человек убит молнией', — без какого-либо упоминания о Юпитере.

В качестве реакции против увлечения „конъектурами" иногда возникает и противоположная крайность — чрезмерное доверие к рукописному преданию, недоучет неизбежности в нем некоторого количества ошибок.

Предварительным условием лингвистической работы над античным литературным текстом является, таким образом, критическое отношение к тексту, установление степени его достоверности на основе оценки рукописного предания. Отрыв языкознания от филологии одинаково не желателен с точки зрения интересов обеих дисциплин.

Наконец, литературные тексты — и это очень существенно для их оценки как источников — очень неравномерно отра­жают различные речевые стили. Одним из наиболее чувстви­тельных пробелов всей нашей информации об истории латин­ского языка является скудость данных о народноразго-ворной речи, характерные черты которой нередко остаются за порогом книжного стиля. При строгой стилистической дифференцированности различных жанров античной литера­туры особенности разговорной речи могли- проникать только в „низменные" жанры с бытовым содержанием, но и здесь они не служили основой литературного стиля, а привлека­лись лишь в известной мере, для создания некоторого коло­рита. С особой силой сказалось в этой области и опустоши­тельное действие „отбора", определившего собою состав дошедших до нас памятников. Сознательное стремление художественно воспроизвести разговорную речь мы находим только в некоторых частях „Сатирикона" Петрония. Отсюда то значение, которое приобретают памят­ники, даже не столько близкие к народной речи, сколько отходящие в ее сторону от литературной нормы, указываю­щие своими отличиями от литературного языка хотя бы на то направление, в котором развивалась разговорная речь. Историко-лингвистический интерес комедий Плавта опреде­ляется не только архаичностью их как документов сравни­тельно раннего периода развития латинского языка, но и их — относительной — близостью к живой речи. Известный материал в этом направлении дают и другие памятники римской коме­дии (Теренций, фрагменты тогаты, ателланы), произведения римских сатириков, эпиграмматистов, фамильярная лирика Катулла, письма. Богатое поле для наблюдений представляют письма Цицерона в их стилистических отличиях от его речей и трактатов. Менее отягощены требованиями литературной нормы труды специального (технического) содержания, но таких произведений от „классического" периода сохранилось сравнительно немного — к их числу принадлежит, например, трактат Витрувия „Об архитектуре" (20-е годы I в. до н. э.),— так как в этой области „отбор" был направлен преимуще­ственно на сохранение более поздних памятников, непосред

ственно отвечавших потребностям той эпохи, когда он про­изводился. Не очень стеснены в отношении „литературности" также и некоторые произведения христианской письменности . Позднелатинские литературные тексты, равно как и архаические, содержат больше элементов народнораз-говорной речи, чем памятники классического периода.

Исследователи неоднократно отмечали, что слова, формы, обороты, встречающиеся в архаическую эпоху и как будто исчезающие в классический период, вновь появляются в поздне-латинской письменности и переходят даже в романские языки. Так, соответствие итал. canuto, ст.-исп. canudo, франц. chenu 'седой' — побудило исследователей романских языков посту­лировать латинское прилагательное canutus. Оно, действи­тельно, существует, имелось у Плавта (fragm. inc., 16), а затем его можно найти лишь через ряд столетий в позднелатинском памятнике — ActaAndreaeetMatthiae. Сочетание безличного глагола lucescit 'светает' с указательным местоимением hoc встречается, после Плавта и Теренция, на рубеже IV и V вв. н. э. у Сульпиция Севера. В тех случаях, когда поздняя латынь смыкается с архаической, минуя классическую, мы имеем обычно дело с явлениями народноразговорной речи, отвергнутыми литературной нормой.

В качестве примера языковой области, не находящей достаточного отражения в текстах, можно привести и сферу детской речи. В словаре Феста—Павла (стр. 20), под словом atavus, мы находим указание на atta (ср. греч. атта, готск. atta, ст.-сл. отьць., русск. отец, алб. at) как обозначе­ние „отца" в детской речи (pater, utpueriusurparesolent). В известных нам античных текстах это слово ни разу не встречается, но затем появляется в одном церковном памят­нике IX в., опять как слово детского языка.

Существенные дополнения к тем данным, которые можно почерпнуть из литературных текстов, дают надписи (эпи­графические памятники).

Надписи — главным образом на твердом материале — дошли до собирателей и исследователей в той мере, в какой сохра­нились те предметы — скалы, здания, сооружения, плиты, утварь, пластинки, монеты и т. д., на которых эти надписи в свое время были начертаны — вырезаны, вылиты, намале-ваны и т. п. Условия сохранения надписей резко отличны поэтому от условий сохранения литературного текста. Количество известных в настоящее время латинских надписей значительно превышает 100000 и постоянно увеличивается благодаря новым находкам.

Историко-лингвистическое значение надписей определяется тем, что они 1) дают более раннюю документацию латинского языка, чем литературные тексты, 2) охватывают всю терри­торию римского государства и дают возможность в той или иной мере осветить вопрос о диалектных особенностях отдельных местностей, 3) отражают иные речевые стили, чем литературные памятники, и иногда содержат материал, в известной мере приближающийся к особенностям народно-разговорной речи, 4) содержат, за немногими исключениями, тексты в не-модернизованном виде.

Для до-литературного периода мы имеем, правда, очень немного надписей. В самом Риме быстрый рост города и его материальной культуры создавал условия, не благо­приятствующие сохранению старинных памятников, а за пре­делы Лация в раннюю эпоху латинская письменность еще не выходила. Древнейший латинский текст найден не в Риме, а в Пренесте („пренестинская застежка",). VI—IV века представлены лишь единичными надписями, III—II — немногочисленными и обнаруженными преимуще­ственно вне Рима. Однако и эти немногие памятники позво­ляют установить ряд важнейших процессов в истории латин­ского языка и его распространения по территории Италии; вместе с тем, они дают масштаб для оценки сохранности языка литературных текстов, восходящих к III—II вв. Необхо­димо, однако, учитывать, что многие надписи, особенно офи­циальные, составлены в архаизирующем канцелярском стиле и несколько отстают от реального языкового развития. Особенное значение имеют те тексты, которые поддаются по своему историческому содержанию точной или хотя бы приблизительной датировке и создают, таким образом, как

эпиграфические, так и лингвистические критерии для дати­ровки прочих надписей. К числу наиболее интересных текстов конца III—начала II в. относятся древнейшие из надгробных надписей семейства Сципионов, декрет Эмилия Павла от 19 января 189 г. и послание консулов с извещением о решении сената от 7 октября 186 г. по вопросу о святи­лищах Вакха (так называемое SenatusconsultumdeBacana-libus).

С I в. до н. э. материал поступает обильнее, но основная масса сохранившихся надписей относится уже к эпохе импе­рии и охватывает — хотя и с неодинаковой густотой — все ее провинции. Во время кризиса III в. н. э. надписи становятся реже, затем число их несколько возрастает с утверждением домината, а потом постепенно идет на убыль в период рас­пада античного общества.

Значительная часть эпиграфических текстов, восходящих к послеархаическому периоду, выдержана в строгих нормах литературного языка и с точки зрения, например, историко-морфологической не обогащает существенным образом наших знаний по сравнению с тем материалом, который можно извлечь из литературных произведений. Однако и эти памят­ники отнюдь не лишены языковедческого интереса. В частности они чрезвычайно важны для установления античной орфо­графии, которая, в свою очередь, служит опорой для раз­личных фонетических и этимологических исследований. В ре­зультате фонетических процессов, происходивших в различное время, как то: исчезновение /г, совпадение звучания е, ое и ое, Ь и v, ci и ti в положении перед гласным и т. п., в средневековых рукописях создалась невообразимая орфо­графическая путаница, остатки которой не до конца изжиты и в современных школьных учебниках (coelum вм. caelum и т. д.), и лишь систематическое изучение надписей, и в первую очередь тех эпиграфических текстов, язык которых не со­держит отклонений от литературной нормы, позволяет в ряде случаев восстановить античное написание слов; добавочным источником служат при этом показания римских грамматиков. Имеет значение и то обстоятельство, что в тщательно изготовленных надписях нередко проводится обозначение долготы гласных помощью удвоения букв, „длинной йоты" и „апексов"; благодаря этому надписи становятся ценным источником сведений о латинской просодии. Обозначение долгот никогда не производится на надписях последовательно, и отсутствие апекса в каком-либо единичном памятнике не является свидетельством краткости соответствующего гласного; но систематическое отсутствие апекса на гласном какого-либо слова или в каком-нибудь положении уже может рассматриваться как аргумент в пользу его краткости. Сокращение долгих гласных перед -nt- и -nd- (amant, amandus, valent) устанавливается, напри­мер, на основании греческих транскрипций типа bxasvt'ivq; = Valentinus и полного отсутствия апексов в многочисленных случаях этого положения гласных на надписях.

Особое значение для лингвиста имеют те надписи, соста­вители которых недостаточно владели литературным языком и правилами орфографии; в отклонениях от грамматических норм книжного стиля, в дисграфиях (неправильных написа­ниях) обнаруживаются такие тенденции народноразговорной речи, которые в литературные памятники или вовсе не про­никают, или проникают гораздо позже, чем они засвидетель­ствованы в надписях. В эпиграфическом материале нередко оказывается зафиксированным начало процессов, получающих свое завершение уже в романских языках, за пределами латыни в собственном смысле этого слова.

Степень отдаленности от литературного языка зависит и от общего характера надписи, от ее назначения, и от уровня образования ее составителей. В официальных документах времени ранней империи отклонения от литературной нормы встречаются лишь спорадически, но с IV в. н. э. они попадаются уже чаще. Более богатый материал в этом отношении содержат частные надписи, в первую очередь многочисленные тексты на надгробных памятниках. Следует, однако, иметь в виду, что и надгробные надписи обычно имеют некоторую претен­зию на „литературность", составляются в определенной сти­левой традиции, нередко в стихах; они ориентированы поэтому на литературный язык, и лишь недостаточное владение им приводит к тому, что грамматические и фонетические особен­ности народноразговорной речи с большей или меньшей силой прорываются наружу, отнюдь не отражаясь здесь в полной мере. Разумеется, чем непритязательнее текст, тем более он свободен от влияния книжности. Таковы, на­пример, надписи—обычно очень короткие на предметах домашнего инвентаря, надписи, намалеванные или нацара­панные на стенах домов. Эта последняя категория могла сохраниться в сколько-нибудь значительных размерах лишь при исключительных обстоятельствах, но в засыпанных извержением Везувия Помпеях мы имеем тысячи совершенно непритязательных текстов, свидетельствующих о строе живой латинской речи своего времени (подробнее о помпейских.); некоторый аналогичный материал обнаружен и в самом Риме, в караульной седьмой пожарно-полицейской когорты (cohorsvigilum) и в служебных поме­щениях императорского дворца на Палатине.

Заслуживает упоминания еще одна категория сравнительно далеких от книжного языка надписей. Это так называемые tabellaedevotionis 'заговорные дощечки со всевозможными наговорами и „присушками" против каких-либо ненавистных лиц, соперников, соперниц и т. п.; адресованные подземным богам, эти дощечки опускались в гробы или свежие могилы в расчете на то, что покойник доставит их по назначению. I Низкий культурный уровень людей, прибегавших к подобного рода средствам, дает себя знать также и в языке и орфо-> графин tabellaedevotionis. Имеется свыше сотни таких доще­чек с латинским текстом; древнейшие относятся еще к 1 в. до н. э.1

Хотя надписи и являются памятниками, дошедшими непо­средственно от античности, не следует думать, что текст их всегда в точности отражает намерения составителя. Ошибки графического характера — смешение сходных букв, переста­новка их, повторения, пропуски по недосмотру или за отсут­ствием места — представляют собой весьма частое явление, в котором одинаково бывает повинен и мастер, изготовляв­ший надпись, и „автор", оставивший следы своего творчества где-либо на стене. Если в „SenatusconsultumdeBacanalibus" в трижды повторенной формуле dumneminussenatoribus С adesent мы один раз находим написание senatorbus, то это, очевидно, лишь графическая ошибка, пропуск /, а никак не свидетельство того, что в латинском языке II в. до н. э. воз­можно было присоединение окончания -bus к согласной основе без элемента -I-, проникшего в согласное склонение из склонения основ на -i- (senatoribus по аналогии civi-bus). Пользуясь эпиграфическим материалом как историко-лингвистическим ис­точником, необходимо учитывать наличие графических ошибок, и только то, что встречается более или менее часто, может рассматриваться как достоверно засвидетельствованная осо­бенность языка.

Не во всех случаях, наконец, эпиграфические памятники. свободны и от последующих искажен?