Реферат: Музыка Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, как отражение эпохи
Не менее характерная черта этой простой и в то же время сложной музыки — ее ирония и мрачный юмор, основанные на противоречии между легким, беззаботным стилем и глубоким трагизмом изображаемого. Это противоречие присуще обеим его операм — Леди Макбет Мценского уезда и Нос. И не только операм, но и симфоническим и инструментальным произведениям. За их наружным весельем по большей части скрывается боль. Такова «легкая» музыка «маленькой» Девятой симфонии, вызвавшей неудовольствие Сталина, ожидавшего услышать нечто, написанное в величественной традиции девятых симфоний — героических, монументальных,— чтобы достойно отметить окончание войны. Таково лихое соло на ксилофоне в Четырнадцатой симфонии, рисующее образ увиденного глазами полной сострадания и самопожертвования сестры молодого солдата, которому предстоит умереть.
Живя под гнетом тоталитарного государства, стремящегося подогнать творчество художников под «правильное» партийное мировоззрение, Шостаковичу пришлось научиться скрывать свои переживания и не слишком проявлять романтическую «субъективность», запретную в «коллективистском» обществе. Жизнерадостные ритмы музыкальных тем кажутся оптимистичными, но их натянутые как струна ноты иной раз выражают совсем другие чувства. Чтобы убедиться в этом, достаточно провести простой опыт и попробовать насвистеть «веселую» вступительную тему Пятнадцатой симфонии.
Нельзя, впрочем, сказать, что Шостакович всегда видел лишь темную сторону жизни (хотя солнечные лучики проглядывают в его музыке не чаще, чем сквозь тучи над Ленинградом). Напротив, всплески народного юмора, скачущие ритмы гопака, которыми так изобилуют его танцевальные финалы, и маниакальное, иногда мрачноватое, пристрастие к повторению ради повторения делают порой композитора похожим на русского Чаплина, готового валять дурака, несмотря ни на что. (Реализм Чаплина, полный юмора и пафоса, балансирующий на грани фантастики в стиле Гоголя, был очень близок композитору и всему его поколению).
Шостакович, в отличие от своих великих современников Солженицына или Пастернака, не был диссидентом. Посвятив свой талант композитора идеалам русской революции и рожденного ею государства, он всегда находился в центре политической жизни страны, охотно принимал почетные официальные должности, а в 1960 году стал членом Коммунистической партии. При этом снова и снова приходилось ему выслушивать критику в свой адрес, справедливую и несправедливую, мелочную и снисходительную, но композитор всегда оставался верен себе, своим слушателям и исполнителям. Он не сомневался в высокой миссии музыки, в ее насущности для соотечественников, вся жизнь которых, духовная и общественная, имела революцию своим истоком. И хотя и бывали случаи, когда Шостакович, к недовольству более радикальных противников режима, казалось, пресмыкается у ног сторожевых псов от культуры, все же голос композитора оставался - и не мог не остаться - его собственным.
До прихода Сталина к власти чуткий ко всему новому молодой композитор писал музыку, звучавшую не менее смело, чем то, что появлялось тогда на Западе. Двадцатые годы были в России захватывающим временем брожения и экспериментов в искусстве, и творческий Ленинград 1927—1928 годов находился под сильным влиянием новой зарубежной музыки. И Ленин, и его высокообразованный нарком культуры и просвещения Анатолий Луначарский поощряли свободу в искусстве, если это не противоречило целям нового общества. В моду вошло отрицание традиционных приемов и взглядов. Поэт Маяковский призывал «выплюнуть прошлое», считая его «костью, застрявшей в горле»; Малевич (еще в 1914 году создавший «Композицию с Моной Лизой») нарисовал свой «Черный квадрат»,воспринятый как отрицание классического искусства; Родченко отталкивался в своем творчестве от кругов и линий — «конструкций»; в фотографии была открыта техника фотомонтажа, а в кинематографе (или «кино») взошла звезда гениального Эйзенштейна; наконец, театр Мейерхольда стал настоящим арсеналом техники авангарда. Все эти течения мысли и искусства конца двадцатых годов оказали большое влияние на Шостаковича, разделявшего бунтарские настроения своих коллег. Его бывшие учителя из консерватории не понимали ничего из того, что молодой композитор написал в эти годы.
А затем к власти пришел Сталин, быстро положивший конец этому «бессодержательному искусству», заменив его доктриной «социалистического реализма», требовавшей, помимо прочего, чтобы советское искусство отражало действительность и сосредоточивалось на достижении Великой Цели. На советскую симфонию была возложена историческая миссия, и композиторы должны были вдохнуть новую жизнь в музыку монументальных форм, которую, по мнению идеологов, становилось все труднее создавать в западном капиталистическом обществе. Образцом такой музыки считались произведения Бетховена.
Шостакович, вместе со своим близким другом Соллертинским хорошо изучивший симфонии Малера и Брукнера, способен был выполнить это требование. В своей Пятой симфонии, написанной после первой серьезной опалы (сразу вслед за посещением Сталиным постановки Леди Макбет в январе 1936 года), композитор проявил присущий ему дар изображать крупномасштабные конфликты в новом, доступном, постмалерианском стиле. Создав музыку величественной, эпической простоты, он сразу заявил о себе как о достойном преемнике Бетховена, Малера и Чайковского. И именно эта составляющая его дарования в первую очередь обеспечила ему широкое международное признание.
В своих «героических» симфониях Шостакович, стремясь выразить новое общественное сознание, фактически применил социально-исторические принципы Гегеля и Маркса. Начиная с Четвертой симфонии (которую он не разрешал играть более двадцати пяти лет), в этих произведениях нашли свое отражение такие философские конструкции, как единство противоположностей и диалектика тезиса, антитезиса и синтеза. В то же время музыка композитора никогда не была холодной и абстрактной, стремилась обнять жизнь во всех ее противоречивых проявлениях. В центре его произведений всегда оставался Человек.
В годы второй мировой войны (или Великой Отечественной, как ее называют в России) музыка Шостаковича выражала мысли и чувства страны, на которую снова обрушились тяжелые потери и разрушения, хотя и говорят, что они были несравнимы с потерями от сталинских репрессий. Так называемые «военные» симфонии Шостаковича- Седьмая и особенно Восьмая - явились прямым выражением духа сражающегося народа, но в них присутствуют и настойчивые размышления о силах Зла, олицетворением которых для всех пострадавших при сталинском режиме был отнюдь не только Гитлер. (Ведь, если верить Соломону Волкову, Седьмая симфония была задумана задолго до блокады Ленинграда - как ответ на сталинский террор.)
Симфония, посвященная Ленинграду, стала символом героического духа этого города, находившегося в блокаде 872 дня, с 8 сентября 1941 по 27 января 1944 года. За это время от голода и вражеских бомбежек погибли около миллиона человек. Восьмая симфония, написанная в те же годы, явилась еще одним произведением героического масштаба, полным зловещих образов механизированной войны. Ее финальная часть очень отличается от финала Седьмой симфонии: музыка постепенно смолкает, и наступает тишина, пронизанная горечью и отчаянием. Поэтому она вызвала противоречивые оценки в официальных кругах.
Как только война окончилась, сталинские репрессии возобновились, и в 1948 году на печально известной партийной конференции под председательством Жданова Шостакович вместе с Прокофьевым и некоторыми другими композиторами снова подвергся осуждению. Не пришлись ко двору ни Восьмая, ни Девятая симфонии; и Шостакович мудро умолчал о том, что уже готова следующая (к тому времени свои серьезные вещи он уже писал только «в стол»), и покорно занялся сочинением музыки для фильмов.
После смерти Сталина снова появилась возможность вздохнуть свободно. 17декабря 1953 года Шостакович наконец представил долгожданную Десятую симфонию - самое личностное на тот момент свое произведение, в котором тьма сменяется светом, а гнетущая меланхолия — радостным, приподнятым настроением. Наконец-то стал возможным по-настоящему счастливый финал!
Можно сказать, что в этой симфонии как бы зашифрованы инициалы Шостаковича. (Первые буквы его имени и фамилии — D(mitrу) Sch(оstakovitsch) -соответствуют в немецком языке названиям музыкальных нот — ре, ми-бемоль, до и си.) И очень кстати, что впервые симфония была исполнена в Ленинграде, родном городе композитора, в конце празднеств по случаю его двухсотпятидесятилетия. Следует обратить внимание и на то обстоятельство, что это произведение, как и Ленинградская симфония, явилось слепком своего времени.
После смерти Сталина страна постепенно вступала в период культурной оттепели: возобновлялись контакты с Западом, происходили обмены визитами, осторожно приветствовались некоторые новые тенденции в западной музыке,— хотя идеологи культуры никогда не могли быть уверены в том, что все не перевернется с ног на голову после очередного противоречивого высказывания капризного и мужиковатого Хрущева. В обиход вошло новое слово — «реабилитация», и снова можно было услышать два запретных произведения Шостаковича: оперу Леди Макбет Мценского уезда (переименованную в Катерину Измайлову) и Четвертую симфонию (которую сам композитор снял с исполнения в 1936 году). И дома, и за рубежом впечатление от них было ошеломляющим и лишь усиливалось их долгим запретом. Оба произведения блестяще выдержали испытание временем.
Оттепель продолжалась, и после создания двух работ, посвященных Октябрьской революции, Одиннадцатой и Двенадцатой симфоний (соответственно 1957 и 1961 годы), Шостакович в сотрудничестве с молодым поэтом Евгением Евтушенко впервые с 1929 года дерзнул ввести в симфонию слова. В своем Восьмом квартете, написанном после поездки в опустошенный войной Дрезден, Шостакович обличал злодеяния фашизма; теперь он выступил против того же зла в самом русском обществе, убедительно показав несовместимость патриотизма и антисемитизма, воспев человеческую непокорность и восхищаясь позицией Галилея, Шекспира, Пастера и Толстого, отстаивавших истину, невзирая на последствия.
Глубоко русский стиль симфонии принес ей особую популярность: на премьере она была встречена неистовыми аплодисментами, но немедленно попала в немилость к властям. Воспользовавшись некоторой либерализацией и надев маску юродивого (то есть традиционного «святого-шута», которому разрешается говорить правителю неприятные истины), Шостакович все-таки перешел границу дозволенного. (Кстати, шут из «Короля Лира» был одним из его любимых литературных героев, и композитор с удовольствием переложил эту пьесу на музыку. Ее премьера состоялась в Ленинграде в 1941 году.)
После этого Шостакович обратился в музыке к более личным темам. Да у него и раньше, кроме симфоний, было много произведений интимного, исповедального характера. Струнные квартеты (а Шостакович к тому времени написал их восемь) стали своего рода дневником, в котором композитор фиксировал свои сокровенные, глубоко личные переживания. (Символично, что квартеты № 7 и 9 были посвящены им очень близким людям: первый -памяти рано умершей первой жены Нины Васильевны, а второй - третьей жене Ирине Супринской.) Эти квартеты, а также некоторые другие очень интимные и «неидеологизированные» произведения, к примеру два концерта для виолончели, в полной мере раскрывают натуру этого странного и сложного человека – немногословного, экспансивного, замкнутого и маниакально общительного способного на сострадание и жестокость. Настроения в них неясны, загадочны. И все же эти произведения – как всегда у Шостаковича - неизменно объединяет чувство структурного единства, классической соразмерности и преемственности. В музыке композитора выражен дух архитектурной симфонии Петра Великого, запечатленной в камне,- дух Санкт-Петербурга.
Советская бюрократия от культуры осыпала почестями и наградами больного и одряхлевшего музыканта, однако не совсем его одобряла, хотя и гордилась своим единственным гениальным композитором, получившим неоспоримое международное признание (Прокофьев, единственный соперник Шостаковича, по иронии судьбы умер в тот же день, что и Сталин). А самого композитора одолевали тяжкие предчувствия приближающейся смерти. Ужас и одиночество человека в поздних квартетах, особенно в Тринадцатом и Пятнадцатом, унылое торжество всемогущей фигуры смерти в Четырнадцатой симфонии, дорога в вечность в Сонате для альта (последней завершенной им композиции) и, наконец, прощание в духе Просперо в последней законченной симфонии (во многом напоминающей ретроспективу многих его прежних достижений) с ее острым осознанием неминуемого конца — всё это мотивы, вышедшие из души человека, которому, подобно Малеру в мрачной последней трилогии, требовалось примириться с неизбежностью конца физического существования. В этих энергичных и технически совершенных работах нет ни героики, ни жалости к самому себе,— скорее способность мыслить, твердо констатировать неизбежность нашей общей участи и даже юмор — ведь Шостакович мог шутить и с жуткой костлявой старухой, как он уже показал это во Втором концерте для виолончели — произведении, не предлагающем иллюзорного утешения в полном печали мире. Во всех этих поздних произведениях вдобавок к всепроникающему мотиву похоронного марша постоянно повторяется столь любимый Листом и романтиками прошлого века средневековый образ «пляски смерти», Тоtепtanz, завороживший молодого Шостаковича в его ранних Афоризмах для фортепиано.
По мере приближения конца композитору оставалось единственное утешение -сознание того, что сделанное переживет бренную плоть и расскажет потомкам о нем самом и о времени. Искусство Шостаковича становилось все более похожим на монументальную эпитафию. В последней песне Стихов Микеланджело композитор под аккомпанемент играющей короткий танец флейты-пикколо, детского символа бессмертия, говорит устами поэта Возрождения:
Я словно б мертв, но миру в утешенье
Я тысячами душ живу в сердцах
Всех любящих, и значит, я не прах,
И смертное меня не тронет тленье
И Шостакович живет. Подобно Гойе, Диккенсу, Толстому или Пастернаку, он принадлежит своему времени и всем временам сразу. В большей степени, чем работы любого другого композитора двадцатого столетия со времен Малера, его произведения, особенно симфонии зрелого периода, с Пятой по Тринадцатую, по своему революционному идеализму и безграничному гуманизму выдерживают сравнение с музыкой Бетховена. И подобно Бетховену, он также оставил завещание — свои последние квартеты .Советское общество и политика во многом определили феномен Шостаковича, художника, которому приходилось постоянно преодолевать ограничения властей; но своей уникальной творческой личностью, человеческой индивидуальностью, «всем хорошим в себе», как сказал однажды композитор в официальной речи, он обязан отцу и матери.
Заключение
100-летие Шостаковича (в 2006 г.) — значительнейшая дата в истории отечественной музыкальной культуры. Это еще один повод поразмышлять о роли этого выдающегося русского композитора, который внес бесценный вклад в музыку XX века, во многом изменив ее облик, сообщив ей черты острой современности. Причем не только в области стиля, музыкального языка, в котором открыл новые измерения, но и в смысле философско-этической актуальности его искусства в целом, ставшего живым и взволнованным откликом на важнейшие события эпохи. Премьеры произведений Шостаковича проходили в переполненных залах, оказывались вехами в жизни современников, влияли не только на понимание того, что происходит в музыке и с музыкой, но и на мировосприятие. То был поразительный эффект духовного резонанса, который после этих премьер долго продолжал звучать в душах людей. Музыка Шостаковича, конечно же, прежде всего, формировала новое отношение к звучанию, звукообразу, к новому музыкальному языку, невиданно расширяла представление об искусстве, являла собой новый тип музыкального стиля. И переоценить значения этого исторического урока невозможно .
Библиография
1-Э. Роузберри «Шостакович». Урал LTD 2003г.
2-Г. Орлов «Дмитрий Дмитриевич Шостакович» (краткий очерк жизни и творчества). Музыка 1966г.